В первый год войны наш дедушка, Федор Сергеевич Шарин, ушел на фронт, где и погиб под Ленинградом. Бабушка уехала из Омска, а мы с сестрой и мамой (с отцом она развелась ранее) перебрались в свой дом, только что отстроенный. Мама, прежде работающая проводницей в поездах местного следования, теперь стала обслуживать фронт, доставляя туда продукты, снаряжение, медикаменты и оставляя нас на долгие месяцы одних. Отправляясь в поездку, она брала что-нибудь из своего красивого гардероба, так как по ходу следования поезда на станциях и небольших полустанках всегда находились колхозники и селяне, желающие поменять свои продукты питания на красивые городские платья, кофточки, туфли. Возвращаясь, мама привозила с собой мешочек сухарей или крупы, которые мы доверчиво оставляли в кухне. Спрятать что-либо в комнате нам и в голову не приходило. Через некоторое время этот мешочек начинал таять, а потом и вовсе исчезал, думается, не без участия наших квартирантов. Но обиды мы не держали. Мы даже не понимали, что происходило. Помню только, что мы были вечно голодными. В общем, мы просто оказались беспризорниками в своем доме. А он был четырехкомнатный, и его нужно было зимой отапливать (лютой зимой 1941 г.).
 |
| Мама Н.В. Толмачевой в 25 -летнем возрасте |
Мама, уезжая, предполагала, что печь будут топить квартиранты, которых нам тогда поселили во все комнаты, оставив нам одну. Но те всегда были на работе, уходя рано, и мне ничего не оставалось делать, как топить печь самой - колоть дрова, долбить огромные комья угля (бурого), который практически не горел, да и дрова всегда были сырыми.
Чтобы не пропасть в доме, где вода наутро промерзала в ведрах, а морозы стояли сорокоградусные, мне всю зиму приходилось выполнять эту каторжную работу по растопке ужасной печки, и я помню себя вечно в слезах, копоти и саже, несчастной Золушкой возле нее.
На вторую зиму мама, наслушавшись о моих мытарствах, нашла бездомного старика, предложив ему пожить зиму у нас на кухне, но с условием топить печку. И этот оборванный, всегда чумазый старик стал для нас ангелом-избавителем от многих наших невзгод и несчастий, которыми нас так щедро «наградила» война.
Мы звали его дедушкой Кисляковым, по фамилии, как он нам сказал, и начал с того, что с первого же раза ловко, умело, по-мужски, как дикого зверя, сразу укротил этого печного монстра, и в нашем вечно холодном доме стало тепло и по-домашнему уютно.
Но дедушка Кисляков еще умудрялся готовить нам обеды и ужины из чего-то. Я хорошо помню, как, приходя из школы, замерзшая и голодная, мечтала только об одном –поесть. Дедушка усаживал меня за стол, наливал тарелку горячего супа и по-доброму угощал. Я же, глядя на его черные от копоти и сажи руки, которые никогда не мылись, все же спрашивала его: мыл ли он руки, когда готовил обед и чистил картошку? И дедушка неизменно успокаивал меня, что, конечно же, мыл, и я, удовлетворенная вполне такой «искренностью», принималась уплетать этот суп с огромным аппетитом.
Нам дедушка Кисляков был, как родной. Помню наши вечера, проведенные у теплой печки. Тогда вместо огня (не было даже свечек, а только лишь коптилки, которые мы тогда даже не зажигали) нам светили из печки колосники, через узоры которых пробивался слабый свет, создавая тусклый полумрак и одновременно сказочную обстановку. Было тихо, тепло, уютно. Дедушка рассказывал нам занятные, очень интересные истории, загадочные и невероятные до того, что «захватывало дух», но мы не пугались, а только просили: «Ну, еще расскажи что-нибудь, милый дедушка, еще расскажи!». И он снова рассказывал нам их до глубокой ночи.
