База геологоразведки издавна разбросала ремонтные мастерские и склады на южном отшибе города. От конторы, расположенной в центре, добираться сюда только автобусом часа полтора, а после ещё с полчаса своим ходом – через Немецкий посёлок, хотя в частных его домишках жил преимущественно сибирский люд: русские, казахи, татары, украинцы…

Артюхов долго недоумевал, почему в таком случае посёлок зовётся Немецким, но наконец выяснил, что во время Большой войны здесь был лагерь военнопленных. Это они и сладили строения, отошедшие позже геологам, и полотно железки протянули они же, чтобы, минуя товарную станцию, вдов и сирот, выгружаться из вагонов прямо на месте, в зоне, им отведённой, опутанной тогда колючей проволокой и со сторожевыми вышками по четырём углам. Не столько для того, чтобы пленных стеречь, – из Сибири не убежишь! – а ради их же безопасности: слишком много горя принесли людям эти вояки на всех порах войны. Немцев и на работы за зону выводили тогда под усиленной охраной, рассказывали Артюхову старожилы, но сибиряки отходчивы, и разве что пацаны когда камнями в пленных швыряли, а от баб, даже самых обиженных лихой военной годиной, хлеб им, бывало, перепадал, хотя сами впроголодь жили. А мужики, вернувшиеся с фронтов по ранению или инвалидности, те, случалось, махрой с немцами делились, интересовались у них, подлаживаясь под чужой язык:

- Какой фронт воевал?

- Гитлер капут! – звучало постоянно в ответ, и увечные мужики милостиво роняли:

- Давно бы так, сволочь недобитая…

А когда фашистов добили, – через год, может, после Победы, не позже, но и не раньше, – лагерь опустел. Перевели куда пленных или отправили строить новую Германию, никто не ведал. А в наследство от них остались нынешняя база геологоразведки и постройки за её территорией: с десяток шлакоблочных жилых двухэтажек, шлакоблочный же водочный магазинчик, кирпичные здания районного отдела милиции и детского дома, клуб железнодорожников. А ещё кирха, деревянная, крыша – шатром, и молельня, тоже из горбыля сбитая, приземистая – кажется, баптистская.

Все эти строения, сойдя на конечной автобусной остановке "Немецкий посёлок", и проходил Артюхов, прежде чем попасть на базу, и в такую даль вытягивали его с поля, отрывая от дела, постоянные нужды в бурильных штангах и желонках. Немудрёное вроде оборудование, а без тех же штанг, сорви на них внутреннюю или наружную резьбу, и на метр в землю не забуришься. Штанги в порядке – непременно у желонки режущая часть полетит или, того хуже, лопнет полый бур на глубине по вертикальному шву, и весь труд насмарку. Обратно не вытягаешь, скважина забита, а "материальную ценность", похороненную на глубине, бухгалтерия не списывает, считая, коли она не предъявлена, прикарманенной – и вот тебе начёт. Это какой же карман надобен, чтобы в нём желонка поместилась?! Но суть, конечно, не в деньгах и не в подозрениях. Артюхов, предложи ему, на свои кровные приобрёл бы и десять желонок, будь они из цельной стали и с титановыми резаками. Но о таких инструментах он лишь в технической литературе читал. База снабжала самодельными, сваренными из отходов, и штанги, переиначенные из сантехнических труб, ладили тоже местные умельцы. Самоделки гнулись, как медная проволока, стоило им войти в твёрдую породу. Резьбу срывало, точно наждаком, и в итоге, кляня по-чёрному снабженцев и русскую кустарщину, Артюхов срывался в город, правдами и неправдами выбивал сверхлимит – тоже дрянной, но работать-то чем-то надо, – и в это время бригада его "загорала". Как ни странно, но погожие солнечные дни случались как раз в простое, когда же дело ладилось, то природа начинала выкобеливаться, выказывать норов, разражаясь проливными дождями, суховеями или ранним снегом…

И это июньское утро предвещало славный день – тёплое солнце и освежающий ветерок. Ночь Артюхов провёл в дороге, покрыв на "перекладных", поскольку ко всему прочему сломался и бригадный "газон", три сотни километров, но усталости не ощущал. Его бодрила притаившаяся злость, какая, знал он, вырвется из него в кабинете начальника базы, когда придётся выбивать "железки", а может, предстоящая встреча с женой, если, конечно, всё быстро утрясётся и на обратном пути он сумеет заскочить домой. Уезжая в поле, Артюхов никогда не обещал вырваться в город. Летом геологам не до отдыха и развлечений. Но с женой они жили далеко не первый год, и Лена знала, что рабочий график полевого сезона бывает гладким лишь на бумаге, а в действительности Артюхов может появиться в любое время суток, и ожидала его постоянно. Ночью в спокойном сне, без нервотрёпки и в школе – и с урока позовут к телефону, а дома вот непрестанно мучалась у аппарата – с собой его ни в магазин за углом, ни с ведром мусора во двор не прихватишь. Мобильники тогда были ещё очень редки, да и по карману только очень богатым людям. Артюхов же чаще всего извещал о приезде по телефону, тут же и прощаясь.

"Может, сегодня повезёт?" – подумал Артюхов, выходя на улицу, ведущую к базе. За его спиной остались уже и молельня, и кирха, и райотдел милиции с клубом железнодорожников, и теперь он подходил к детскому дому – дому странному: окнами во двор. Фасадную его сторону, нависшую над одноэтажной улицей, человек, попавший сюда впервые, принял бы за глухой кирпичный забор непомерной высоты или за брандмауэр, оставшийся в одиночестве с незапамятных времён. Но это была самая настоящая стена здания вполне жилого, но обезображенного прихотью неведомого архитектора. Здание занимало квартал, считая с территорией, обнесённой высоким дощатым забором, сквозь широкие щели которого был виден отцветающий сейчас яблоневый сад. Ещё мальчишкой, едва устроившись в геологоразведку, Артюхов проник однажды за ограждение, чтобы набрать яблок, и был пойман толстой тёткой в чёрном халате – техничкой или сторожихой. Ухо, стоило вспомнить давнее, и теперь набухало тупой болью, отпустившей его тогда лишь на втором этаже странного здания в кабинете директора.

- Вот, товарищ директор, вора споймала, – гордо объявила тётка седому мужчине, поднявшемуся из-за стола. – Яблоки у нас промышлял…

- Хорошо, – сказал директор. – Можете идти, Варвара Степановна.

- Я за дверью постерегусь, товарищ директор, – грозно посмотрела на Артюхова тётка, прежде чем вышла. А директор долго молчал, не глядя на стоящего перед ним мальчишку. Левый рукав чёрного его пиджака, засунутый в карман, пусто прилегал к телу. Пальцы живой и целой руки подрагивали на крышке стола. Наконец директор поднял глаза на Артюхова.

- У кого воруешь? – тихо спросил он. – Ты знаешь, у кого воруешь, пацан?

Артюхов знал. Семилетка за плечами, и он успел прочитать табличку, прибитую над неприметной калиткой, ведущей на территорию детского дома. Но так захотелось вдруг яблок, редких тогда в Сибири, – повырубили сады в войну на дрова для печей и чтобы налоги за такую роскошь не платить, – и не по карману на базаре. Да и вопрос – у кого воруешь? – опалил его душу лишь здесь. Он стоял, сгорая от стыда и желая одного – провалиться сквозь пол.

- Значит, знаешь, – правильно понял его молчание однорукий директор. – Лет тебе сколько?

- Четырнадцать.

- В год Победы, значит, родился, – тут же вычислил директор. – Мать, отец есть?

- Мать…

- А отец?

- Погиб, – едва разжал губы Артюхов, а в сердце точно кольнул конверт, спрятанный во внутреннем кармане старенькой его куртки, – первое и последнее письмо, полученное матерью от отца с фронта.

- Это тебя не оправдывает, – помолчав, сказал директор. – У нас воспитываются и твои ровесники, отцы которых тоже не вернулись с войны. Или погибли от военных ран…Ты в каком классе учишься?

- Я работаю, – сдержал слёзы Артюхов.

Директор не удивился – тогда работали многие малолетки, – но спросил:

- Где?

- В геологоразведке.

- Кем?

- Пока на базе. Что скажут, то и делаю, – посмотрел Артюхов в окно, за которым проглядывались мастерские и склады геологоразведочной базы. – А позже в бригаду бурильщиков обещают перевести…

- Вот как, – оглянулся на окно и директор. – Соседи, значит…А бурильщик – профессия хорошая. Рабочая. А мать где работает?

- Она доярка. В деревне живёт, – сказал и тут правду Артюхов. – А я как семь классов закончил, так в город и подался. Мой отец геологом был, – всхлипнул он.

Директор поправил пустой рукав.

- А кто ж за тобой здесь присматривает? Родственники?

- Все присматривают, – сжался Артюхов, боясь и представить, как он, вор, поднимет глаза, когда его, вновь взяв за ухо, приведут на базу. – У нас общежитие, я в общежитии живу…

Директор боком, неловко и морщась, опустился на стул. Из-под стола, глухо стукнув, выглянул неестественно новый ботинок. Таким же, вспомнил Артюхов, обзавёлся незадолго до его отъезда из деревни райисполкомовский возчик Кокин, вернувшийся с войны без ноги. До протеза, имитирующего ногу, он ходил на никелированной железяке. И на душе сделалось совсем тошно.

- Варвара Степановна, – не повышая голоса, позвал директор, и сердце Артюхова оборвалось: "Всё! Вот и всё…"

Тётка, поймавшая его в саду, точно и не выходила из кабинета.

- Варвара Степановна, ваш "крестник", – усмехнулся директор, – много в саду дров наломал?

- Нет, чего не было, того не было, врать не стану – и веточки не покалечил, – ответила та. – Аккуратно яблоки снимал, будто в своём поместье…

- И много успел снять?

- У меня не разбежишься! – похвалилась тётка. – С кило, верно.

- Килограмм, значит, – как бы взвесил директор словами тяжесть содеянного. И тут Артюхов не поверил своим ушам, услышав приговор: – Пусть заберёт себе этот килограмм, Варвара Степановна. Парень он неплохой, рабочий, оступился, больше себе такого не позволит. Верно я говорю, геолог?

Артюхов молча глотал слёзы.

- Ну, тогда ступай, – разрешил директор. – Да, – остановил он Артюхова уже в дверях, – а зовут-то тебя как?

- Анатолий…

- Заходи, если что, Анатолий, – сказал на прощание директор, но приглашением Артюхов так никогда и не воспользовался, обегая с той поры детский дом вообще стороной…

***

Яблоки 1959 года горько отозвались в Артюхове и теперь, уже пятидесятилетнем, когда он проходил мимо неприметной калитки с нисколько не изменившейся, а только потускневшей от времени табличкой: "Детский дом имени Ф. Э. Дзержинского". Ровесник Победы, он понимал, что без таких заведений нельзя было обойтись на заре Советской власти, в военные и послевоенные годы, – страна заменяла сиротам родителей, кормила их, растила, воспитывала, учила, выводила, как выражались тогда, на дорогу жизни. Но те сироты сами давно родители, немало уже среди них и тех, у кого взрослые внуки и внучки, а кое-кто обзавёлся и правнуками. Но детские дома не расформировываются, число их не убывает, напротив – полнится за счёт школ вспомогательных и каких-то коррекционных, интернатов, спецучилищ. Вывески разные, а назначение в общем-то то же, что и у детдомов. И это в пору демократических перемен! "Почему?" – каждый раз спрашивал себя Артюхов, минуя дом окнами во двор в Немецком посёлке, и не находил ответа. Да, материально многим стало жить труднее, чем при социализме, но и пьют, опять же, больше, чем раньше, и наркоманов развелось – использованные шприцы на каждом шагу попадаются. И демократия ли виновата, что рождаемость в России падает, а смертность увеличивается? Нет, в том, что происходило с людьми в стране, Артюхов разобраться не мог – образования, видно, маловато. Но вот Лена с образованием, институт закончила, педагог, а и она не сумела объяснить, даже растерялась, когда и ей задал этот вопрос: "Почему?.." Потом, правда, собралась, сказала едва слышно: "Мне кажется, у нас мало спрашивают с тех, кому многое даётся". Он не понял сути её ответа, а попросить уточнить, что она имела в виду, не посмел, потому что Лена, отвернувшись от него, тихо заплакала. Худенькие её плечи поднялись остро и беззащитно, когда она закрыла лицо руками, под шерстяной кофточкой обозначились хрупкие позвонки…

Вспомнив о жене, общей их боли, старательно скрываемой друг от друга, Артюхов остановился. Зябко, тревожно дёрнулась душа. И утро, минуту назад такое тёплое и светлое, враз посерело, как тягучий детдомовский заплот, давно не подновляемый, покосившийся и с кое-где отошедшими, а то и выбитыми напрочь плахами. Нависший над улицей безглазый потемневший фасад детдома отбрасывал до середины избитой машинами дороги сырую тень. Калитка, противно поскрипывая, покачивалась на единственной ржавой петле. Неуютом, запустением обдало Артюхова.

"Может, от детдома осталась одна вывеска?" – с надеждой подумал он вдруг, вновь скользнув взглядом по забору, и точно провалился в ближний его пролом – там, на территории, в зарослях малинника, буйно разросшегося на подступах к яблоням, сидел, подпирая ладошками подбородок, мальчишка: беловолосый, в выцветшей, а когда-то, похоже, синей куртёшке с погончиками. Он читал книгу, разложенную на коленях.

- Слава! – донеслось из глубины сада. – Ты где, Слава?

Мальчик не слышал, а может, искали не его.

- Слава! – удалялся голос. – Ты где, Слава?

Артюхова будто толкнули в спину, он подступил к пролому в заборе и шагнул через него в сад.

- Слышь, – позвал громким шёпотом читающего мальчика, – это не тебя кричат?

Мальчик не испугался.

- Меня, – оторвался он от книги. Серые его глаза смотрели спокойно, без настороженности или удивления. Артюхов подошёл к нему ближе.

- Почему же тогда не отзываешься? С уроков, что ли, сбежал?

- Ну их – сказал мальчик. – Бегают, как за маленьким. А занятия у нас давно закончились – каникулы. И все, кто не домой, на дачу уехали.

- А ты почему не уехал?

Мальчик закрыл книгу и поднялся с кирпичей, сложенных штабелем.

- Я болел. Желтухой. Гепатит это, если по-научному. Вчера из больницы выписали. А после желтухи на дачу нельзя – карантин ещё у меня.

- Карантин, а на кирпичах сидишь, – неожиданно для себя укорил мальчика Артюхов.

- Они тёплые – успокоил тот. – И желтуха – заболевание не простудное, а инфекционное. Она ещё "болезнью Боткина" называется. По врачу, который её и открыл.

- Всё-то ты знаешь, – то ли похвалил, то ли упрекнул мальчика Артюхов. – А зовут тебя, значит, Славой?

- Вячеславом, если полностью, – сказал мальчик.

"Серьёзный пацан", – подумал Артюхов и усмехнулся:

- Выходит, ты у меня уже второй знакомый с таким именем.

- А кто первый? – спросил мальчик, но без особого интереса.

Мальчику было лет тринадцать. Столько же могло быть и сыну Артюхова, будь у Лены здоровое сердце. "Или дочери…" – тоскливо подумал он. Потому что они познакомились четырнадцать лет назад. Лена тогда была ещё студенткой. Через два месяца после знакомства они поженились, и он ещё до свадьбы знал, что у них вряд ли когда будут дети. Да, по срокам, определённым природой, так и выходило – такого же примерно возраста, как этот мальчик по имени Слава, мог быть и их с Леной ребёнок, сложись всё иначе. И он наверняка был бы таким же беловолосым, как этот детдомовский мальчишка, как и он, Артюхов, в детстве, как и Лена в детстве, если судить по её немногочисленным детдомовским фотоснимкам…

- Первый, спрашиваешь, кто? – запоздало дошёл до Артюхова вопрос мальчика. – А первый Слава – Вячеслав, если полностью, – писатель один, – вернулся Артюхов в действительность. – Беликов его фамилия. Сначала он был рабочим, а потом стал писателем. Ты случаем не его книгу читаешь?

- Нет. Я и не знаю писателя по фамилии Беликов. А читаю библиотечную, про трёх мушкетёров, – показал он потрёпанную обложку. – Так себе книжка, хотя читать интересно, – странно оценил книгу мальчик. – А ваш знакомый писатель Беликов о чём пишет? – уже с интересом спросил он.

- Не о мушкетёрах, – улыбнулся Артюхов. – О жизни, мне кажется. Как люди живут, зачем живут. О чём они думают и мечтают и почему мало что сбывается из этих дум и мечтаний в жизни, – попробовал он объяснить, о чём пишет его знакомый писатель. И понял, что объяснить не сумеет, потому что книги надо читать, а не объяснять. И жизнь также – попробуй объясни, зачем ты живёшь. И сказал, как бы оправдываясь: – Беликов хорошие книги пишет, Слава. А рос, как и ты, – только не в детском доме, а в интернате…

- В интернате лучше, – вздохнул мальчик.

- Почему ты так думаешь?

- А тут и думать нечего! – дёрнул мальчик плечом. Правый погончик на его куртёшке, заметил Артюхов, был без пуговицы. – В интернате у ребят кто-нибудь, да есть. Мама, отец, бабушка или дедушка. А у нас почти ни у кого. И на субботу с воскресеньем в интернате по домам отпускают, а у нас, если даже есть к кому отпустить, не всегда…

- А у тебя есть кто? – выдавил Артюхов.

- Нет, у меня никого, – ковырнул мальчик носком ботинка землю. Ботинки были тёплые, зимние, в таких в июне и нищие не ходят.

- Слава! Вот ты где, Слава! – неожиданно появилась женщина в распахнутом настежь белом халате. – Я уж тебя обыскалась! – не зло распалилась она, но, увидев незнакомого мужчину, стихла и запахнула, смутившись, халатик. – Здравствуйте.

- Здравствуйте, – кивнул, тоже смутившись, Артюхов. – А мы тут со Славой о книгах разговариваем…

- Это хорошо, когда о книгах, – сказала женщина и построжела: – Слава, тебе давно пора быть в процедурной. Иди, а то медсестра заждалась, – поторопила она мальчика. Уходя, Слава обернулся к Артюхову:

- А книги вашего писателя Беликова я в библиотеке спрошу…

- Слава очень любит читать, – проводив мальчика взглядом, сказала женщина. Строгость сошла с её лица, и она помолодела. – А о писателе Беликове я не слышала, – призналась она виновато. – Он нравственный писатель?

Артюхов недоумённо на неё посмотрел:

- Это как?

Женщина покраснела:

- Ну, он без сцен разных пишет, когда читать стыдно?

- Без сцен, – успокоил её Артюхов. – У него рассказы о трудном детстве, о геологах, о людях, которые умеют чувствовать чужую боль, как собственную…

- А вы, наверное, геолог? – спросила, поверив в нравственность незнакомого ей писателя, женщина, и Артюхов не удивился её проницательности, как бы увидев себя со стороны чужим взглядом: лето, солнце начинает припекать, а он в сапогах, пропылённой штормовке, небритый. И молча кивнул.

- А я воспитательница, – сказала женщина. – Как раз шестой класс веду, в котором Слава учится. Бывший шестой, потому что он стал уже седьмым, – уточнила она. – На даче должна быть со всеми, а тут Слава заболел, пришлось остаться. А на даче сейчас хорошо, – вздохнула она, поправляя сбившуюся причёску. И запоздало представилась: – Меня Маргаритой Гавриловной зовут…

- Артюхов, – сказал Артюхов и вновь ощутил невольное беспокойство за детдомовского мальчика: – А она не опасная, Славина болезнь?

- В детстве многие гепатитом болеют, особенно неустроенные, – сказала Маргарита Гавриловна. – Но закаливание, режим, диета…Словом, Слава выправится.

- А неустроенные, вы говорите, это…

- Ну конечно! – поняла она с полуслова. – Как бы в детском доме ни было хорошо, а в родном, рядом с родителями, всегда лучше и надёжнее. Если, конечно, родители стоящие, – тут же добавила она.

- А у Славы действительно никого нет, Маргарита Гавриловна?

- Знаете, мы не вправе разглашать сведения о наших воспитанниках, – вновь построжела воспитательница, но тут же, опять смутившись, продолжила доверительно: – Но Слава, это правда, – один-одинёшенек. По документам, во всяком случае. В графе "отец" – прочерк. В графе "родственники" – тоже. А мама его умерла родами. Слава к нам из Дома ребёнка поступил…

"Поступил!" – резануло слух Артюхова. Должно быть, неприятие этого казённого слова отразилось на его лице, потому что воспитательница поспешно сказала:

- Понимаете, у нас так принято говорить. Официально. А когда ребята девятый класс заканчивают, мы пишем – "убыл туда-то…"

- И куда ваши воспитанники…убывают? – Артюхов невольно споткнулся и на этом слове.

- Кто куда. Одни в техникумы. Другие, если найдут работу, работать. Но в основном в профтехучилища поступают. Некоторые продолжают учиться дальше, заканчивают полную среднюю школу. Это у кого родственники совестливые или вдруг родители соизволят вспомнить о своём долге…

Артюхов когда-то тоже убыл – из деревни в город. Так уж сложились обстоятельства. Деревня их захирела после войны без мужиков, и школу среднюю прикрыли, и мать, всю жизнь проработавшая дояркой, стала прибаливать, а главное – хотелось хоть что-нибудь, пусть самую малость, узнать об отце, не вернувшимся с войны. Узнать так ничего и не удалось, но он всегда помнил отца, хотя не видел его даже на фотографиях, и мама, недавно умершая, продолжала жить в нём, а тут при живых родителях – дети сироты. Это страшнее, чем если бы их родители погибли, как его отец. И Артюхов почувствовал, как его охватывает бешенство. Но он сдержался, спросив почти спокойно:

- И у многих есть родители?

- У большинства, – померкло лицо воспитательницы. – И далеко не все лишены родительских прав. Лишают-то родительских прав, как правило, из-за пьянства, за поведение недостойное, за жестокость. Но всё это нужно доказать в суде… Доказывают, конечно, но большинство родителей сами отказываются от своих детей. Мол, жизнь стала трудной, безработица, кормить ребятишек нечем, хотя на водку каждый день находят, а кто и вообще без всяких мотивировок отказываются…

- Так просто? – растерялся Артюхов.

- А что сделаешь, если, родив ребёнка, его не желают воспитывать? – Маргарита Гавриловна развела руками. – Мне, когда я ещё в Доме ребёнка работала, одна сопливая девчонка заявила: "Вот ещё, буду я пелёнки стирать и горшки подставлять! Я молодая ещё, погуляю, а государство не обеднеет, оно у нас добренькое. И вообще сейчас демократия – живи, как желаешь!"

- Вот именно – добренькое и живи, как желаешь! – вырвалось у Артюхова. – У нас мало спрашивают с тех, кому многое даётся, – повторил он слова жены, осмысленные до конца лишь теперь. Лена тоже была детдомовка. И не детдомовское ли детство обделило её будущее детьми? – С кого мало спрашивается…

- О чём вы? – не поняла воспитательница.

- О бардаке в нашей стране, – сказал Артюхов. – А точнее – о детях и тех, кто подсунул их "добренькому" государству. На, мол, боже, что нам негоже… Я с этих сволочей три шкуры б драл, – не выбирал он уже выражений. – Оставлял бы им, чтоб только с голода не подохли, а весь остальной заработок на детей, чтобы они не ходили летом в зимних ботинках, заканчивали нормальные школы и не жили в домах окнами во двор. Не хочешь работать – заставил бы…

- Успокойтесь, Артюхов! – почти взмолилась воспитательница, оглянувшись на здание детдома. – Не дай Бог, дети ещё услышат. Не все ведь на даче… А с вами, право же, я согласна. Но решаем эти проблемы не мы.

- А кто, кто их решает?

- Ну, – замялась воспитательница, – другие люди, у кого высокие должности, кому виднее…

- Кому виднее, говорите! – сузил глаза Артюхов. – Это вам виднее, работающим в этих стенах, – кивнул он за плечо воспитательницы. – Бить во все колокола надо, а мы рассуждаем, на кого-то или что-то надеемся. Не война ведь, когда не до окон было, – опять посмотрел он на здание детдома.

- Окна были, – тихо сказала Маргарита Гавриловна. – Давно, правда, но были. Мне Варвара Степановна рассказывала…

- Варвара Степановна? – Ухо Артюхова вновь, как в детстве, налилось тупой тукающей болью.

- Да, Варвара Степановна, – не заметила его волнения воспитательница. – Нянечка бывшая, она умерла недавно. Варвара Степановна в войну здесь работала, когда пленные немцы детдом выстроили. Тогда, говорила, окна были и на фасадной стороне. А потом их заложили кирпичом, потому что местные ребятишки, "домашники" по-нашему, стали бить стёкла.

- Зачем?

- Понимаете, Варвара Степановна рассказывала, что "домашники"… Словом, они думали, будто детдомовские их сверстники живут лучше. Они с улицы в окна видели, что и кормят их три раза в день, и постели у них с простынями, пододеяльниками и с наволочками на подушках, и кино им раз в неделю обязательно показывают… Война ведь шла, а тут, со стороны, такая роскошь. Вот и мстили по детской глупости. А попробуй в то время стекло найти… Пришлось поэтому заложить окна фасада, чтобы не травмировать детей – с обеих сторон…

- Да, – опустошённо сказал Артюхов, – понимаю…Но ведь после войны уже пятьдесят лет прошло! – вскинулся он снова. – Неужели и теперь стекло в дефиците? Сейчас всего завались – были бы деньги…

- Да решали, решали этот вопрос, – вздохнула воспитательница. – И до меня, и при мне уже сколько раз. Да всё отговорки находятся. То будто бы в другое здание переедем. То это будут капитально ремонтировать, тогда уж… А главное, у нас шефы бедные – мелькомбинат. Звучит солидно – комбинат, а на самом деле обыкновенная мельница. Работников на ней – кот наплакал. И одни женщины. А фондов никаких. Едва подарки к праздникам осиливают…

- Весело живёте, – помрачнел Артюхов.

- Куда уж веселее, – согласилась воспитательница и заторопилась уходить, избегая смотреть на Артюхова. Он понял, что ей неловко и стыдно за откровенность, жалобы и собственную беспомощность, вдруг выказанные незнакомому человеку, случайному прохожему, проникшему на территорию детдома через дыру в заборе и не занимающему высоких постов, откуда виднее. Поэтому он её не задерживал, только спросил:

- Можно, я приду ещё, Маргарита Гавриловна?

- К Славе? – насторожилась она.

- Хотя бы к нему.

- Лучше не надо, – сказала она сухо. – У вас, думаю, свои дети есть, а может, и внуки уже, а Слава невесть что подумать может…

Артюхов только горько улыбнулся.

Когда воспитательница скрылась в глубине сада, он выбрался обратно на улицу и подошёл к безоконному фасаду вплотную. Немцы, видно, делали кладку на совесть, и кирпич, верно, был тогда гораздо качественнее нынешнего, потому что стена была идеально ровной, гладкой, не растрескавшейся, в аккуратных, без щербинки, швах раствора. Только там, где когда-то были окна, гармония нарушалась. Небрежно заложенные проёмы казались заплатами, но и более поздняя работа слилась в монолит. Здесь без отбойного молотка не обойтись, определил Артюхов. Заложенных по фасаду окон он насчитал десять – по пяти на двух этажах, а уже собравшись уходить, обнаружил ещё и парадный вход, заделанный более умело, чем оконные проёмы. Солнце стояло уже почти в зените, но на ощупь стена была сырой и холодной.

- Чего высматриваешь?

Артюхов обернулся – перед ним стояла согбенная старушка, отягощённая хозяйственной сумкой и в чёрном, несмотря на лето, плотном платке.

- Дом, – ответил он.

- Немцы его ладили, – неприязненно сказала старушка. – В войну ещё. Чего его разглядывать?

- Но сейчас ведь не война, бабушка…

- Не война, – пожевав губами, согласилась старушка. – Но немцы дом ладили, – с прежней неприязнью повторила она и, поправив свободной рукой платок, засеменила дальше, в противоположную от базы геологоразведки сторону. Пошёл своей дорогой и Артюхов. Он ещё не знал, что предпримет, но уже представлял дом прозревшим. Радостно хлопала дверь парадного входа. И, выглядывая в окно со второго этажа, ему и жене Лене улыбался беловолосый мальчик со славным именем Слава…