До геологоразведки я учился в техникуме.

Раньше же раньшего, как выражался в детстве, чтобы отметить нечто очень далёкое, – в интернате. Самыми тёплыми местами на территории интерната были котельная и столовая. А между интернатом и техникумом был восьмой класс в обыкновенной – нормальной, как говорили тогда, – школе…

В ту пору верхом мужской молодёжной моды были расклешённые брюки с широким и высоким – до пупа – поясом и узконосые – лодочки – туфли. Ни того, ни другого у меня, естественно, не имелось. Я продолжал носить старенькие хлопчатобумажные штаны, которые сам и зауживал на древней швейной машинке мамы. "Дудки" были модными до штанов расклешённых. Чёрный шевиотовый костюм, первый в жизни и купленный мамой после того, как она всё же решилась забрать меня из интерната, я надевал редко – берёг его к выпускным экзаменам.

Когда экзамены за восьмой класс были сданы и я стал обладателем свидетельства о неполном среднем образовании, мама спросила:

- А что дальше, Коля?

- Работать пойду! – буркнул я, мечтающий о клёшах и лодочках.

Мама вздохнула.

- Нет уж, Коля, – наработаться ты ещё успеешь, – тихо сказала она. – Да, успеешь. Поэтому нужно учиться дальше. Нет, не в школе, – испугалась она, когда я вздёрнулся. – Не в школе, потому что двоих вас я не потяну, – призналась она, вспомнив о моём младшем брате. – Я говорю о техникуме. В техникуме и учиться не очень долго, и стипендию платят. А когда практика, ещё и часть зарплаты. – И она опустила глаза на мои старенькие зауженные хлопчатки. – А новые брюки мы завтра же закажем. В ателье. Я премию вчера получила…

Обещанная долгожданная обнова и решила, похоже, исход этого разговора. "А лодочки я куплю с первой стипендии", – размечтался я, и вступительные экзамены в химико-механический техникум сдавал в модных штанах. А вообще-то мне было всё равно, в какой поступать-сдавать, но этот посоветовала мама, объяснив его преимущество перед другими так:

- Если что, у меня в столовой этого техникума хорошая знакомая работает – тоже кассиром…

Должно быть, у тех, кто хотел учиться в химико-механическом техникуме, знакомых в столовой не было, поэтому конкурс отсутствовал, и я легко, пусть и с одними тройками, поступил на отделение нефти и газа.

"Мой сын – студент!" – хвасталась мама всем подряд. Я не возражал, но отлично понимал, что никакой я не студент, а обыкновенный учащийся, только не школы, а техникума. "Корочки", мне выданные, так и назывались: "ученический билет".

Несмотря на голимые тройки, стипендию мне положили весомую, как в институте – двадцать восемь рублей. Мама получала тогда семьдесят. А тут почти половина её зарплаты, и я ходил, задрав нос. Немного, правда, огорошил однокурсник, сдавший экзамены на четвёрки, но стипендией обделённый.

- Потому что ты из малообеспеченной семьи, а из таких семей всем дают, хоть на двойки учись, – сказал он. И отвёл завистливый взгляд от моих новеньких полосатых клёшей. – Хотя по тебе не скажешь…

Учёба в техникуме мало чем отличалась от занятий в школе, разве что уроки гордо назывались лекциями – первый год был общеобразовательным. Да и проучились мы недолго – в середине сентября весь первый курс техникума бросили на уборку картофеля. Утром мы приходили в рабочей одежде, подкатывали автобусы, и нас отвозили на поля пригородного совхоза. Вечером отвозили обратно.

Погода стояла редкая даже для Сибири в эту пору года – холодная, дождливая и вперемешку с мокрым снегом. Поля раскисли, и картофелекопалки ползали по ним, точно гусеницы. Мёрзли руки и ноги, стыло тело. Но на третий день "картошки" мне уже казалось, что и на юге, на берегу какого-нибудь тёплого моря не может быть солнечнее и теплее. Казалось так, потому что я влюбился.

Я влюблялся и раньше, и не раз, но подобного ещё не испытывал. Эта любовь была особенная, бросавшая в дрожь, вонзавшаяся сладкой занозой в сердце, обволакивающая неведомой прежде истомой. Я смотрел украдкой на Нину, шлёпающую по грязи с ведром за картофелекопалкой, и млел, и таял, и парил. Лицо её я разглядел позже, а поначалу не сводил глаз с её крутых плеч, обтянутых тесной фуфайкой, с ошеломляющих выпуклостей фуфайки на груди, а от её полных крепких ног, обутых в короткие сапожки из когда-то светлой, а теперь грязной резины, подкашивались мои колени.

Нина поступала в техникум в другом потоке и на другое отделение – синтетического каучука, поэтому до "картошки" я её не встречал. Но меня, оказалось, она отметила. Засмотревшись на Нину, я шлёпнулся лицом в грязь, увернувшись от наползавшей на меня картофелекопалки, и она, подскочившая помочь мне подняться, сказала, не потешаясь, как другие, над моим видом:

- А-а, это ты! У тебя ещё брюки – с ума сойти…

И вытерла мне лицо своим носовым платком.

Мы были с ней одного роста, нос к носу, но Нина была на три года старше меня, а мне тогда едва исполнилось пятнадцать. До техникума она работала на нефтезаводе, помощником оператора, что ли, а жила со старшей сестрой, оператором этой самой установки, на которой и получают синтетический каучук. Большего за десять дней в поле я ничего о ней не узнал. Да и некогда было узнавать – склонившись в три погибели, очень-то не разговоришься, а в обед, на который мы не ходили, нам и вовсе становилось не до разговоров. В обед мы убегали на дальний край поля к одинокому стогу сена…

Нина целовалась с открытыми глазами.

Когда я нечаянно, задохнувшись в её губах, увидел её, целующуюся с открытыми глазами, всё во мне помутилось. И пахло от Нины не так, как пахло от других девушек, – дозволенностью, что ли.

- Я не девушка, – засмеялась она, когда я, не очень-то соображая, зачем говорю, промямлил ей об этом.

- А кто? – глупо не понял я.

- Много будешь знать – скоро состаришься, – снова засмеялась она и тут же туманно добавила: – А может, и не успеешь состариться – узнаешь.

Теоретически я знал, что могу "узнать", но дальше теории знания мои не распространялись. Я любил Нину, желая и боясь её любви. Как её глаз, которые оставались открытыми, когда она целовалась.

Нацеловавшись, Нина отдыхала, навалившись на стог спиной и покуривая. Мне, не курящему, нравилось смотреть, как она курит. Она курила, словно продолжая меня целовать – глубоко, но не жадно затягиваясь. Крупные и красиво очерченные её губы, когда она докуривала сигарету, всегда были в крошках табака. Приподнявшись на локтях, я слизывал эти крошки, и они казались мне слаще поцелуев Нины. Она стонала, когда я слизывал табачные крошки, но не пускала мои руки под фуфайку и ниже. "Потом, – стонала она, глядя широко открытыми глазами в блеклое мокрое небо, – потом…"

Потом, день на десятый, мы добили картофельное поле. Нам сказали – едем домой, и мы пошли к автобусам.

- Айда сегодня в кино – сказала по дороге к автобусам Нина. – В "Маяковский". Там "Трёх мушкетёров" крутят. А сестра на неделю в деревню уехала, – сказала она с оглушившей меня непоследовательностью.

- Айда, – выдавил я, споткнувшись, но всё же удержавшись на ногах, и тут же споткнулся снова, но уже взглядом – на сапожках Нины, облепленных грязью. "Она же не в сапожках пойдёт!" – испугался я, машинально вдруг вычислив, что в туфлях на низком даже каблуке Нина будет выше меня ростом. Убирать картошку я ездил в старых ботинках на толстой микропоре и с приличными по высоте, пусть и сбитыми, каблуками, потому, вдруг осознал, и был с ней ростом вровень. Если же она наденет туфли, да ещё сделает высокую причёску, да туфли окажутся на "шпильках" – тогда верх женской моды, как расклешённые штаны вроде моих у пацанов…Но и отказаться я не мог. Приглашение в кино сулило мне, понимал я, то, о чём я знал, но никогда ещё не испытывал. "Узнаешь…Потом…Сестра уехала", – бились во мне от макушки до пяток слова Нины.

Дома первым делом я нашёл туфли мамы, какие она надевала только по праздникам, и поставил их рядом со своими "выходными" ботинками. Догадка моя зримо подтвердилась – мамины туфли на тонких и длинных – шпильки – каблуках оказались выше моих ботинок на полных два сантиметра. А я был выше мамы на голову. А Нина чуть-чуть выше меня даже в своих сапожках, – наедине с собой, пусть и запоздало, я мог признаться себе и в этом. А до встречи в кинотеатре оставалось меньше пяти часов. Если же вычесть время на дорогу, на стояние в очереди за билетами…Деньги на кино, к счастью, у меня были. Но вот каблуки…

Безвыходных положений, однако, и правда, не бывает. Я вспомнил, что мама никогда не выбрасывает износившуюся обувь. Не так уж много обуви было в нашей семье, чтобы её выбрасывать. "Может, когда ещё сгодится", – говорила мама об обуви, своё отслужившей, и прятала её в нутро дивана. И я, порывшись в этом нутре, подыскал ботинки с прошарканной подошвой, но с почти не сбитыми каблуками. Оторвать каблуки от подошвы было делом минуты. Каблуки эти точно подходили по размеру к каблукам выходной моей обувки и прибавляли мне необходимые сантиметры роста, даже с небольшим превышением. Измерения я проводил не на глазок, а матерчатым метром, котором пользовалась, занимаясь шитьём, мама.

Приколотив гвоздями оторванные каблуки к каблукам своих ботинок "на выход", я даже залюбовался работой, проделанной, казалось, на совесть. Только вот ходить в ботинках с двойными каблуками стало неудобно – как на костылях. Ноги вихлялись и подламывались, и я искренне посочувствовал и маме, и Нине, и другим женщинам и девушкам, знакомым мне и незнакомым, которые носили обувь на высоких каблуках. Но час тренировки перед зеркалом, снятым со стены, научил ходьбе и в непривычной для ног обуви. Правда, теперь расклешённые мои штаны стали короткими, предательски обнажая каблуки, а на то, чтобы отпустить у штанин подвёрнутый запас, не оставалось времени. Сначала расстроившись, я затем успокоился: осенью темнеет рано, в кинозале на обувь вряд ли кто обращает внимание, а там уж ночь, а до начала сеанса, главное, не отходить от Нины далеко и не вставать к ней боком. Спереди не было видно, что каблуки неестественно высоки…

В кино я билеты купил, и до Нины, пусть и на первый ряд. Нина похвалила меня, когда увидела, что я сделал почти невозможное, – лестница и все подступы к кинотеатру были забиты людьми, спрашивающими лишний билетик. Набитых каблуков она не заметила, и мы опять были с ней одного роста, несмотря на её "шпильки" немыслимой длинны. Или высоты? А вот после фильма, который я не запомнил и знаю по сей день только по книге, я оступился на лестнице. И с ботинка на правой ноге отлетел намертво, казалось, прибитый каблук. Пришлось, скрывая утрату, одной ногой идти на носке. Я шёл, как ходят хромые, и Нина не могла не заметить моей внезапной хромоты.

- Ты что, – спросила она, – ногу подвернул?

Мы шли к остановке троллейбуса, а в мою сторону троллейбус не ходил, и вела меня к остановке Нина. "Узнаешь…Потом…Сестра уехала", – билось во мне, нарастая, ожидание неведомого, и я опрометчиво полупризнался:

- Немного.

- Бедненький! – пожалела меня Нина и притянула к себе. И мы так долго целовались, что я забыл об отлетевшем каблуке и мнимой своей хромоте.

- Да ты же идти совсем не можешь! – совсем озаботилась она, когда я, ошалевший от поцелуев, не дошёл, а доковылял до остановки, освещённой яркими фонарями. И, не успел я воспротивиться, присела, чтобы посмотреть, что с моей ногой. Я резко шарахнулся в сторону, цепанув каблуком левого ботинка о бордюр, и его прибитая половина, сияя кривыми гвоздями, подкатилась к Нине. Она испуганно выпрямилась, не понимая, что за штуковина невесть откуда появилась перед ней, и я, оказавшись ниже Нины почти на голову, ощутил себя гномом…

Дальнейшее я помню смутно. Помню лишь, что, когда остался на остановке один, машинально нагнулся и поднял оторвавшийся каблук. А затем зачем-то сунул его в карман и побрёл домой. Но самое ужасное ожидало меня на другой день в техникуме. Первый же встреченный мной однокурсник, тот самый, сдавший экзамены на четвёрки, но обделённый стипендией, спросил, с интересом меня разглядывая:

- А правда, что ты сапожником заделался, говорят?..

Документы мои из техникума забирала мама. "И правильно делает, что уходит, – похвалила меня знакомая мамы, которая работала в столовой техникума. – С химией свяжись – всю жизнь на лекарства работать будешь. Пусть лучше по торговой части идёт", – посоветовала она. Но я "ушёл" в геологоразведку, чтобы быть подальше от города, в котором мог случайно или нечаянно встретиться с Ниной… Я не знаю, как сложилась её судьба, но часто вспоминаю Нину и немного завидую уже взрослому сыну, которому не надо набивать каблуки, – такого высокого он роста. Хотя дело, конечно, не в том, каким ростом наделяет нас природа.