Едва я открыл дверь, солнце и снег ослепили на мгновенье, я прижмурился, а когда открыл глаза, то увидел на жердочке взъерошенных воробьев, неподвижных, похожих на шарики. «Пристыли, поди», - подумал я и кинул в них комком снега. Воробьи сорвались с места, нырнули куда-то за избу, а я забрался на твердый сугроб, присыпанный свежим снегом, и поглядел за огороды. Пустырем медленно шел дед, мохнатые его рукавицы ярко желтели на белом поле.

Дед скрипнул калиткой, не обметая валенок, прошел в сени. «Чего это он как сонный?» - подумал я озадаченно и тоже побежал в дом.

Мать, сидя на лавке, штопала мою рубаху, а дед хмуро снимал полушубок.

- Ты где был, дедушка?

Дед вынул кисет, клочок бумаги, помолчал, сворачивая цигарку.

- Эвакуированных к нам привозят.

Мать вскинула глаза.

- Откуда?

- Из Ленинграда, - дед полез за угольком в железную печку. – Немцы город в кольцо взяли, бомбят, обстреливают. Вот и проложили где-то дорогу по льду, вывозят людей…

- А кто они такие? – спросил я почему-то с волнением.

Дед прикурил, бросил уголек назад в печку.

- Люди, внук, как мы вот. Только голодные…

- Несчастные это люди, - сказала мать. – Всего натерпеслись…

У конторы толпился народ: ждали подводы с эвакуированными. Мы с Мишкой шныряли возле стариков, слушали, о чем они говорили.

- Вот ведь проклятый фашист, вынудил людей с места трогаться, на край света…

- От смерти и голода на край света поедешь, все же здесь свои люди живут…

Было тихо. И вот наконец из-за леска появилась подвода, другая, третья… Все, кто был у конторы, высыпали на дорогу, притихли в ожидании. Подводы приближались медленно, но уже видно было, что люди в санях закутаны во что попало, сидят неподвижно, один только возница изредка взмахивает погонялкой. «Застыли, как воробьи на жердочке», - подумалось мне.

Подводы остановились все враз. Несколько секунд длилось молчание, потом какая-то женщина бросилась к первым саням.

- Эту я возьму! Ко мне ее, - она помогла женщине подняться, и тогда все бросились к повозкам.

Я еще никогда не видел таких худых, изможденных людей и оторопел.

Мишка толкнул меня под бок:

- Гляди!

В розвальнях, рядом со старухой сидел парнишка со впалыми черными щеками, без ресниц и бровей.

- Страшный какой, - прошептал Мишка.

Вот она, война-то, подумал я. Страшная…

Горькая ошибка

У дома намело сугроб вровень с подоконником, и на его гребешке плясала снежная дымка. Темнело. Вначале, сквозь пургу, было видно и ближнюю изгородь, и сугроб, потом только курившийся у самого окна снег, а потом лишь крестовину оконного переплета.

Я ждал деда: как ушел он утром на работу, так и не возвращался. В печурке догорали угли, по их красноватой поверхности метались искорки. На кровати дремала мать.

- Ты спишь, мама? – спросил я, не выдержав долгого молчания.

- Нет еще…

- Когда война кончится, мы где будем жить?

Мать вздохнула.

- В город, наверно, папка нас увезет.

- Скорее бы…

Мать подошла ко мне, села рядом на лавку.

- Теперь уже недолго ждать, на убыль война идет. А папка наш ранен, в госпитале, - она отвернулась, - может, и на побывку приедет.

В груди у меня сладко заныло: «Здорово бы! Ордена бы его поглядел…» Засыпая, я хотел, чтобы мне приснился отец…

Солнце позолотило на стеклах лед, крашеные подоконники, и я, открыв глаза, увидел в кухне военного. Он сидел на лавке, спиной ко мне. Меня окатила горячая волна: «Неужели папка!» Я выскользнул из-под одеяла, путаясь в штанах, торопливо стал одеваться. «Разбудили бы…» Почему-то робея, я подошел к кухонной двери. Военный умывался над шайкой, мать поливала ему из ковшика. Я переступил порог, почти задыхаясь от волнения. И вдруг увидел густые брови, незнакомые глаза. Оглушенный обманом, я бросился назад и упал на кровать, заливаясь слезами. Вошел дед, погладил меня по голове шершавой, пахнущей табаком, ладонью, и спросил:

- Ты это чего?

Я молчал, глотая слезы.

Успокойся, будешь еще встречать своего…

Появился и незнакомец.

- Ты, брат, не расстраивайся… Из соседней деревни я, по ранению вернулся. Пришлось у вас заночевать: ночь в дороге застала. – Он порялся в кармане. – Возьми-ка вот ножичек на память…

Подошла мать. Я потянулся к ней, неловко уткнул лицо в жесткую ее ладонь, и горячая капля упала мне на лоб.

Голод

Дед присел на скамью, достал кисет и принялся сворачивать цигарку.

- Картошку в погребе посмотреть надо: уцелела ли. Протянем с месяц, а там и молоко будет, зелень пойдет, станем варить щи из лебеды да крапивы…

Я вдруг явственно представил сковородку с поджаренной золотистой картошкой, под ложечкой засосало до боли.

- А чего с ним случится?

Дед вздохнул.

- Осенью дожди были сильные. Погреба промокли, а потом мороз ударил. Вот и померзла картошка почти у всех, погнила…

- Чего ж раньше не хватились?

Дед покачал головой.

- До этого брали на еду из подполья. Только сейчас начали погреба откупоривать, узнали поздно. – Дед поплевал на окурок. – Ну пойдем, авось, обойдется, я, вроде, хорошо закрывал погреб соломой…

Вначале мы долго отбрасывали снег, потом выбирали солому. Она была сухой, пахло от нее осенней прелью, листьями и землей…

Когда откопали крышку, дед взволнованно сказал:

- Поднимаем, а там – дай бог…

Из погреба пахнуло теплом и резким запахом. Дед опустился на колени перед темной дырой, потом махнул рукой:

- Зря старались…

Толкался в стены холодный ветер, бисером сыпался дождь, мелькали хлопья снега: весна боролась с зимой.

- Завтра прояснится, пойдем картошку на поле брать, - дед кряхтел на печи, ворочался. – Осенью дожди не дали всю колхозную выкопать, осталось ее немало в земле. Из мороженой картошки можно крахмал добывать, лепешки печь…

Когда мы шла на поле, улица была пустынной. Дома черные, угрюмые. Дворы – унылые, обветшалые.

- Перебьемся, - подбодрил меня дед. – Лишь бы скорее с войной покончить, все опять будет. Поешь ты еще и конфет, и пряников…

Худой и высокий, в истрепанной одежде и растоптанных сапогах, он шел тяжело, опустив длинные руки, и только глаза его блестели.

Ярилось солнце, сгоняло снег в лужи, грело бугры и пашни. Они парили, сохли. На большом картофельном поле в черном месиве копались люди.

Дед заостренным концом палки поковырялся в грязи и выкатил наверх белую, со сползающей кожурой, картофелину.

- Вот она, разлюбезная, подбирай…

«Простудимся», - подумал я, чувствуя пальцами ног холодную мокроту, и склонился за картошкой. Мне опять вспомнилось, как валил из кастрюли пар от рассыпчатой, розоватой картошки, как я ел ее вместе с отцом…