С этого дня город вступил в другое измерение. Отцы и братья многих из нашей детворы ушли на фронт. В садах прекратились пикники и праздники, смолкли звуки духового оркестра, но зато появились очереди в магазинах, и в Омск стала приезжать огромная масса людей. Их называли эвакуированными и размещали по частным домам, не спрашивая на то согласия хозяев. У нас в доме тоже жили приезжие. Однако никто не жаловался, понимая, что война – бедствие общее, и ее нужно было переживать любыми способами сообща.
Через месяца два-три после начала войны нам тоже поселили квартирантов – эвакуированных из западной части страны. Им были отданы две комнаты из трех в нашем доме. Нам оставили одну.
По вечерам мы все вместе собирались на кухне – готовили ужин, попутно обмениваясь вестями, особенно всех интересовали новости с фронта. Люди были скромными, простыми, все были уверены в скорой победе, поэтому относились к своей эвакуации, как к временной смене места жительства.
Квартиранты часто менялись, но мне запомнилась одна семья Ивановых – мать – Агния Ивановна и ее 10-летний сын Александр, мой ровесник, которого мы звали Шуркой. Они были эвакуированы из города Истра (окрестности Москвы по схеме тех лет).
Почти сразу же после начала войны школы Омска в условиях военного времени поделили на мужские и женские. Шурка учился в школе № 37, а я в школе № 46. Оба в четвертых классах. Отец Шурки был офицером, а до войны учителем. Воевал на фронте, и от него часто приходили письма-треугольники, содержание которых сразу же становилось общим достоянием. Мы узнавали о последних новостях с фронта, о настроении наших воинов, о потерях и трудностях. Но письма эти были, как правило, оптимистичными, бодрыми, и мы все их ждали всегда с нетерпением.
С Шуркой мы постоянно находились в контакте, то ссорились до драки, то, наоборот. С ним было очень интересно проводить время. Он был необычайно шустрым, озорным, готовый каждую минуту то дать подзатыльник, то получить сполна, но все это было между прочим и не имело никаких последствий. Никто ни на кого не жаловался, не ябедничал.
Шурка был замечателен тем, что знал всё на свете и незамедлительно отвечал на все вопросы, которые ему задавали мы или взрослые – от положения на фронтах, до строения Галактики. Когда мы всем домом собирались на кухне, Шурка там блистал эрудицией и никому ему в этом не было равных. Мама наша (очень редко бывавшая в Омске из-за постоянных командировок на фронт) всегда восхищалась обширными шуркиными знаниями и ставила его всегда мне в пример, относясь ко мне как к его бестолковой одногодке.
Мне было обидно за то, что меня недооценивают, но перед Шуркой все мои старания показать это, как-то меркли. И вот однажды, сойдясь в очередной раз на кухне, мама спросила нас – что мы проходим по литературе? Шурка сказал, что им задали учить стихотворение Лермонтова «Бородино» и тут же начал бодро декламировать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спаленная пожаром, французу отдана...»
Мама остановила Шурку, и сказала, чтобы я продолжала далее, и я начала:
Ведь были схватки боевые, да говорят еще какие,
Недаром помнит вся Россия про ДЕДА Бородина!
