Вскоре после начала войны моего названного отца отправили в служебную командировку по воинским частям. А в семье пролегла глубокая трещина, в результате которой мои приемные родители расстались. Как-то раз, в середине лета, старшие ребята пошли смотреть занятия по рукопашному бою, которые проходили в полуподвальном помещении соседнего дома. Я увязался за ними, не предупредив родителей, еще бы, такое событие – вдруг не пустят. Пока мы глазели и восторгались бросками, подсечками, пока обсуждали удачные приемы, время пролетело незаметно. Когда я вернулся домой, выяснилось, что я отсутствовал несколько часов. Все это время взволнованный отец бегал по улицам, разыскивая потерявшегося ребенка – то есть меня. За такую «самоволку» попало обоим – и мне и моей приемной матери. Мне за самоуправство, ей – за беспечность, за то, что не доглядела. Судя по всему, это стало последней каплей в непростых отношениях взрослых. Мать собрала вещи и ушла. Я же остался с отцом, а когда он снова уехал, то я еще какое-то время продолжал жить в квартире родителей один, на попечении соседей. С началом войны нашу двухкомнатную квартиру разделили и «уплотнили» – в одну из комнат въехала какая-то семья, в другой обретался я. Там меня и кормили жильцы. Вероятно, кто–то из них и вернул меня снова в детский дом.
Фашисты приближались к городу, стараясь взять его в кольцо. Наш детский дом несколько раз перебрасывали с места на место. Не могу сказать, сколько нас, ребятишек, там было – много или мало. Были мы на Соломенке, в Пуще-Водице, около Бабьего Яра, и даже там, где сейчас уже давно находится искусственное море.
83 дня бойцы Красной Армии вместе с киевлянами защищали город. За это время (июнь-август) из Киева и Киевской области эвакуировалось свыше 400 тыс. человек. Среди них был и наш детский дом. Медлить было опасно, нас – детей от двух с половиной до пяти лет – было очень много. Семьи и целые детские дома отправляли подальше от войны в тыл. Я не помню, как нас собирали в дорогу, откуда, с кем из сопровождающих и как мы уезжали. Ни вокзала, ни перрона, ни фигур родителей на нем… (Ред. Эвакуация происходила на пяти железнодорожных станциях: «Дарница», «Киев—Пассажирский», «Киев—Московский», «Киев—Товарный», «Киев—Лукьяновка».)
…Вагоны поезда битком были набитыми детьми и, естественно, взрослыми людьми. Локомотив дал гудок, и поезд умчался в тёплую, летнюю даль мирно постукивая колёсами на стыках железнодорожного полотна. Конечно же, все от мала до велика знали о вероломном начале войны, но пока ничего не предвещало беды. Поезд на предельной скорости, пыхтя и повизгивая сцепками, катил по ровной, как стол, равнине родной Украины.
Никто не мог даже подумать, что всего через несколько минут фашисты спокойно и нагло отнимут самое дорогое и последнее, что остаётся у человека – «звание Человек», здоровье, и саму жизнь!
Неожиданно в вагоне установилась тишина. Даже малыши, которые безутешно плакали где-то в углу вагона, притихли. Все будто чего-то ждали. Издалека, со стороны, куда вёз нас поезд, еле слышны были тревожные звуки, похожие на взрывы. С каждой секундой эти звуки становились громче и громче. Поезд сбавил ход, а через пару минут остановился совсем. Ехать было некуда. Пути были разбиты. Гнутые, рванные, искорёженные рельсы были разбросаны по полю, а насыпь полотна вся изрыта воронками от бомб. Вражеские самолёты, как голодные, чёрные вороны кружились над составом, стараясь уничтожить всё, что казалось ещё не разрушенным. Уже горела пара последних вагонов поезда. Люди – старики, дети – метались, спасаясь от пуль и бомб. Фашисты неустанно настигали, и если не из пулемёта, так бомбами уничтожали всё живое.
В нашем вагоне были выбиты все окна, открыты все двери, кто постарше и смелее, вылезали в окна, а в дверях образовались пробки из ревущих от страха детских тел. Испуганные дети крепко сцепились в единый живой ком так, что оторвать их друг от друга было сложно. Рабочие и кондукторы отрывали их по одному и просто отбрасывали подальше от вагона. Уговаривать было бесполезно, да и некогда. В любую секунду в вагон могла попасть бомба, и тогда погибли бы все, кто остался внутри.
Я тоже пролетел три-пять метров. В голове успело пронестись, что я лечу, и прямо перед моими глазами проплывает земля. Долго ли я валялся – не знаю, но когда я поднял голову, кто-то сильно схватил меня за воротник, поднял и твёрдо поставил на ноги. Взгляд мой упал на тела детей, которые лежали здесь же... Одежда на них ещё тлела и дымилась. Мне сказали, что им уже никто и ничем, не поможет. Они не успели выйти из вагона и сгорели заживо. А меня тихонько подтолкнули и сказали, чтобы я бежал и не оглядывался.
