- Владимир Яковлевич? – спросил Генка, как на звонок ответили, хотя сразу же признал директора по его бархатистому и раскатистому «Вас слушают!» – Так вот, Владимир Яковлевич, – продолжал Генка, прикрывая рот и нос платком, как видел в кинофильмах и читал в книжках про шпионов, чтобы его ненароком не опознали по голосу, – сейчас без двадцати минут двенадцать, а ровно в полдень школа взлетит на воздух. Взрывное устройство – радиоуправляемое. Чтобы оно не сработало, пакет с деньгами в сумме пять тысяч рублей положьте…

- Положите, – по учительской, въевшейся в кровь привычке, почти спокойно поправил директор, но Генка поправку не принял, потому что в лежащем перед ним тексте было написано «положьте», и продолжал читать-говорить дальше:

- …положьте до одиннадцати часов тридцати минут в выемку под телефонной будкой возле близкого к гимназии магазина…

- Ближнего, ближайшего, – опять поправил директор, но уже явно нервничая. – Послушайте! – почти закричал он, желая, наверное, вступить в переговоры, но Генка его не слушал, читая текст, который он сочинял полночи, дальше:

- Иначе взрывное устройство сработает. И не вздумайте сообщать в милицию или устраивать засаду. У нас всё схвачено. Всё!

И Генка бросил трубку на рычаг телефона. Старинного, ещё дореволюционного выпуска, но надёжнее новейших японских и стоимостью в тысячу, не менее, долларов, как утверждал отец. Разговор с директором школы длился ровно двадцать секунд, как Генка и рассчитывал, репетируя текст с час до того, как позвонить Владимиру Яковлевичу. Конечно, не ради денег, а ради хохмы. Чтобы проверить, есть ли чувство юмора у Владимира Яковлевича, в котором тот отказывает ему, Генке. Директор, в придачу к директорству преподающий в их десятом классе и русский язык с литературой, так в понедельник и заявил, оценивая его сочинение на свободную тему о собственном будущем: «У вас нет чувства юмора, Геннадий. Вы догадываетесь, о каком вашем пассаже в сочинении я говорю?»

Генка догадывался.

- Да и ошибок – как грамматических, так и стилистических – с избытком. Так что не сетуйте на оценку – два балла…

Генке было по барабану – и на ошибки, и на «пару». В конечном счёте, и на обвинение в отсутствии у него чувства юмора, если бы этой фразы не слышала Любка Шведова. Любка недавно назвала его самым хохмистым пацаном гимназии. Тогда Генка придумал удачное прозвище новому учителю физкультуры, смахивающего в тренировочном костюме, плотно обтягивающем его долгое и худое тело, на голого.

- Нудист прямо, – сказал Генка, выставляясь перед Любкой. – И не только потому, что как голый, но и из-за своих постоянных «ну».

А физрук, и правда, то и дело нукал, гоняя класс по спортзалу:

- Ну, мальчики, сделаем так… Ну, девочки, держите носок… Ну, разобьёмся теперь на пары…

И вот после такого успеха у одноклассницы Генку точно в грязь лицом сунули. А блеснуть юмором в сочинении он вовсе и не стремился, написав, думалось, от него ожидаемое, – о прекрасной перспективе будущего России, благодаря которому будет прекрасным и лично его будущее. Только вот не удержался и приписал в конце, как постскриптум, что будущее – это как любить во сне, а проснувшись, обнаружить, что обнимаешь подушку, потому что будет ли будущее – на воде вилами писано. Может, кирпич на голову с крыши свалится, или новый Чернобыль случится, или в Чечне пулю схлопочешь… Словом, что загадывать о будущем? Поживём – увидим. И это его собственное мнение директор принял за отсутствие у него юмора…

Теперь была среда. Всего, выходит, ему понадобилось два дня, чтобы придумать, как отыграться. И если Владимир Яковлевич клюнет на телефонную хохму, так это уж у него с юмором неладно. Нынче чуть ли не каждый день пугают взрывами школ, самолётов, вокзалов, но ничто не взрывается, и только дебил может серьёзно воспринять такую угрозу. Тем более связанную с рэкетом – вымогательством, если по-русски. Дополнительной ночной придумкой насчёт денег, да ещё в рублях, а не в баксах или евро, Генка как бы подсказывал, что взрывное устройство – блеф, шутка, пусть и глупая, хотя выемка под названной телефонной будкой существовала. Через эту выемку он и Любка, играя в детство, обменивались иногда записками. И он, Генка, даже не пойдёт проверять, положат или нет в выемку деньги, а вот в гимназию двинет и сразу усечёт, как с чувством юмора у директора. Если всё как обычно, тогда, конечно, порядок, придётся придумывать для Владимира Яковлевича особую хохму, к сожалению.

Генка вздохнул и стал собираться. При отце он не посмел бы проспать на занятия, но предок ещё с воскресенья в командировке по делам своего бизнеса, вернётся лишь завтра, а матери до лампочки, как он учится и посещает ли гимназию вообще. У неё на уме одни портнихи, подруги да дружки. Эту ночь она и вовсе не ночевала дома. Отец, конечно, её не убьёт, но разведётся точно, если узнает, но он не узнает, потому что Генка мать не выдаст, а сам отец никогда не догадается об её увлечениях, вкалывая без продыха двадцать четыре часа в сутки. Коммерция только со стороны кажется лёгким занятием, но когда в неё влезаёшь серьёзно – голимая петля. Налоги, проценты, кредиты, оборот, НДС, конкуренты, поборы, ходовой и неходовой товары, «крыша» – всё это затягивает и выматывает так, как…

Отец, в прошлом инженер-конструктор, и вернулся бы к кульману, да его конструкторское бюро давно прикрыли, а мать жить, как жили они раньше, на одну зарплату, разучилась. И к прежней жизни возвращаться не желает. А он, Генка, вернулся бы. Ранешный отец нравился ему больше сегодняшнего. Уж что-что, а на лыжах-то они обязательно раз в неделю ходили. И на каток бегали. А летом и осенью в лес выезжали – по грибы-ягоды. И на рыбалку. И про пляж не забывали… Теперь отцу хватает времени лишь на то, чтобы сходить на родительское собрание или вытащить его утром из кровати: «Сын, в школу опоздаешь!» Или, если не надо идти на занятия или каникулы: «Сын, кто рано встаёт, тому Бог даёт!» И то уже не всегда. Старик всё чаще в отлучках, как сейчас.

Не позавтракав – денег отец оставил, позавтракает в гимназии, – Генка побежал в школу. Школа, переназванная год назад гимназией, но для всех по-прежнему оставшаяся школой, была в двух шагах от дома. Он успевал на третий урок, если уроки из-за его хохмы не отменили, и уроки, на радость Генке, оказались отменёнными. Директор поверил в телефонный звонок, совершенно, таким образом, выказав отсутствие у себя юмора. Из школы уже всех эвакуировали, здание оцепили милиция и ОМОН, за оцеплением стояли пожарные, санитарные и милицейские машины, несколько иномарок городского начальства. Техники и людей было столько, что перед школой и вокруг неё даже снег растаял, хотя мартовский день выдался бессолнечным и холодным. Приметив своих, Генка пробился к одноклассникам, всем своим видом выказывая удивление: что, мол, происходит?

- Ну, Генка, ты даёшь! – обступили его ребята. – Опять проспал! А нам бомбу в школу подложили! – перебивая один другого, просвещали они вроде бы ничего не понимающего Генку. – Сапёры – вон, видишь? – приехали. И эти, кинологи. Это их собаки взрывчатку ищут!..

Всем было тревожно и как-то радостно одновременно. Откровенно испуганна была только Любка – боялась взрыва.

- Да лажа всё это! – пренебрежительно стал успокаивать её Генка, впервые пожалев, что директор купился на его хохму. – Обычное дело – пошутил кто-то. А если и взорвётся что – вы же говорите, что всех из гимназии эвакуировали…

- А сама-то гимназия всё равно взорвётся! – переживала Любка.

- Ребята, ребята, расходитесь по домам! – упрашивал директор, бегая за оцеплением от класса к классу, но его слушались только малолетки. – Занятия отменены!..

Упрашивая всех разойтись, Владимир Яковлевич держался за сердце, и голос его был теперь не бархатистым и раскатистым, а умоляющим и плачущим. И Генка вдруг обнаружил, что он не самоуверенный барин, каким казался прежде, а просто несчастный человек – старый и больной. Конечно, в таком возрасте и с больным сердцем не до чувства юмора, и теперь Генку не радовала его тайная победа над директором…

Гимназия, естественно, осталась целёхонькой. А пять тысяч рублей под телефонную будку всё же подкладывали, выставив, конечно же, наблюдение, кто за ними явится, узнал Генка на другое утро, когда его арестовали, разбудив вместо отца, контрразведчики. Хотели, утверждали они на первом допросе, побеспокоить его ещё ночью, да пожалели: в молодости, мол, ночной сон особенно сладок, и вообще утро вечера мудренее. А вычислили они Генку, оказывается, если не врали, по письменным его работам за разные годы ученичества, хранящимися в школе-гимназии. В том числе и по последнему сочинению на свободную тему о прекрасном будущем новой России. Из всех гимназистов только Генка упорно писал «положьте» вместо «положите», как, впрочем, и говорил.

- Да и телефон твой чуть позже установили, – усмехнулся следователь. – Это только лохи верят, что двадцать секунд связи гарантируют телефонным террористам полную безопасность…

Запираться было бессмысленно.

«Ты сам себе, парень, кирпич на голову уронил», – то ли издевались, то ли жалели его контрразведчики.

Потом Генку передали милицейским, а из милиции забрал его под расписку отец, вернувшийся из командировки.

- Так, значит, и тебя без меня на развлечения потянуло? – только и сказал он, пока они добирались до дома. И Генка сообразил, что отец знает о развлечениях матери в его отсутствие. И заплакал, жалея не мать или себя, а отца, которого он не может выручить, как тот выручил его из милиции. А матери, как и всегда, до Генки было – как до лампочки, давно перегоревшей. Она вроде бы даже радовалась, что его могут посадить.

- Ничего, Генаха, – верещала, – и в тюрьме люди живут, а мы тебе передачи будем носить…

- Не каркай! – недобро глянул на неё отец. – Может, всё ещё обойдётся…

Не обошлось. Генка считался уже отвечающим за свои поступки, потому что получил паспорт, а в тот год этот документ стали выдавать как раз с четырнадцати лет. Но суд случился не скоро, и до разбирательства его дела в суде Генка, как и прежде, ходил в гимназию, чтобы заработать, как выражался отец, хотя бы сносную характеристику. В классе его не сторонились, но прежней близости даже среди своих друзей и приятелей он не ощущал. Из других классов поначалу прибегали на него посмотреть – террорист всё-таки, но потом, видно, смотреть на него надоело. А Любка не видела Генку в упор. Лишь сказала, когда он вернулся после дурной хохмы в гимназию: «Если Владимир Яковлевич умрёт, то ты, Генка, и считай себя его убийцей…»

Директор лежал в реанимации с инфарктом.

«Поскорее бы суд, – тосковал Генка, – да в колонию…»

Адвокатша, нанятая отцом, склоняла Генку «закосить», чтобы он отделался мягким наказанием – условным сроком, но Генка наотрез отказался прикидываться дебилом.

- Как было, так и в суде скажу! – твёрдо заявил он.

- Что ж, это тоже защита, – что-то молча прикинув, согласилась адвокатша, а отец, заметил Генка по его глазам, его решение одобрил. Только мать презрительно усмехнулась и покрутила пальцем у виска: мол, недоумок ты, сыночек…

- Не суди о других по себе, – тускло, как чужой, сказал ей отец

- Два сапога – пара! – отозвалась мать. – А вот посадят Генаху – уйду от тебя к чёртовой матери! – выругалась она.

Отец посмотрел на неё, как на пустое место…

Суд был скорым, но это, может, Генке только показалось. Из всего происходящего в судебном заседании он помнил лишь разговор с одной из заседательниц, сидящей по правую руку от судьи, тоже женщины.

- Скажите, мальчик, зачем вы это сделали? – спросила она участливо.

- Схохмить захотелось, – не полную, но правду сказал Генка.

- А ты знаешь значение этого слова – «хохма»?

- Ну, что-то вроде шутки, если иначе, – отвечал Генка.

- А над кем всё же ты так шутил? – не отставала заседательница.

- Не над кем, просто так, – не смог признаться до конца Генка.

- Значит, ты всё же не ведаешь полного значения слова «хохма», – вздохнула с сожалением заседательница, похоже, учительница русского языка и литературы, как и директор гимназии Владимир Яковлевич, оправившийся, к счастью, от инфаркта, но тотчас ушедший на пенсию. – «Хохма», ты прав, – это шутка, да только не злая или подлая, а остроумная, весёлая, очень смешная. А ты своей хохмой чуть человека в могилу не свёл, и весь город переполошил…

Заседательница была права. И Генка бы сказал ей об этом, но только не в суде. Теперь он был согласен и с Владимиром Яковлевичем, что не обладает чувством юмора, иначе бы его хохма не оказалась злой. Что ж, свою хохму он искупит отсидкой за колючей проволокой. А после, может, его все, кому он причинил зло, простят. Даже Любка, спрятавшаяся, он заметил, за спинами пришедших в суд узнать, на сколько лет лишат свободы террориста…

Но из зала суда Генка вышел свободным, рядом с отцом. Мать в суд так и не пришла – для неё оказалась важнее примерка у портнихи. Генку приговорили к двум годам лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора на такой же срок, а родителей обязали возместить материальный ущерб, который он нанёс своей хохмой милиции, контрразведчикам, сапёрам и кинологам, пожарной и медицинской службам, школе-гимназии, наконец. Сумма оказалась громадной.

- Мать нас живьём съест, когда узнает, какой нам счёт предъявили! – радовался отец Генкиной свободе. – Дела-то у меня сейчас, сын, не ахти идут. Да ничего, – положил он руку на плечо Генки. – Одолжу у кого, телефон наш царь-гороховский продадим, ещё кое-что… Выдюжим! – вздохнул он полной грудью. И впервые за последнее время улыбнулся – Весна, сын! А за ней и лето. Если что, в деревню переберёмся, к матушке-бабушке нашей. В деревне всегда на подножном корме перебиться можно. Земля-кормилица не продаст и не выдаст. А телефон, даже раритетный, – штука наживная. Правда, сын?..

- Правда, папа, – едва сдержал слёзы Генка.

Генка никогда не верил, что такое старьё, как их дряхлый телефонный аппарат, и впрямь тянет на тысячу зелёных. Думал, отец так хохмит…