Семь новелл

П Р И Ё М Ы Ш

 

Его принесли соседские мальчишки по весне из кладбищенской рощи. Беспомощного, большеголового птенца. Выпал он из гнезда и сломал лапку. Так появился у Любаши кроме своих четверых, теперь уже взрослых детей, приёмыш – грачонок Петька. Выходила, выкормила изо рта птаху. Вырос из заморыша важный чернявенький красавчик! Не зря ведь 35 лет отработала акушеркой в сельской больнице. Целый полк, посчитай, приняла ребятишек, и все выжили. Ни днём, ни ночью, ни в метель, ни в слякоть не давали покоя роженицы. Что ж поделаешь,такая профессия - народ множить. Сельчане кланяются Любаше при встрече, по имени-отчеству величают. Любашей называл её муж в первые годы совместной жизни. Он был круглый сирота и, обретя семью, стал счастлив.. Но мирная жизнь потом не заладилась, надломилась на вредных привычках злодейка-судьба. Котёл житейских неурядиц выкипел до дна, осталась одна горькая соль. Не жалость, не страх и не стыд, но какая-то тайная сила удерживала их от развода.

Сполна хватила лиха на своём веку Любаша. И горя. Два года назад на 91 году умерла мать. Через полгода ушёл добровольно в мир иной муж. Вышла она на пенсию и осталась одна-одной в большом доме. Спасибо детям, что наезжают часто – не забывают...

На кудрявой ёлке, напротив крыльца, обычно сидел Петька и каркал: жрать подавай! Или встречал на полдороге от больнички, садился на плечо, бил и наддавал крылом и тут же тёрся о щеку своим шершавым клювом: иди, мол, бери лопату и копай червей в огороде. Смотрела Любаша в смородиновые глазки грачонка и невольно вызревала мистическая догадка о перевоплощении во второй жизни. Всякое приходит в голову, когда тоска одолевает.

Наступила осень. С прощальными криками стали сбиваться в огромные станицы грачи перед отлётом на юг. Метался, беспокоился целый день Петька, а к утру исчез со двора. За долгую зиму притупилась, пригладилась белыми метелями память о приручённой птице. А когда мартовский, влажный ветер стал слизывать ноздреватые сугробы, причудилось однажды ночью, будто бы кто-то зовёт. Прислушалась: вроде как звуки похожие на карканье с хрипотцой, или на злобные мужские выкрики...

Любаша метнулась на крыльцо. Языческое предчувствие сдавило грудь. За спиной скрипнула дверь и будто прищемила душу. "Это ты, Яша?» – почти шёпотом спросила в темноту и не узнала своего голоса. С языка сорвалось совсем не то имя, которое собиралась произнести. Но в тёмных лапах ели, задремавшей у крыльца, только усталым вздохом отозвалась вечность.

 

 

 

 

 

 

Р А Д О Н О В Ы Й К А М Е Н Ь

Около четверти века назад мы отдыхали семьёй в Киргизии, в местечке Улан, на берегу Иссык-Куля. В июне месяце вода была обжигающе холодной, хотя название озера переводится как тёплое. Запомнилось оригинальное ощущение при купании, будто бы тысячи иголок вонзались в тело, а вокруг озера высокое небо подпирали белоснежные вершины гор. Инструктор турбазы успокаивал: "не бойтесь, не простынете, это так действует радон, растворённый в воде".

Однажды я увидел на дне красивый камень и показал сыну. Прозрачная толща воды, словно линза, увеличивала палитру разноцветных вкраплений, которые при волне раскачивались радугой. Вечером, вернувшись с ужина в нашу комнату, мы с женой обнаружили на столе... тот самый окатыш весом под два пуда. А наш двенадцатилетний сын загадочно улыбался.

При переезде в горный лагерь Кырчин весомый подарок всегда был рядом. Только при восхождении к леднику, где нас застал настоящий буран среди лета, он ожидал нас внизу. Через три дня мы спустились в лагерь, где нас шумно и весело посвящали в звание "турист СССР". Два тома Дон Кихота, приобретённые по приезде во Фрунзе и лежавшие в рюкзаке рядом с камнем, приняли на свои страницы красоту и запахи горных трав и цветов, в том числе и эдельвейсы. Да ещё добавилась ржавая подкова, утерянная на крутой тропе лошадью удиравшего за кордон басмача. Вот и вся наша поклажа.

-Что у вас завёрнуто в газету? – спросил пожилой киргиз при досмотре вещей в аэропорту Манас.

-Камень, – просто ответил я.

Проверяющего не устроил мой ответ. У всех туристов чемоданы и сумки набиты дефицитным чешским хрусталём и постельным бельём, а тут – полюбуйтесь...

-Это подарок, – добавил я с гордостью и эти слова магически подействовали на восточного человека.

-Вес допустимый, проходите!

Конечно, не просто дуром я пёр этот валун домой – хотел использовать в бане, чтоб он отдавал в парилке накопленный веками радон. Но мраморный оникс не терпит перегрева. С тех пор он и живёт у нас в саду на правах дорогого гостя. В небольшом водоёме, в окружении ромашек. На воздухе он становится серым и невзрачным, как засушенный эдельвейс. Потому часто меняю воду, умываю его, глажу шероховатую поверхность и разглядываю: вот изумрудные впадинки, будто глаза, а вот красноватые разводы на скруглениях, словно розовые щёчки обиженного малыша перед тем как заплакать. Мне кажется, что он видит журавлиный клин в остывающей глубине прощальных кликов. Птицам проще поспевать за солнцем туда – на юг, где ещё в доисторические времена голубое небо отложило синее яйцо в каменное гнездо Тянь-Шаня. Так появилось на Земле сказочное озеро Иссык– Куль. И там отчий край нашего молчаливого гостя. Даже камни тоскуют по родине.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

С П О Л О Х И

По-хорошему завидую тем, кто в зимнюю стужу топит печь дровами. Приятно у домашнего очага посумерничать и помечтать. Вот сижу на коротышке-скамеечке напротив дышащей жаром печи в деревенском доме и разомлевшим сознанием стараюсь постичь одну из величайших тайн мироздания: чародейство огня, его страшную разрушительную силу, и в то же время, по первичной сути – созидающего всё вокруг. Жизнь, построенная на парадоксах...

Сгустившиеся сумерки озаряются сполохами по потолку и стенам кухни, высвечивая в памяти далёкие, но незабываемые мгновения: майский солнечный день, бухта Золотой Рог в заливе Петра Великого, наше свадебное путешествие на край земли... Пламя теснится в каменном узилище, как в клетке, ему не хватает свободы. Оно пытается вырваться из плена, высовывается оранжевыми язычками в щёлки, мечется, и скребётся в чугунные круги на плите, зовёт кого-то, всхлипывает и бормочет, бормочет с придыханием какую-то тарабарщину.

В уютном тепле поверилось, будто бы огонь пытается открыться и поведать о сокровенном лично мне. Я стал внимательно прислушиваться, стараясь расшифровать смысл природных звуков. Пламя то призывно ворковало покинутой голубкой, то грозно рокотало отдалённым прибоем, а потом мягко вздохнуло поникшим парусом. И, наконец, смолкло.

Открываю топку. Подбрасываю очередное берёзовое полено. Пламя вспыхивает с новой силой. Огонь –

проныра, словно опытный любовник, сначала нежно лепечет чепуху о верности, а затем грубо обнимает жертву розовыми крыльями и уносит её через печную трубу к звёздам..

Стыдливо прикрываю дверку, как замочную скважину, словно подсмотрел ненароком интимные подробности. Удивительно, но жертва не сопротивлялась! Исходя паром, сырое полено сладко сипело, довольно пощёлкивало под треск берестяного сарафана, пока не превратилось в горстку тлеющих углей...

Сам собою назрел вопрос: "А есть ли на свете сила не подвластная огню?" И, словно ответом свыше, всплывают в памяти заключительные строки из « Божественной комедии « великого Данте:

 

Здесь изнемог высокий духа взлёт;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

 

Любовь, что движет солнце и светила.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

З А З И М О К

Почти весь октябрь простоял сухим и солнечным. Небо по-летнему было голубым, но холодным. Осень в этом году переходила все положенные сроки, если сравнивать её с женщиной, ожидающей ребёнка.

В тот день к вечеру небосвод затянуло мрачными тучами. Засеверило. Осень тревожно металась по саду, задиристо ворошила сонные кусты смородины, хваталась, теряя равновесие, за голые ветки яблонь и падала на колючий крыжовник, вскрикивая от боли. А с наступлением темноты она протяжно стонала в печной трубе, или надрывалась жестяным скрежетом на крыше. Исступлённо напрягаясь при резких порывах ветра, словно при схватках, Осень космато вскидывалась и ворочалась на золотистом ковре из опавших листьев, судорожно скребла по переплёту рамы шершавыми казанками кистьев красной рябины. Капли дождя со снежной крупой стучали в окно и стекали холодным потом по стеклу, смывая слюдяную наледь. Холодало с каждым часом. Нарастали тревога и озабоченность: не всё ещё прибрано на участке, не вскопаны несколько грядок...

Далеко за полночь ненастье успокоилось. И уже сквозь сладкую дрёму мне показалось, что у крыльца в тёмной кремлине нашей красавицы ели замирающим раскатом заплакал зяблик.

Утром отворил дверь и зажмурился. Боже мо-о-й! Белоснежным пушистым одеялом было укутано всё вокруг: и земля, и деревья, и одинокая беседка под сенью жасмина. В кристальной чистоте воздуха растворилась благодать. Осень, наконец-то, освободилась от бремени. Свершилось великое таинство природы – народилось новое время года.

На душе стало светло и спокойно, как после молитвы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

П А Л О М Н И К

Когда я вышел из тёплого архангельского автобуса и ступил на обочину рядом с дорожным указателем – обступившие снега уже наливались колючей синью уходящего дня. Тёмные зазубрины елей на противоположном берегу застывшей реки вонзались в хмурое декабрьское небо. За холмом скрылись красные огоньки стоп-сигналов и сразу навалилось ощущение, что ты остался один на один с безбрежными снегами, с белой православной Русью – голубоглазой и светловолосой, куда не дотянулись встарь тёмные орды Мамая.

На крутом берегу одиноко возвышалась древняя деревянная церковь. В полукилометре от неё, огородившись почерневшими от времени пряслами, готовилось к холодной ночи старинное поморское село Лявля. Прямоствольные высокие дымы из печных труб сторожили хрустальную тишину. Вот оно, утонувшее в снегах, Время! Я почти что у цели. Посмотреть чудом сохранившуюся достопримечательность мне посоветовал экскурсовод в Малых Карелах, где собран уникальный музей деревянного зодчества Севера под открытым небом. И рассказал, как сюда добраться.

По пояс в снегу через ложбинку кювета, через сумёты на взгорке поднимаюсь к заброшенному храму. Тороплюсь до наступления темноты осмотреть величаво воспаривший силуэт былого мастерства и духа на фоне приплюснутых крестьянских подворий, полюбоваться резными узорами на кокошниках, запомнить чешуйчатую рябь маковиц куполов покрытых лемехом и, как неожиданно оказалось, обнаружить тайное родство скорбно заколоченных окон с неприкаянностью собственной души. Обхожу вокруг. Нет следов ни человека, ни зверя. С восточной стороны, где порушен алтарь, в стене торчал кованый квадратный гвоздь с большой шляпкой. Может быть, на нём когда-то висела икона, и она была намолена, но мне ярко представилось вдруг, что точно такие шпили были вбиты в ладони Иисуса Христа...

И первый раз в жизни я неумело, но открыто помолился.

Не из корыстных побуждений унести на память хоть щепочку старины, а запоздалый (без малого в две тысячи лет) слепой порыв – спасти! освободить Христа от мук и страданий! – подтолкнул моё желание вырвать гвоздь из смолистого бревна, будто бы из голгофского креста. Покрытый толстым слоем ржавчины он не поддавался. Я стал его раскачивать на излом. В месте многократных перегибов железо нагрелось и отломилось, царапнув руку. На горячем стержне появилась кровь. Что это? Кара? Наказание за строптивость или за слишком позднее прозрение? Бог весть...

Перевязав руку носовым платком и упаковав в свежую местную газету дорогой для меня теперь обломок, я вернулся на попутной машине в Архангельск и в ту же ночь первым поездом выехал в Москву. А памятный поморский трофей, на котором запеклось бурое пятно, до сих пор покоится в ящике письменного стола, завёрнутый в ту самую газету, словно в евангельскую плащаницу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

М О Л И Т В А

Игорь сидел у окна в крайнем ряду и тупо смотрел на встречные машины. Холодный ветер закручивал кольцами белёсый дым и швырял его под колёса. В голове роились едкие, как выхлопные газы, мысли – одна злее другой: "Как только открою дверь, сразу с порога выскажу всё и швырну ему в лицо, так называемые отступные, пусть он подавится ими.". Всё в нём было сжато пружиной обиды: и сердце, и душа, и кулаки.

Дикий женский вопль вернул Игоря в реальный мир. Стайка пацанов, толкавшихся на задней площадке, сухим горохом сыпанула за дверь на остановке. После короткого оцепенения обворованная женщина забилась в истерике: – Сволочи! Подонки! Там же сиротские деньги на питание детей! Что я скажу директору!? – виновато выкрикивала она. По словам её соседки оказалось,что зто была учительница из детдома в пригороде и спешила она к электричке.

Пассажиры стали успокаивать пострадавшую, требовали остановить машину, позвать милицию. Но автобус шёл привычным маршрутом, будто бы ничего не случилось. Женщине сделалось совсем плохо, у кончиков губ стала накапливаться пена. В салоне врача не оказалось, но подошла в традиционном одеянии молодая монахиня. Она открыла бутылочку со святой водой и прямо с ладони, словно кропилом, стала обрызгивать женщину, крестя её и шепча молитву: "Господи, помилуй нас; посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради; очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша..."

Несколько капель воды попали на лицо и руки Игорю, сидевшему в углу. Холодные капли обожгли кожу, словно упали на раскаленный металл. Он с раздражением и брезгливостью наблюдал за монашкой, считая её действия театральными и неестественными в зтом жестоком мире. "Не надо было разевать варежку – вот и всё",– сделал он для себя вывод на этот случай.

Но потом резкий поворот головы монахини, своеобразный взмах руки и строгий взгляд из-под плотно повязанного черного платка чем-то напомнили Игорю его девушку; а на месте успокоившейся, наконец, несчастной женщины он представил свою мать. Заноза, саднившая сердце, растворилась сладкой болью сочувствия и жалости, но не к пожилой учительнице, а к голодным ребятишкам в детдоме. Игорь опустил руку в карман и пальцы его коснулись плотно заклеенной пачки десятирублёвок.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Т А Л И С М А Н

Произошло непоправимое. Распалась наша великая держава. Когда-то единая, интернациональная "шестая часть суши" - в одночасье покрылась паутиной государственных границ, словно землю разорвали трещины засухи. Заполыхали пожары междуусобиц на южных окраинах страны. По городам и весям огромной России потянулись беженцы, беженцы, беженцы.

На грязном тротуаре сибирского города сидела таджичка с грудным ребёнком на руках и просила милостыню. Рядом у забора стоял с гордо поднятой головой мальчик лет десяти. Ему было стыдно за мать, за маленького братика и за себя. Я проходил мимо, но у меня не было ни денег, ни еды. Почти год как не выдавали зарплату на работе. В пустой наплечной сумке, где на ходу дозревали тощие рукописи, завалялась книжечка коротких рассказов. Спросив имя мальчика, я надписал под своей фотографией слова: "Тимуру от Александра в трудные для всех нас дни".

На следующее утро на этом же месте мальчик узнал меня и молча протянул на смуглой ладошке костяную фигурку суфийского мудреца – Ходжи Насреддина – величиной с мизинец. Похоже, это была для него самая дорогая вещь, которую он унёс с родины. От частого прикосновения и поглаживания фигурка отполировалась до блеска... Бывают подарки, значение которых поймешь только через много лет.

Вот таким сложным путём собирательный образ восточной доброты и мудрости, искусно вырезанный из кости талантливым умельцем, оказался на моей книжной полке рядом с крохотной русской матрёшкой. Будто Ходжа остановился посреди дороги из Бухары в Самарканд и, закрыв глаза, обдумывает очередную притчу. На лице застыла печаль и усталость. Квадратная тюбетейка сползла на ухо, полосатый халат – на голое тело – опоясан перекрученным платком. Огромные стоптанные чароги выглядывают из-под халата и "просят каши". Нет рядом ни привычного ослика, ни попутной арбы. Тяжёлая вязанка хвороста в правой руке, топорик – в левой. Вечный странник и острослов, где и когда ты затеплишь свой очаг и согреешь уставшие старые кости?!

"Герой сорока трёх стран и народов", – так назвал Ходжу Насреддина современный сладкоголосый поэт Тимур Зульфикаров, описывая похождения и благие деяния тысячелетнего мудреца на Великом Шёлковом Пути. И это истинно так!

В трудные минуты жизни я ношу талисман с собой. Солнечное, пульсирующее тепло излучает крохотная фигурка, когда её сжимаешь в руке: сердце отпускает, приходит уверенность, что всё задуманное сбудется, а невзгоды обойдут стороной.

 

 

 

 

 

 

Дегтярев Александр