В 1947 году из киевского детского дома № 2 меня перевели в детский дом села Иванков Житомирской области. После обычного «кровного братания» к нам, «киевлянам», еще долго придирались. Процесс этого притирания друг к другу протекал болезненно. Не последнюю роль здесь играл указ Сталина о всеобщем начальном и семилетнем образовании. Поэтому в детдоме наряду с малышами и ребятами среднего возраста находились переростки. Взрослые парни с блатными замашками, находясь на полном государственном обеспечении, устанавливали в детдоме тюремные законы. (Ред. Речь идет о Постановлении СНК РСФСР от 13.03.1934 «О подготовке к введению семилетнего всеобщего обязательного политехнического обучения». Введение всеобщего среднего образования в сельской местности предполагалось и по плану третьей пятилетки, однако оно не было осуществлено в связи с началом Великой Отечественной войны. 7-летнее всеобщее обучение в СССР было осуществлено только в 1950-56 гг.) Переростков называли «старшунами», и все их желания выполнялись беспрекословно и в срок. Непослушание грозило душевной и телесной болью. «Темную» устраивали по каждому поводу и без повода. Меня, к примеру, часто били просто за то, что был маленький и слабый.
И переростки, и дети-малолетки, находящиеся в этом детском доме, были разных национальностей и говорили между собой или только на украинском, или только на русском языке. Прибывших в Иванков из Киева новичков хозяева приняли без энтузиазма. Так как мы общались между собой на русском языке, над нами смеялись и отпускали в нашу строну всякие шуточки, которые быстро перерастали в потасовки. Так что украинский язык приходилось схватывать буквально на лету. Жаловаться нас отучили с первых минут пребывания в Иванкове. Если ты видел, что кто-то украл или кто-то кого-то побил – отвернись и держи язык за зубами. Воспитатели и руководство знало об этом, но предпочитало закрывать глаза на происходящее. Усмотреть за несколькими сотнями голодных, оборванных, обиженных войной круглых сирот было непросто. В ходе ежедневных утренних и вечерних проверок-перекличек обязательно кого-нибудь не досчитывались – бежали и мальчишки, и девчонки. Милиция часто возвращала пойманных детей назад в детдом. «Бегунцы» получали порцию телесных наказаний и, обычно, суток двое, сидели закрытыми в помещении, зализывая следы наказаний и ожидая, когда, наконец, откроется дверь, и принесут долгожданную пайку недопеченного кислого хлеба и ложку похлебки из овсянки. Квалифицированных поваров в детдоме не было, как не было и хорошей печи для приготовления пищи. Детдомовское начальство выпросило в соседнем колхозе старушку, которая все плакала, глядя на детей, да варила, как могла. Хлеб у нее получался очень своеобразный. Корка вроде бы есть, а в середине – пусто. Вместо мякиша липкая масса, где-то в углу буханки. Но мы ели и радовались. А бабушка, глядя на нас, не выдержала – умерла от переживаний. Прислали другую, но лучше с кулинарией не стало, да и с хлебом опять получалась нехватка.
Не хватало и кроватей. «Старшуны»-переростки спали по одному в кровати, да одеяло было у каждого, а малыши по четверо в одной кровати с одним одеялом на всех. Каждый ночью тянул его на себя, а кто посильнее, бывало, и сталкивал соседа, а то и двух на пол. В кровать ночью уже не ляжешь, вот и приходилось собирать с вешалки одежонку, одеваться, залезать под чужую кровать и продолжать спать. А разбудишь кого – пинков получишь. Да не вздумай захрапеть – тоже накостыляют.
Между тем место, где находился наш детский дом, было весьма живописным. Некогда это была помещичья усадьба из пяти одноэтажных строений, стоящая на вершине пригорка, с которого летом открывался манящий свободой вид, а зимой так удобно и здорово было скатываться по снегу. Рядом текла извилистая, неширокая и неглубокая речка Гуйва. Мы, младшие, учились в деревянном одноэтажном здании, похожем на барак. Здесь под руководством воспитательницы и учительницы Алены Семеновны, старенькой, но сохранившей остатки былой красоты, я окончил три класса начальной школы. И окончил, между прочим, на отлично.
