Часть 1

 

ДЕЗЕРТИР

 

Глава 1 ТРУДНОЕ СЛОВО

 

Солнце еще совсем недавно спряталось за острозубчатой стеной леса на Саратовской горе, а от журчащей на перекатах Быстринки уже поднимались матовые туманы, наполняли лога вязкой непроглядной сыростью.

Санька Быков, большеголовый семилетний парнишка, с густыми жесткими волосами, сбежал с холодной росистой травы, цепко спутывавшей ноги, на теплую, мягкую тропинку, припустил по ней, согреваясь, и вдруг остановился в нерешительности перед мрачным частоколом молодого осинника. Тропинка нырнула в чащу, и Санька, почесывая босыми подошвами то одну, то другую ногу, так, что мокрые ленточки изодранных штанин неприятно щекотали икры, раздумывал, что же делать. Идти дальше было страшно. В темном расплывчатом сумраке проглядывали пугающие силуэты, и хотя Санька знал, что это обычные высокие пни, остатки сушин, но идти дальше все равно до ужаса не хотелось.

Ведь эта проклятая корова наверняка где-то там шастает! У всех на лесоучастке коровы как коровы: сами домой идут, а эта хвост трубой и по кустам шмыгать, пока палкой не загонишь, и не подумает домой. Или вовсе убежит на колхозные поля, а там, мачеха говорит, если загонят, тогда штраф или, того хуже, прирезать могут. Саньке корову жалко и он кричит сквозь слезы:

– Зорька, Зорька!

Прислушался – может, ботало качнется. Нет – тихо. И не в силах перебороть страха, Санька поворачивается и бежит к лесоучастку, красивому от горящих лампочек – недавно на столбах повесили, – и бормочет сквозь всхлипы: «Чтоб ты лопнула... Обжора проклятая...». У крайнего шубенихинского прясла, сидя на бревнышках, его поджидает пятилетняя сестренка Алька. Приподняв голову с коленей, она спрашивает:

– Че, не нашел? Опять мамка драться будет. Вздохнув, вытащила правую ладошку из-под мышки и протянула ее брату. – Спать хочу... Пойдем...

– Пойдем, не реви только, а то она услышит.

Алька перестает хныкать, и Санька ведет ее к своему дому. Чем черт не шутит: может, эта шалопутка уже в сарайке стоит. Но, увидев, что калитка открыта, а в окне избушки мелькнула тень мачехи в свете керосиновой лампы – электричество до Быковых еще не дотянули, – пригнулся и заторопился обратно к шубенихинскому огороду. Крытая шершавым толем избушка Быковых стоит на краю лесоучастка по соседству с домом Шубениных. Сегодня Шубенины топили баню, и Санька с Алькой, прижавшись друг к другу, стали ждать, когда погаснет желтый свет в оконце бани. Туман между тем выполз из логов и повис над огородами – так, что желтое пятно оконца едва видно. Стало зябко, и зубы у Саньки сами собой застучали. Мимо домов по дороге с шумом и лязгом пробежал задом наперед торопившийся с делянок трактор С-80, освещая себе путь единственной фарой. После него вокруг стало казаться темнее и тише, чем было раньше.

Наконец, желтое пятно исчезло, и Санька скомандовал:

– Пошли ск-корей.

В бане было темно, сплошная чернота. Алька, дрожа, повисла на Санькиной руке. Постепенно чуть заметно стало просвечивать оконце. Озноб потихоньку отпускал. Подошвы чувствовали мягкие мокрые листья от веника. Слева от каменки веяло парным теплом. Протянув руки перед собой, Санька шагнул вперед, нащупал полок, провел рукой по гладким доскам. Они были почти сухие.

– Иди сюда, – позвал он сестренку. Она захныкала:

– Стра-ашно.

– Иди, иди, полезай к стенке. Я ведь с тобой.

Алька свернулась калачиком и скоро заснула. А Саньке и самому было жутко. Лезли в голову всякие рассказы про чертей, которые живут под полком. Правда, старший брат Колька говорил, что все это бабушкины сказки, но Санька, все равно, сдерживая дыхание, прислушивается, боясь услышать какой-нибудь шорох. Пока было тихо, только чуть-чуть звенело в ушах. Страшновато, зато тепло. Где-то далеко изредка лаяла собака.

Санька старался представить, что будет завтра, и по всему получалось, что завтра будет плохо. Корову он не нашел. Хорошо, если она хоть поздно, да придет. Он вспомнил сильные, в рыжую крапинку руки мачехи, и озноб пробежал по спине, разогнав чуть было начавший подступать сон. Перед глазами встало лицо мачехи с серыми колючими глазами, плотно сжатыми тонкими губами, и стало совсем не по себе.

А ведь еще недавно все было по-другому. Была жива мама. В последний раз она купила в райцентре заводной мотоцикл, а потом ее увезли в больницу, где она умерла от рака. Был конец апреля. Гроб опускали в мутную, как брага, воду, точь-в-точь, как в Быстринке, когда она разольется. Стало непонятно и страшно оттого, что в гробу их мама и ее опускают в воду. Тогда Санька не плакал, а вот сейчас слезы сами полились...

Вдруг в предбаннике звякнуло, и Санька в ужасе сжался. Но, услышав, как чертыхнулась Шубениха и, громыхнув ведром, ушла, облегченно вздохнул.

...А потом появилась мачеха. Санька хорошо помнит, как это было. Колька тогда оладьи пек. Он все может: и «болтушку» из муки сварить по-татарски, и картошку пожарить. Но оладьи печь куда интересней. Печка еще топится вовсю, так, что пламя, загибаясь, высоко врывается в трубу, и она обрастает изнутри алым огненным мохом – сажа горит, – а Колька уже мажет куском сала раскаленную сковороду. Она чадит, трещит, фыркает горячими брызгами. Потом он шлепает несколько ложек теста и подталкивает ее к огню. Сначала тесто подсыхает, потом вдруг пленка сверху начинает надуваться, превращается в матовый шар и, почернев со стороны огня, лопается. Колька специально добавляет в тесто соды, чтобы шары получались больше. Кажется, что вкуснее Колькиных оладушек ничего на свете нет.

И вот, когда Колька пек оладушки, вошел отец с какой-то теткой. Она была в белом платке с синими точками, завязанном на затылке. Нижняя губа чуть вперед выдается, будто тетка злится...

– Вот ребята... Значит, того… – замялся отец, – значит, новая она ваша мать... И это... Слушаться ее чтобы...

– У-у, да они домовничают тут сами! Может, я и не нужна здесь, Степа? – заговорила тетка.

– Может, и не нужна! – огрызнулся Колька и повернулся к отцу. – Два месяца не прошло, уже мачеху приволок!

– Цыть, сопля! Не твово ума дело, понял!

– Понял! – грохнул Колька сковородкой и выбежал на улицу.

Через неделю он пошел работать на дорогу: разгружал гравий и разбрасывал его, засыпая ямы. С собой брал обед: кусок хлеба, две-три вареные картофелины и забеленный чай. Вечером приходил голодный и усталый. Был он на голову ниже своих пятнадцатилетних друзей-одногодков, а тут еще и похудел вовсе. Последние дни даже без хлеба уходил на работу. Мачеха говорила, что не успела купить, не досталось, мол, что вот для отца только заняла у Шубенихи. И так пошло чуть не каждый день.

Однажды Колька пришел на обед, обшарил все углы и не нашел хлеба. А Санька видел, что утром была целая буханка. Колька торкнулся в чулан – там замок, чего сроду не было. Тогда Колька взял гвоздь, поковырялся, открыл чулан и нашел под пустой кадушкой булку хлеба и масло. Санька видел, как Кольку затрясло, но он положил все как было. Когда пришла мачеха, сдерживая себя, Колька сказал:

– Мне на завтра хлеб нужен!

– Ой, нечистая сила, ведь опять не досталось. Придется хоть отцу у соседей занять!

Колька вылетел в чулан и появился на пороге с буханкой.

– А это что, курва! – бросил он ей буханку в лицо.

– Ах ты, змееныш, хлебом кидаться!

Мачеха схватила кочергу, размахнулась, хотела ударить Кольку, но кочерга зацепилась за притолоку, деревянная ручка сломалась, и железяка, не задев Кольку, отпрянувшего в сени, упала на порог. Схватив лежавший в сенях колун, Колька пошел на мачеху.

– Убью, сука!

Мачеха проворно закрыла дверь и накинула крючок.

– Открывай, гадюка, все равно нам вместе не жить! – ломился в дверь Колька. Потом подбежал к окну, снял раму и, схватив стоявшую на подоконнике пустую бутылку, запустил ее в мачеху.

– Ой, убил, убил! – схватилась она за плечо, потом цапнула со стола будильник и швырнула в Кольку. Тот подставил руку – появились кровь: ножка будильника впилась в кисть. Увидев идущего с работы отца, Колька убежал.

Вечером, лежа на печи, Санька слышал, как мачеха выговаривала отцу:

– Их учить-то надо, пока поперек лавки лежат... Ишь, вырос... Этих-то я воспитаю!

Отец молчал. Неделю пожив на участке, Колька уехал в большой город к родному дядьке, которого до этого ни разу не видел. С тех пор Санька с Алькой остались одни. А мачеха прицепилась к Саньке: понадобилось ей зачем-то, чтоб он ее «мамой» называл. Раз Санька назвал ее «тетей Тоней», так она такую затрещину влепила, что он с табуретки кувыркнулся под топчан и с тех пор никак ее не называет. Что-то намертво замкнуло язык. Не помогали ни угрозы, ни притворная ласка, ни Шубениха, которая однажды решила припугнуть его.

– Сашк, слышь-ко? Сегодня сон видела: будто черная кошка села около меня и человеческим голосом говорит: если, дескать, Сашка Быков не назовет родительницу матерью, не жить ему больше семи годков.

Сашка уж и рад бы «мама» сказать, но непонятная сила удерживает его. Нет, и чего, правда, пристала! Мысли Саньки начинают путаться. Думать о том, что будет завтра, ему уже не хочется. Разморенный теплом, он еще успевает удивиться тому, как можно быстро в голове просмотреть все, что когда-то было, даже быстрей, чем в кино, и засыпает крепким сном.

 

Проснулся Санька от боли, которая вспыхивала в голове черно-белыми кольцами, и от дикого Алькиного крика. Над ними возвышалась мачеха и молотила их кулаками: Дверь заслонило огромное тело Шубенихи с короткой, подобно наросту на картофелине, головой.

– Я вам поночую, где непопадя... Поночую! – шумно выдыхала мачеха.

Санька громко закричал и, прикрывая голову руками, соскочил с полка, кинулся к двери. Но мачеха проворно схватила его за волосы и пригнула к полу.

– Я вам поночую... Нашли корову-то? Нашли?

Натыкав Саньку в пол носом, намертво схватила за руку и потащила к своей ограде.

– Загнали ведь Зорьку-то в Ашасе! Загнали! Пащенки вы паршивые!

В ограде мачеха схватила веревку и пошла полосовать Альку так, что она, побагровев, зашлась в крике.

– Ма-а-а... Не буду! Ой, мамочка, не бу-у-у... Не буду больше!

К пряслу подкатила колобком Шубениха и одобрительно закачала головой:

– Так... так... Мать-то слушать надо.

Санька сначала тоже кричал, в слезах вымаливая прощение, потом подбежал к пряслу и стал перелезать по жердям. Мачеха, увидев это, бросила Альку, кинулась к нему, и, когда Санька уже хотел спрыгнуть вниз, Шубениха придерживала его, а подбежавшая мачеха сдернула на землю. Сложенная в два кольца веревка обвилась вокруг Санькиной спины...

 

 

Глава 2 СЛОВО СКАЗАНО

 

Осень на лесоучастке чувствуется вовсю уже в конце августа. Чувствуется по тому, как все чаще накатывают по вечерам, скрывая по самые печные трубы дома и бараки, клокастые густые туманы, по радушно-искристым огонькам росы, рассыпанным утром на листьях подзаборных лопухов, на крышах и свежих стогах, по прожелтям, вплетающимся в ветви берез на угоре у Черного лога. Рано чувствуется, может быть, оттого, что в низине лесоучасток, со всех сторон косогоры, каких много в Предуралье, да и хоть небольшие, две речушки рядом: с севера – Чип, с востока – Быстринка.

В такую пору торопятся все до настоящих заморозков пополнить домашние припасы. Вот и мачеха, прихватив Саньку, пошла с Шубенихой за грибами на Саратовскую гору, где, Санька знает, грибов полным-полно. Прошлым летом он ходил туда с мамой и Колькой. Почему гора называется Саратовской, Санька не знает, так же как не знает, почему не дадут название лесоучастку, ведь даже у самых захудалых деревень в округе есть имена, а здесь все «участок» да «участок». Тропа ведет к Саратовской горе по чуть заболоченной низине, под ногами вязкая черная земля, а по бокам матерая крапива. Саньке то и дело приходится прикрывать лицо рукавом. Но и сквозь рубаху некоторые стебли пробивают, жгутся, и Санька то и дело ойкает.

– Че, кусается? – смеется мачеха. – Ведь говорила те, углан, курточку надень, так нет: разжарило ему!

Она взяла палку и стала отклонять крапиву с тропинки. У подножия горы Санька приметил в высоком, какой бывает только в логах да тенистых низинах, малиннике несколько крупных, едва державшихся на белых шершавых клювиках, ягод. Он осторожно собрал их в ладошку и, опуская по одной в рот, медленно давил языком. Вытянув сладкий пахучий сок, глотал мягкие комочки. Последнюю ягоду он разделил пополам, раздавил несколько маленьких алых зернышек и будто палец иголкой проколол. Улыбнулся и слизнул обе половинки.

– Не отставай! – крикнула мачеха. И Санька побежал вверх, стукая ведром о коленку.

На горе в бору сухо и уютно. Солнечный свет, пробившийся сквозь густую хвою сосен, елей и пихт, лежит на земле яркими веселыми пятнами. Грибы попадаются часто, больше волнушки да рыжики, изредка боровики, и ведро скоро начинает оттягивать руку. Санька ставит его часто на землю то тут, то там. У высокой разлапистой ели, шатром опустившей нижние ветви на землю, Санька остановился подольше. Здесь весной они с Колькой топили серу. Вкусная была жвачка! Санька вполз в шатер, отковырнул кусочек сухой желтоватой смолы, пожевал и сплюнул. Топить надо! А спичек нет.

Услышав, что его зовет мачеха, Санька заторопился к ней.

– Где тебя лешак носит! Собирай скорей, да пойдем домой.

Санька ничего не ответил. Он решил про себя после банной порки, что лучше побольше молчать. Да и набрать-то до полного осталось чуть-чуть. У большого муравейника под сосной Санька сорвал травинку, смочил ее слюной и положил на живую кучу. Муравьи забегали быстрее, заволновались. Чуть погодя Санька стряхнул с травинки муравьев и облизал ее. Кисло!

Увидев, что мачеха с Шубенихой подошли совсем близко к нему, Санька подхватил ведро и заторопился к молодому тесному ельнику. Колька говорил, что в ельниках обычно рыжики растут кучами. Санька шагнул в чащу, сухие колючие ветки больно ударили по лицу и лезть дальше расхотелось.

Санька пошел вдоль ельника к маленькой круглой поляне, которая просвечивала впереди. Он вступил на нее, и сердце его радостно запрыгало.

Прямо у ног стоял здоровенный гриб-боровик. Санька надломил шляпу – не червивый! Поднял гриб над головой и радостно закричал:

– Мама, мама, смотри, какой гриб!

Тут же осекся. Опустил голову и покраснел. Ему стало почти до слез стыдно, будто что-то нехорошее сделал. Мачеха радостно-самодовольно улыбнулась и переглянулась с Шубенихой.

– Молодец, сынок, молодец!

А Шубениха добавила:

– Чего краснеешь-то, назвал, так теперь уж краснеть-то нечего! – И засмеялась. А к Саньке вслед за стыдом пришло облегчение, словно занозу из пальца вытащил, и он подумал: «Ну и пусть радуется. Может, злиться перестанет».

 

 

Глава 3 ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

 

Всю прошедшую неделю Санька жил одной мыслью, родним ожиданием: скоро в школу. Самый первый раз в школу! В нетерпении он целыми днями надоедал отцу с мачехой, выпытывая, сколько осталось дней до первого сентября.

А в последний августовский день, проснувшись, Санька сразу полез в сундук, приподнял деревянную крышку и взял сверху серый сверток. Это школьная форменная куртка. Штанов от формы нет, потому что Колька Сажин их изодрал, и мачеха купила у его матери тети Агани только куртку и школьный ремень. А Кольке, который пойдет во второй класс, купили новую форму.

Санька же завтра пойдет первый раз в школу. А куртка – что надо! Санька надел ее, подпоясался ремнем, и стал разглядывать себя в маленькое прямоугольное зеркало, которое со стола поставил на сундук. Ему хотелось увидеть себя в полный рост, но это никак не удавалось. Он видел то воротник, то рукав, то пряжку ремня. Потом, догадавшись, подошел к окну, глядевшему в сторону леса и закрытому снаружи сильно разросшейся крапивой. Поглядел на свое отражение и довольный улыбнулся. Ему стало весело оттого, что он так похож на настоящего школьника и что завтра он им уже будет.

Налюбовавшись, Санька снял куртку, бережно свернул и положил обратно в сундук. Выпил стакан молока и побежал к клубу. Там у завалинки Колька Сажин с Вовкой Гуляевым играли в ножички. Колька никак не мог сделать «зубки». Он сжимал кончик лезвия зубами, долго мотал головой, ножичек же все время падал плашмя и Колька злился. Санька подсел к игрокам.

– Застучал на победителя.

Колька сердито засопел и опять взял лезвие в зубы.

– Кольк, а я завтра в школу пойду, – как бы между прочим, но не без гордости похвалился Санька. Колька мотнул головой, и складень ткнулся в землю ручкой, Колька сердито сверкнул черными глазами.

– Не суйся под руку!

И к Вовке:

– Это – несчитово! Я еще раз.

– Как это несчитово, хитрый-митрий! Нашел дурака.

Вовка схватил ножичек, встал, с переворота воткнул его лезвием в землю и принялся забивать колышек-спичку. Сделал он это старательно, так, что кончик спички стал вровень с землей. Лицо Кольки становится кислым, он косится на колышек, который ему тянуть зубами, и говорит, цикнув слюной:

– Подумаешь, в школу. Если хочешь знать, мне совсем не хочется. Лучше б еще месяца три каникулы били. Правда, Вовк? Вон Вовка тоже идет завтра в первый, а не хвастается, потому что ему тоже неохота. Так ведь, Вовка?

– Охота! Тащи давай, – пропыхтел Вовка.

– А хотите, я вам буквы покажу, так что вы на первом уроке пятерки получите? Вот смотрите: шалашик с перекладиной – это «А», – пишет Колька ножичком на земле, – а вот эта, как ворота, «П». Вообще-то, вас Марья Андреевна научит. Мы уже до сотни задачи решать будем.

Саньке не терпится еще узнать какие-нибудь буквы, но Колька, хлопнув вдруг себя по лбу, ойкнул:

– Ой, мне же мамка сказала воды принести.

Он бросил ножичек и побежал ко второму бараку.

– Стой, а колышек? – спохватился Вовка.

– Потом сочтемся!

– Сочте-емся… – протянул Вовка обиженно и повернулся к Саньке.

– Давай с тобой, что ли.

И скоро колышек, который предназначался Кольке, пришлось тянуть Саньке. «Конечно, – успокаивая он себя, – у него ножичек свой, играй, сколько хочешь». Санька долго мусолил землю губами вокруг колыщка, но тот никак не давался в зубы.

– Ты нос отогни пальцем, – посоветовал Вовка. Нос и правда мешал, упирался в землю и был уже весь черный.

– На! – сжалился Вовка и протянул ножичек, когда увидел, что и его совет не помогает. Санька выковырял для носа ямку и легко вытащил спичку.

– Сань, давай завтра за одну парту сядем.

– Ладно, давай, – согласился Санька и сплюнут черную слюну.

 

Следующее утро началось с ощущения какой-то необычности. В окно заглядывали веселое солнце, весело стучали ходики с тремя медведями на циферблате, – во всем было что-то праздничное.

Санька надел штаны, новую куртку и ремень, взял большой потертый портфель, который принесла мачеха от Шубенихи; ее Ванька кончил семь классов и портфель они хотели выбрасывать, потому что у него замок сломался.

Но Саньке портфель нравится. Ему сегодня все нравится: и куртка, и пшенная каша с молоком, и синее-синее небо...

Он положил в портфель две тетрадки, букварь, красный карандаш, найденный у магазина, и побежал в школу.

У школы уже слышался веселый гам. По деревянному тротуару сновали туда-сюда девчонки в белых фартучках и мальчишки в серых, как у Саньки, курточках. Мальчишки из третьего и четвертого классов играли у крыльца в чехарду. Первоклассники робко жались к заборчику школьной ограды. Колька Сажин, показывая на них пальцем, орал с крыльца:

Нолики да крестики,

Первоклашки-пестики...

Только Санька подбежал к крыльцу, как вышла уборщица тетя Нина и зазвонила в колокольчик с красным бантом, все кинулись к дверям.

Когда построились в коридоре по классам, учительницы Марья Андреевна и Тамара Николаевна вывели первоклассников вперед, и четвероклассники стали вручать им подарки. Саньке досталась ручка и пять перышек «Звездочка».

После торжественной линейки Тамара Николаевна сказала:

– А теперь второй и четвертый классы на урок, а первый и третий во вторую смену с двух часов.

Санька даже расстроился. И почему школа такая маленькая: всего две комнаты. Вон в Ашасе, что в трех километрах от участка, восьмилетка. С пятого класса участковские ребята туда ходят.

Домой Саньке возвращаться не хочется. Вместе с Вовкой Гуляевым и Димкой Малышевым они остались у школы и, взобравшись на завалинку, стали осторожно заглядывать в окна. У одного из них сидел Колька Сажин и, заметив их, погрозил кулаком. Саньке страшно хочется в класс, скорей сесть за свежевыкрашенную черную парту...

На переменке Колька подбежал к ним и сердито сказал:

– Чего тут вертитесь? Из-за вас мне попало!

– Колька, а у тебя парта с крышкой? – спрашивает Санька.

– Стал бы я без крышки садиться! Знаешь как законно: встаешь – крышка открылась, сел – закрылась.

– Я тоже за такую сяду.

– Ся-я-ядешь! Как посадят. Повезет, так сядешь!

Во время второго урока Санька с ребятами больше отирались у окна четвертого класса. Здесь Тамара Николаевна писала на доске какие-то большие непонятные числа и знаки, а ребята списывали их в тетрадки. Саньке стало жутко от предчувствия чего-то таинственного и необычного. Неужели и он будет знать все это! Скорей бы в класс.

– Сашка! – услышал он ласковый вкрадчивый голос мачехи. – Поди-ка сюда.

– Че, мам? – радостно подлетел к ней Санька.

– А вот че, вот че! – начала она вдруг наотмашь хлестать его. – Ты пошто куртку без спроса надел! Ты чего тут делаешь, если тебе во вторую смену!

Ошеломленный, Санька прикрыл голову руками. «За что, за что...» Вовка с Димкой, опасливо косясь на мачеху, притихли. Видя в их глазах сочувствие, Санька разревелся. А мачеха тычками погнала его к дому.

На первом уроке уже не было в душе у Саньки той праздничной необычности, все вокруг как-то поблекло.

– Ребята, – открывая урок, сказала Марья Андреевна, – сегодня вы начинаете большой и трудный путь. Я думаю, что этот день запомнится вам надолго...

Кому как, а Саньке этот день запомнится на всю жизнь.

 

 

Глава 4 НАЛИМ И СОМ

 

Второй месяц, как Санька ходит в школу. Пока что не очень интересно: все больше палочки писать приходится. Правда, еще и буквы проходят. Но Саньке хочется научиться читать сразу, и он все ждет, когда же их начнут учить читать по-настоящему, и поэтому плохо слушает, что говорит Марья Андреевна. К тому же сегодня Санька договорился с Колькой Сажиным уды ставить на налимов, и поэтому с нетерпением ждет конца уроков.

Только прозвенел звонок с последнего урока, Санька сразу же побежал к мосту, где договорился встретиться с Колькой. Тот уже ждал его с удилишком и банкой.

– Поймал мальков?

– Спрашиваешь!

– А мне уды есть?

– Как говорил: три тебе, пять мне. Законные, фиг оборвешь, из покрышки нитки вытягивал, только щука перекусить может. А для налимов пойдет. Держи.

– Ставить где будем?

– На пихтоварский омут пойдем. Я вчера видел: там Тихоня вот таких поймал, – развел Колька руками так, что они чуть не сошлись за спиной.

Уды ставить даже очень просто. Можно на палку привязать и воткнуть ее конец в дно, а можно и на берегу за – куст или корягу какую прицепить. Две уды Санька поставил рядом с Колькиными в заливчике у омута, а одну отдельно. Продравшись через заросли молодого ольшаника, привязал нитку за куст и кинул крючок с мальком у берега рядом с подернутой ворсистым зеленым илом полусгнившей сучковатой корягой.

– Смотри, завтра рано надо проверить, а то еще наткнется кто-нибудь, снимет, – сказал Колька. – Хорошо, что завтра воскресенье.

 

Когда Санька пришел домой, уже стемнело. Мачеха и отец были дома. Алька сидела на сундуке и играла с куклой, которую сделал ей вчера Санька, повязав круглый чурбачок платком.

– Тебя где черт носит? Ни воды, ни дров, а ему лишь бы шары задрать и летать! – накинулась мачеха.

– Я уды с Колькой ставил, – боязливо остановился Санька у порога.

– Только баловством бы и заниматься. Весь в папочку родимого! Он тоже: у всех людей сенокос, ему лишь бы на рыбалку. Вот и загнали Полину-то в гроб. И меня туда же хотите отправить? Не на ту напали! Уроки сделал?

– Сейчас сделаю.

– Вот и погляжу, как ты сделаешь. Ну-ка, читай по букварю, что вы сейчас проходите. Показывай, где?

– Тут, – открыл Санька букварь на странице, где была нарисована большая усатая рыбина.

– Читай, живо!

– Сэ-о-мэ, – протянул Санька и умолк.

– Ну, чего мямлишь-то, что вышло?

Санька и рад бы сказать, но он еще не понял, как получаются слова из букв. Что это за слово, не знает, потому что когда Марья Андреевна читала, они с Вовкой пугач заряжали.

– Читай, говорю! Кормишь, одеваешь его, а он слово из трех букв прочитать не может. Подними башку-то, подними, поперечный! – взвилась мачеха и съездила пятерней Саньке по лицу так, что ему показалось, будто в носу пугач выстрелил. На усатую рыбину закапали из носа ярко-красные кляксы.

– Тонь, зря ты по морде-то бьешь, но заднице жогнула бы и будет, – покосился на них из-за стола отец, спокойно допивая из пол-литровой банки молоко.

– Ты лучше не суйся, малахольный! Наплодил щенков, а я должна за ними дерьмо вылизывать! – накинулась яростно на него мачеха, и рыжие точки на ее лице потемнели. – Я к тебе не привязанная! Не нравлюсь, ищи другую.

– Да я че... Я к слову... С имя, конечно, построже надо... – примиряюще забормотал отец. Он на двенадцать лет старше мачехи, недавно исполнилось пятьдесят, и другую ему вряд ли найти.

– Башку расколю, если завтра все как следует не прочитаешь! – пригрозила мачеха и отстала.

Утром чуть свет Санька побежал ко второму бараку и разбудил Кольку.

На берегу было сыро и холодно от изморози, покрывшей траву и кусты. По речке в тихих местах уже врастали в берега тонкие прозрачные стеклышки льда. От пихтоварки тянуло резким запахом выпаренной отработанной хвои, свалка которой ржавым валом подкатывала к самому омуту.

Первыми проверили две Колькины уды, которые он ставил отдельно, они были пустыми. Даже мальков на крючках не было.

– Наверно, налимы-то сорвались, раз мальков нету, – предположил Санька.

– Налим уж если заглотит, то не сорвется. Я вон у Тихони видел, только одна нитка из пасти торчала, – возразил Колька.

В заливчике у омута Колька вытащил двух средненьких налимят, а у Саньки было пусто, и он сразу помрачнел.

– Вот бы и тебе попался. Здорово было бы, – радостно и чуть виновато говорил Колька.

Санька подошел к своей последней уде и стал искать глазами малька, которого вчера в прозрачной воде было хорошо видно, и не нашел. Потянул потихоньку за нитку и вдруг увидел у самой руки большую плоскую голову. Отвязав дрожащими руками уду, Санька выволок добычу на берег. Это был настоящий матерый налим. Из пасти торчала только нитка, крючка и в помине не было видно. Попался, наверно, давно, потому что тихий, хвостом только чуть шевелит.

– Колька, Колька! Налима настоящего поймал! – закричал Санька во все горло.

– Эх, ты, законный какой, больше двух моих будет! Я же говорил, что у тебя попадется тоже.

Домой пошли специально через весь лесоучасток. Но на улице как назло никого не было. И только в конце ее встретился Илья Иванович Самопалов, участковый мастер.

– Санька, ты где такую рыбу выудил? – удивился он. – У пихтоварки, – гордо ответил Санька.

– Молодец! Славная жареха выйдет.

– Зачем сказал, – зашептал Колька, – теперь Венька туда побежит, вот увидишь!

– Не пустим.

– Такой тебя и послушал, че, Самопала не знаешь? Ну, ладно, пока.

Мачеха встретила возгласом:

– Отец, ты глянь-ко, углан-то рыбу приволок с утра прямо. Не то, что ты целый день ходишь за своими харюзями.

Саньке приятно от ее слов, но он с серьезным видом бросил налима в таз, будто не первый раз поймал такую рыбину. Налим кольцом свернутся в тазу, и Санька вдруг увидел, что он страшно похож на рыбину из букваря. Когда мачеха зажарила налима, он не съел ни кусочка.

 

 

Глава 5 ПРЕДАТЕЛЬСТВО ПЕТЬКИ ХОМЯКОВА

 

Любят на лесоучастке кино. Даже в темные дождливые вечера, когда ноябрьская грязь не схватилась еще морозом и по середине улицы не пройти, только вдоль забора и прясел, клуб всегда полон. Любят кино и взрослые, и ребятишки. А Саньке кажется, что он мог бы смотреть кино целый день. А если фильм цветной, то и два дня. А сегодня как раз цветной. И поэтому, только клуб открыли в четыре часа, когда еще взрослых никого не было, Санька с пацанами ошивался в фойе и ждал фильм.

А сейчас в фойе дым коромыслом, так что над дверью в зал с трудом можно разглядеть лозунг: «Да здравствует 40-я годовщина Октября!». В углу за столом мужики, все с папиросами в зубах азартно режутся в «козла», а в середине гоняют шары на бильярде Илья Иваныч Самопалов с дядей Колей Малышевым против дяди Миши Усольцева и Яшки Кожина. Вокруг болельщики.

Ловко играет Илья Иваныч. «Чужаки» с треском влетают в лузы после его ударов, и желтые глянцевые шары качаются в сетках, и Санька охотно их оттуда выуживает.

Вот Илья Иваныч такого «свояка» положил в среднюю лузу, что Яшка Кожин огорченно воскликнул:

– Ну, Илья Иваныч, ты чего сегодня наелся? Прет, как утопленнику. Только два раза и дал ударить. Что это за игра!

– Глаз – алмаз, рука – не клюка. Передай палку другому, Яша! – улыбнулся Илья Иваныч и лихо забил восьмой шар в дальний угол.

Только мужики собрались снова начать, как из зала вышел с пачкой билетов Гришка, муж киномеханицы Натки, недавно приехавший на участок, и громко сказал:

– Кончай, мужики, начинаем...

Мужики побросали кии, костяшки домино и заторопились к дверям... Многим билеты уже куплены: жены в зале сидят...

Санька взялся было собирать шары в треугольник, но Гришка рыкнул:

– Кончай стучать! Детское время вышло. Пошли отсюда!

Пацанам хоть и боязно – больно уж у Гришки вид Страшный: сам громила, глаз косит и черная щетина по щекам, – но никто не уходит. Слишком кино, Венька Самопал рассказывал, интересное, он его в райцентре смотрел, когда с отцом перед школой ездил. Вот и сейчас Венька, размахивая руками, рассказывает:

– ...а он как выхватил саблю и отрубил голову, а туловище без головы дальше на коне поскакало.

Гришка, обилетив желающих, выключил в зале свет, закрыл дверь и прислонился к печке, пересчитывая мелочь и ожидая опаздывающих. Послышалась музыка – кино началось.

У Саньки тоскливо засосало под ложечкой: так хочется в кино. Он вспомнил Витю Елкина, который всегда пропускал его бесплатно и который сейчас в армии, и подумал: хорошо бы его сейчас сюда. А когда Гришка появился, пацаны перестали «зайцами» пробегать: уши жалко. А в кино всем хочется.

– Дядя Гриш, пропустите... – начал канючить Петька Хомяков. Остальные подхватывают:

– Пустите... пустите!

– Цыц, шантрапа, а то вообще на улицу выставлю!

Пацаны притихли, кому в холод и слякоть хочется. И только Венька продолжает упрашивать:

– Пустите, дядя Гриш! Детский-то сеанс почему не поставили?

– Тебя не спросили, умника!

– Ну пустите, дядя Гриш... – затянули снова пацаны.

Видя, что никто из взрослых больше не идет, Гришка махнул рукой.

– Черт с вами, давайте по полтиннику и бегите!

Он собрал мелочь у всех и открыл дверь в зал.

– Живей пробегайте, детских билетов у меня нету.

Остались только Санька, Петька да Митька Конев, чернявый с большим ртом горбун. Маленьким с полатей упал. Вместо «л» Митька все время говорит «р». Рокочет, как трактор. В черных глазах его тоскливая мольба, вперемешку со слезами:

– Пр-ропустите, дядя Гриш...

Гришка скучающим взглядом окинул ребят.

– Ну че? Денег нет, ступайте домой!

Митька хнычет:

– Пропустите, дядя Гриш, что жар-рко что ри?

– Жалко только у пчелки в попке, – смеется Гришка и говорит:

– Давай спой чего-нибудь или расскажи, тогда пущу.

Митька серьезно и старательно запевает невесть где услышанную песню про какого-то кавалера.

– ...Каварер, каварер, поровик-то загорер...

Гришка корчится в беззвучном смехе, Санька с Петькой тоже угодливо подхихикивают.

– Ну, ладно, каварер, проходи, – утирая слезы, сказал Гришка.

– А вы брысь отсюда! – выгнал он из фойе Саньку и Петьку, закрылся и ушел в зал.

– Вот конек-горбунок проклятый, опять без денег пролез, – сердито говорит Петька. – Мне мамка давала рубль да я его на конфеты истратил. Сань, а давай через заячий ход пройдем!

Этот секретный ход, который еще брат Колька сделал с дружками, Санька показал Петьке за плитку ирисок, заставив съесть щепоть земли, что никому не скажет. Ход начинается со стороны огорода под кладовой, оттуда зайцы попадали под сцену, потом на сцену за экран и дальше в зал.

– Ладно, пошли, – подумав, согласился Санька, – только если поймает, молчок!

– Само собой.

На сцену выбрались благополучно. Осталось только незаметно прошмыгнуть в зал. Хотя на экране, сшитом из простыней, и с этой стороны все видно, только мутновато. Санька подполз к краю сцены, ящерицей юркнул вниз, спрятался за круглой, обитой черной жестью печкой. Петька ринулся за ним и, спускаясь со сцены, зацепил ногой экран. Тот рухнул, и все, что на нем двигалось и жило, расплылось мутной кашей на стене за сценой.

Бабы в передних рядах ойкнули, потом заахали, а бабка Бурьяниха закричала на весь зал:

– Башку-то, холеры, сломить не могут! Взять бы вицу да выдрать, как сидоровых коз, чтоб неповадно было.

Включили свет. Гришка повесил экран, потом заглянул за печь, схватил Петьку с Санькой за уши и потащил к выходу:

– Вы как туда попали, а? – крутанул он им уши так, что у Саньки что-то в голове возле уха хрустнуло.

– Ой, больно, больно, скажу, скажу, – заорал Петька.

– Ну, говори!

Петька покосился на Саньку, и тот, утирая рукавом слезы, тихонько покачал головой: «Не говори».

– Ну! – потянулся Гришка к Петькиному уху.

– Там дыра есть... – затравленно со слезами закричал Петька.

– Где? Какая?

– Там... Под кладовкой у сцены...

 

 

Глава 6 КОГДА СНЕГ ГОРЯЧИЙ

 

Прошла затянувшаяся дождливая осень, и вот уже второй месяц хозяйничает зима, принесшая с собой новые заботы. Главными для Саньки были сено, дрова и вода.

Сено надо было теребить из стога, полностью прикрытого снегом и ощетинившегося сухими травинками лишь с одного бока. Оно слежалось и не цеплялось на вилы.

Дрова для железной печки-каленки Санька пилил с мачехой большой двуручной пилой, которая с Санькиной стороны почему-то все время шла вкось и заедала. Мачеху это злило. А дров надо было много. Избенка быстро выстывала. Отец собирался осенью заменить завалинки, но так и не заменил.

С водой было проще и легче. Набрал в колодце, принес да и все. Вот и сегодня Санька сразу, как пришел из школы, взялся за ведра и коромысло и, натянув штанины поверх разного цвета – черного и белого – валенок, чтобы снег не попадал, пошел за водой.

Валенки у Саньки разные потому, что еще в ноябре, когда выпал первый снег, на печке нашли всего один валенок, а второй за лето куда-то запропал. Не было его ни за печкой, ни на полатях, ни в чулане... Оставшийся валенок был еще хороший, и мачеха принесла от кого-то белый. Когда Санька пришел в них в школу, его осмеяли. Он пробовал закрасить валенок сажей, но тот становился только серым и вдобавок мазался. И Санька махнул рукой – главное, ноги в тепле.

Зима выдалась снежная, с частыми буранами, и тропинка к шубенихинскому колодцу не успевает определиться: ее все время переметает.

Санька с трудом, наощупь пробрался к полузаметенному холмику, открыл крышку и стал опускать большое прикрепленное цепью к концу шеста ведро в колодец. Журавель поскрипывает и задирает хвост с двумя тракторными катками.

Зачерпнув воду, Санька изо всех сил потянул шест вверх. Ведро то и дело цепляется за сруб, из колодца слышатся всплески падающей с высоты воды. Наконец, ведро показывается из узкого ледяного горла, образованного из наплывов смерзшейся воды и не тающего до конца даже летом.

Санька разливает воду поровну в оба ведра, накидывает дужки на крючки коромысла и идет к дому. Ведра сильно качаются, и на снегу остаются серые влажные вмятины от выплесков. Санька часто срывается с тропинки, проваливается по колено, и низ ведер от этого оторочен налипшим снегом.

Дома он ставит ведра на скамейку, кидает коромысло в сенцы и садится читать Альке «Финиста – Ясного сокола», которого взял в школьной библиотеке. Санька сейчас читает лучше всех в классе. И даже с Колькой Сажиным в его «Родной речи» читал наперегонки стихи. После того, как мачеха расквасила ему нос, он сначала каждый день заглядывал в букварь от страха, а потом самому понравилось: сколько, оказывается, интересного можно вычитать.

– Увидела баба-яга Марьюшку, – читает Санька таинственным голосом, – зашумела: «Тьфу, тьфу, русским духом пахнет! Красная девушка, дело пытаешь, аль от дела лытаешь?»

Алька с раскрытым ртом слушавшая Саньку, вдруг спрашивает:

– Сашк, а что такое лытаешь? Санька нахмурился:

– Не перебивай! Лытаешь – значит летаешь! Понятно?

– Понятно. Читай дальше.

Вошла мачеха, и от дверей поползли туманные холодные змейки. Алька поджала ноги и забралась на сундук.

– А в лесу стук, гром, черепа лес освещают, – продолжает он читать. -Страшно стало Марьюшке...

Санька слышит, как мачеха громыхнула заслонкой и стала щипать лучину на растопку. Потом вдруг заругалась и подлетела к Саньке со своим подшитым валенком.

– Ты пошто, паразит, снег-то не счистил с ведер! Лыва-то какая натекла, все валенки промочила! Сидишь, лодыря гоняешь! – выхватила книжку и швырнула ее в угол.

– Че кидаешься-то? Книжка-то школьная! – с обидой, чуть не плача, закричал Санька.

– Ах ты, недоносок большеголовый, огрызаться, – взмахнула она валенком и огрела Саньку по голове так, что потемнело в глазах.

– Дура, дура, – заревел Санька, – сама носи, больше ни разу не пойду!

Мачеха сжала губы так, что они побелели, и схватила Саньку за волосы, стала то пригибать его до пола, стукая лбом, то поднимая, отрывая пятки от пола. Обезумев от боли, Санька изо всех сил впился зубами в ее руку. Мачеха взвизгнула, замотала ею и, нагнувшись, потянулась к полену у печки. «Убьет!» – мелькнула мысль, и Санька, как был босиком и в одной рубашке, выскочил на улицу, пробежал по тропинке и, усевшись, на прясло, поджал ноги.

– Околеешь, так прибежишь! – хлопнула дверью мачеха.

– Пусть лучше замерзну, но все равно не приду, не приду, – твердит Санька сквозь слезы.

Корочка льда, которой покрыта жердь, под штанами подтаивает. Начинают мёрзнуть ноги. А солнце такое яркое, что Саньке кажется, что он чувствует его тепло. На нетронутом снегу мельтешат радужные огоньки, которых от слез становится еще больше.

Пальцы на ногах защипало, и через некоторое время Санька перестал их чувствовать. Из дома выглянула Алька и закричала:

– Сашка, заходи, мама зовет!

– Не пойду, не пойду!

Его вдруг затрясло, как на телеге, зубы заклацали, он уже не может реветь и с равнодушием замечает, что огоньки, которые были в снегу, плавают перед глазами. Саньке кажется, что сидит он здесь так давно – не упомнить. Ноги его стали белыми, как фарфоровые. Его уже не трясет, но отчего-то сильно захотелось спать, и он едва удерживается на прясле.

По тропинке приближается мачеха, но Саньке все равно. Из полузабытья он слышит ее голос:

– Ишь, ведь чего удумал дурачок, унеси те леший! Мачеха занесла его в избу, положила на топчан и испуганно забегала:

– Ноги-то ведь порушил, дурачок!

Принесла в тазике снега и стала растирать посиневшие ступни. Санькина дрема!мигом"пропала, он заощаы благим матом. Снег казался(ему колючим и острым, как толченое стекло. И горячим, горячим...

<Їp>

 

јp align=center>Улава 7 ДЕЗЕРТИР

 

 

Љ

Первый раз Санька не ночевал дома через месяц, как к ним пришла мачеха. А сколько всего, он уж и не помнит. Летом хорошп: каждый кустик ночевать пустит$– влезай на любой сеновал и храпи сколько влезет. А сейчас, когда на дворе фетраль, не поночуешь на улицз. И вот уже неделю, как Саньки спит то в одном доме, то в друлом. Опять в бегах, потому чцо надоели мачехины кулаки.

Санька заметил, что люди делятся на догадливых й недогадливых. Первые всегда, увидев`поздно вечетом Саньку в коридоре йарака или где-нибудь на улице, ведут0к себе ночевать, а вторые топько вздохнут: «Бедняжка» в проходят мимо. Но Санька, конечно, ни на кого не обмжается® Пустят – хорошо, нет – кик-нибудь.

Сегодня Санька после уроков пошел с Димкой Малышевым, у которого вчера ночевал. Тетя Шура, мать его накормила тогда пельменями, Саньке даже счастливый попался – из одного теста.

Только они с Димкой уроки сделали, как пришел дядя Коля Малышев. Лицо в мазуте, он трактористом работает. Скинул ватную спецовку, и все сели ужинать. Санька немого побаивается дядю Колю: слишком у него вид серьезный. И когда тетя Шура позвала Саньку за стол, он начал отнекиваться.

– Садись давай! – сердито сказал дядя Коля.

Когда поужинали, Саньке вдруг захотелось сделаться маленьким, незаметным. На улице темень, уже поздно, и пора бы постороннему уходить. Санька взялся за портфель, но Димка зашептал:

– Подожди, оставайся у нас.

А Саньке уходить совсем не хочется. Он сел на табуретку у печки и услышал, как за перегородкой, на кухне, где тетя Шура мыла посуду, дядя Коля вполголоса говорил:

– У него отец родной есть, пусть кормит, если наделал...

– Коль, ведь жалко, пусть поживет немного.

– Сегодня пусть ночует, а завтра Димке скажи, чтобы не приваживал...

Санька подбежал к дверям, сунул ноги в валенки, быстро оделся и выскочил на улицу. Ему стало вдруг грустно-грустно...

На улице было морозно. Рассыпчато и гулко скрипел под ногами снег. Дым из труб столбом тянулся к небу, усыпанному звездами, похожими на крохотные мохнатые шарики.

Санька думал, куда податься, и не знал. У Талгата Нугманова он жил целых три дня и сам ушел, хотя и никто не гнал его. У Гуляевых ночевал позавчера... Видно, опять придется к Сажиным идти. Дядя Вася Сажин человек хороший, хоть и пьет часто. Но чем сильнее он пьяный, тем больше жалеет Саньку: «Я сам без матери рос, знаю, что почем, камень вам за пазуху!». Будто грозил кому-то. А потом вдруг в порыве пьяной нежности сажал его колени и гладил по голове, как маленького: «Ты, Сашка, никого не бойся, я тебя в обиду не дам!»

У второго барака, где в крайней квартире слева жили Сажины, Санька постоял на крыльце, дожидаясь, может, выйдет кто, Колька или дядя Вася, но скоро замерз и вошел в длинный сквозной коридор. Коридоры в бараках на участке теплые, потому что изо всех двенадцати квартир одна сторона печек в коридор смотрит.

Санька прошел по коридору и, найдя самую протопленную печь, прижался к ней спиной. Тепло начинает медленно пробираться сквозь фуфайку, и Санька скоро согревается. Подложив под себя портфель, Санька садится на него. Нет, не выходит дядя Вася. Наверное, выпил и спит. Саньке становится тоскливо. Он знает, что к середине ночи печки остынут и в коридоре станет так холодно, что начнет лихорадить.

Вдруг с треском распахнулась дверь, и в коридор ввалился в дымину пьяный дядя Петя Филинов, или попросту Филька. На него всегда, как он напьется, затмение находит – бараки начинает путать. Сам он живет в третьем, а заходит во второй, отсчитывает три двери справа и давай ломиться, будто к себе, к Кожиным. Яшка-то Кожин на электростанции до двенадцати дежурит, а дома молодая жена Лизка, год всего как поженились. А ревнует ее Яшка по-страшному. Он уже Фильку предупреждал: «Ты, Филька, к моей бабе клинья не подбивай! Не подбивай, Филька, от греха подальше!». А Филька, когда трезвый, говорит: «Да брось ты, Яшк, у меня же семеро по лавкам, к чему мне твоя баба! Это я спьяну». А как напьется – снова да ладом! Раз на Яшку нарвался, и тот ему два зуба выбил.

Вот и сейчас встал у Яшкиных дверей и, стукаясь об нее лбом, дергает за ручку.

– Кто там? – пропела Лизка.

– Как это кто! – возмутился Филька. – Открывайте, а то худо будет!

– Филька, это опять ты? Да от тебя от заразы через дверь перегаром тянет. Шагай домой. А то скоро Яшка придет, он тебе остатки зубов-то повыщелкает!

Но Филька упрямо продолжает колотить в дверь, то и дело помогая ногой. Минут десять молотил. Но тут пришла тетя Оля, его жена, тихая худая женщина. Мельком глянула на Саньку, нырнула под Фильку, положила его руку себе на шею и повела домой.

Скоро стало холодно – дверь плохо прикрыли. Санька поднялся, чтобы закрыть ее, и увидел на полу у порога брезентовую рукавицу с шерстяной варежкой внутри. Филька потерял. Санька схватил портфель и с какой-то тайной надеждой побежал к соседнему бараку.

– Вот, дядя Петя уронил, – протянул он рукавицу открывшей дверь тете Оле.

– А-а, – устало протянула она и, уже закрывая дверь, вдруг спросила:

– Ты чего там околачиваешься?

Санька опустил голову.

– Ладно, заходи, ложись вон к ребятам с краю. Да только сегодня. А то Антонина-то вон как всех, у кого ты спишь, поливает принародно. И пускать не захочешь.

Ребятишек у Фильки шестеро: самому старшему Тольке уже шестнадцать, а младший Генка – Санькин одногодок. У Генки что-то с головой не в порядке, и в школу его не взяли. Все пацаны на участке зовут его Гена-дурачок. С виду он совсем нормальный. Только вдруг что-то найдет на него, и он захохочет без причины, пуская слюни.

Когда Санька вошел, ребятишки, лежавшие в постели на полу, с любопытством подняли головы.

– Спать, орда! – прикрикнула на них тетя Оля и выключила свет.

Санька пристроился рядом с Генкой. Тот сразу зашептал таинственным голосом:

– Мне папка скоро ружжо настоящее купит. Только ты не говори братанам, а то они отберут. Когда ружжо будет, я их застрелю. Они у меня сегодня три конфетки-подушечки отобрали. Ух, я им покажу!

И он залился счастливым беззлобным смехом.

– Генка, зараза, щас голик возьму, не мешай спать!

Генка испуганно умолкает, и все скоро засыпают.

 

На следующий день, когда Санька вместе со всеми выбежал из школы, его за шиворот схватила мачеха. Санька приготовился заорать погромче, но мачеха почему-то не стала бить, а начала только громко выговаривать:

– Ты че нас с отцом-то позоришь? Дезертир ты бессовестный! Не стыдно перед ребятами-то? Не стыдно?

Повернула Саньку лицом к ребятам и закричала еще громче:

– Спроси, кто из них дома-то не ночует! Спроси! Ведь в магазин не зайти, все пальцем тычут. Дезертир ты, дезертир...

Пацаны захихикали, зашептались. А мачеха, все так же выговаривая, повела его через весь участок посреди улицы. Санька думал, что она его дома отлупцует. Но мачеха не тронула.

Зато в школе на следующий день проходу не было: все, кроме Кольки, обзывали его «дезертиром». Дразнили на каждой перемене, окружив Саньку кольцом, противно кривляясь и показывая пальцем.

Санька обозлился до слез, пусть бы любое другое прозвище, но это почему-то казалось страшно обидным.

На последнем уроке он услышал, как сидевший перед ним Венька Самопалов зашептал, не оборачиваясь: «Дезертир, дезертир...». Санька подскочил к его парте, схватил «Родную речь» и изо всех сил трахнул Веньку по голове.

Венька завыл. Марья Андреевна воскликнула:

– Быков, выйди из класса! Единица за поведение!

После уроков все опять обступили Саньку и закричали: «Дезертир, дезертир!». А Петька Хомяков сочинил стишок: «Дезертир солены уши, единицу получил!». Все хором подхватили его.

Санька метался между ними, гоняясь то за одним, то за другим, швырял снежными камнями – ничего не помогало.

Прибежав в слезах домой, он нашел в чулане здоровенный гвоздь и стал его затачивать на бруске, бормоча:

– Я вам покажу, я вам всем покажу, гады...

Через час гвоздь стал острым, как шило. Но что с ним будет делать, Санька не знал. Попугать разве.

На другой день Санька пришел в школу к звонку, подождал, когда все войдут в класс, и лишь тогда сел за парту. Только Марья Андреевна отвернулась, как Петька Хомяков, сидевший у окна в другом ряду, повернулся и зашептал:

– Дезертир солены уши, единицу получил...

Санька вскочил и пустил гвоздем в Петьку. Гвоздь пролетел у него над ухом и впился в цветочный горшок на окне.

Марья Андреевна побледнела и закричала:

– Вон, немедленно из класса! Единица за поведение!

Санька выбежал из класса и, захлебываясь от рыданий, упал в коридоре. Никогда ему еще не было так тяжело. Казалось, что вся несправедливость, какая есть на свете, навалилась на него. «Гады, все гады... Ну, что я им сделал, – бились в его голове мысли. – Убегу, уеду...».

Он вскочил, оделся и побежал за мост на дорогу к станции. У пихтоварки его окликнул дед Тихон:

– Сашка, далеко ли направился?

– Куда глаза глядят!

– А-а, далеко... Пособи-ка мне вон дрова в поленницу скласть, что-то поясницу прихватило. А туда, куда ты идешь, еще поспеешь. Да и темнять уж скоро начнет.

Санька обрадовался. Он уже поостыл немного и убегать ему не хотелось. Сложив дрова, которых было немного, они зашли в избу. В избе у деда чисто, пол желтый, будто хозяйка заботливая выскребла. На столе самовар поблескивает.

– Давай-ка чайку с медком попьем моего фамильного.

Санька все ждет, когда он расспрашивать начнет – «что» да «куда», но деду вроде это совсем неинтересно.

И только когда разлил по чашкам чай, вдруг сказал:

– Значит, на весь свет обиделся.

Санька удивился – как он догадался?

– Ну, а причина в чем?

Санька рассказал.

– Да, паря, может, ты сам виноватый, а? Че бегаешь-то? Подумаешь, раз-другой стукнет!

Санька сердито засопел.

– Если б за дело, так не обидно... А для нее все не так…

– Обидно, значит... Да, обида – она больней кулаков бывает... Ты пей чай-то, пей и не дуйся. Я тебя воспитывать не собираюсь. Только вот одно скажу: и нас драли, еще как драли. Вот раз, помню, отец об меня три вицы измочалил...

Дед Тихон усмехнулся, глаза его повеселели.

– А ведь за дело. Я тогда в твоих годах был. Захотелось мне медку сотового. Эх, баловство! Сдернул я крышку с улья, рамку вытащил, а на ней пчел – соту не видать. А полез-то, дубина, без сетки. Ах, как пошли они меня понужать, не взвидел я свету белого – отбиваюсь, машу руками. Хуже того! «Батя, спаси», – ору и к нему в предбанник, а он там голяком после парной отдыхал. Ох, че тут было! Выскочил батя на улицу, одной рукой срам прикрывает, другой веником отмахивается и к речке, хорошо, банька-то на берегу стояла. А там бабы белье полоскали. Схватились за бока, умирают от смеху.

Вот за этот позор и выдрал он меня так, что я на всю жизнь запомнил. А насчет «дезертира» я тебе секрет скажу: внимания не давай, они и отстанут. Сегодня оставайся у меня, ночуй, если хочешь.

Услышав скрип саней, дед выглянул в окно.

– Пихту привезли, пойду принимать.

– Деда, я домой пойду лучше.

– Ну, и то верно. Ступай, ступай с богом.

 

 

Глава 8 ДЕЛА ВЕСЕННИЕ

 

Пришел месяц май. Зацвела верба. Пацаны сосут ее желтые пушистые комочки, собирают светло-коричневые головки пестиков, торчащих на почти пустых полянах, как винтовочные пули, набивают пузо щавелем, горькой редькой, цедят из берез сок и потом «бражничают»: ходят обнявшись, притворяясь пьяными.

У Саньки же дела поважнее. Он выходит на рыбный промысел. Конечно, настоящую рыбу в коричневой полой воде ловить бесполезно, разве что саком. Санька ловит гольянов. Не ахти рыба, но жареха с яйцом, если с литр поймать, знатная выходит.

Быстринка только летом маленькая да тихая, а по весне дикая. Гольяны задыхаются во взбаламученной воде и скапливаются в заливчиках, куда впадают чистые ручьи. Ловит их Санька пол-литровыми банками. Крышка воронкой из толя, два кусочка хлеба – напихаются, аж тесно.

Сегодня Санька литра два поймал и торопился домой. Возле пекарни его встретил Колька Сажин.

– Ого, ничего нагреб, где?

– За мостом, – ответил Санька неопределенно. Скажи ему – мигом всю вычерпает, он тоже промышляет.

– Санька, давай покатаемся, – показывает Колька на большое корыто, похожее на гроб без крышки, только намного больше. Спустили, видно, размачиваться. Степанида, говорят, в таком корыте тесто месит ногами.

– Степанида лаяться будет.

– Да она на обед ушла.

– А грести чем?

– Вот, – показывает Колька шест из жерди. Уж если что ему втемяшится в башку, он обязательно сделает. Санька спрятал рыбу в кустах и подошел к воде.

Корыто плавало в тихой заводи среди прибитой к берегу щепы, поленьев, коряг... Санька присел на одном краю, Колька встал на другом, оттолкнулся, и корыто скользнуло по воде. До чего здорово! Молодец Колька, чем не лодка!

На участке лодок сроду не бывало, потому что ни к чему они: летом речку перепрыгнуть можно.

«Полный вперед!», «Поднять паруса!» -орет Колька и шестом толкается, а Санька на дне лежит. Хорошее корыто, не протекает. Весь залив исплавали, скучно стало.

У Саньки мысль рождается:

– Колька, давай около залива кататься по течению.

Выплыли на течение и вниз, залив кончается – шестом загнали корыто обратно в залив. Хорошо – грести не надо, только вверх.

А на берегу пацаны столпились, кричат:

– Дайте покататься!

– Сами не накатались!

– Ну, дайте.

– Обойдетесь!

– Бык, бык, в воду прыг, на квашне катается, лохматым называется...

Петька, гад, изгаляется, он по этой части мастак. Мало ему попадало. И еще вопит:

– А я тетке Степаниде скажу, а я тетке Степаниде скажу...

«Ладно, – подумал Санька, – вот еще разок сплаваем, тогда посмотрим на тебя».

Когда доплыли очередной раз до конца залива, Колька хотел лихо развернуться, но шест вырвался из рук, и корыто понесло на стремнину.

– Утонут, утонут, – заорал Петька и куда-то побежал.

Санька перепугался, вцепился в край корыта и закричал Кольке:

– Не шевелись, а то опрокинемся!

А тот какой там шевелиться, оцепенел весь. Несет корыто весело. Марья Андреевна говорила, что от Быстринки по другим рекам можно до Камы доплыть. Но Санька знает, что им до Камы не доплыть. Это уж как пить дать! Потому что за следующим поворотом, у пихтоварки, где летом переход бывает, залом из деревьев и коряг речку перегораживает. А вот и он. Колька закричал: «Прыгай!»

Санька подпрыгнул, ухватился за сук и повис на ольхe. Глазами Кольку ищет. А он залом перелетел, в воде барахтается. «Тону, тону», – кричит и скрылся за поворотом.

Слезы у Саньки полились – хороший был друг Колька. Выбрался Санька на берег и побежал вниз по течению. Может, зацепился где Колька, помощи ждет. И за поворотом видит: дед Тихон, который любил по весне промышлять щучек, тянет из воды сак, а в сетке копошится... Колька! Живой! Только голос потерял, бедный. Вытряхнул его дед из мотни. А Кольку трясет, зубы клацают. Стоял, стоял да как заревет. Санька подбежал, подвывает. А дед Тихон ухмыляется.

– Вот это улов, елки-палки! Колька, тебя как – зажарить, аль уху сварить?

– Х-х-холодно, замерзаю...

– Бегите ко мне в избу. Да сымай, сымай тряпье-то живо!

Санька с Колькой побежали в гору, где стоял домишко деда. Колька скинул штаны, куртку, стоит трясется.

– Сейчас бы тебя снегом растереть, – сказал Санька.

– П-пошел ты!

Вошел дед с бутылкой пихтового масла.

– Ложись-ка на лавку, – сказал он Кольке. И начал тяжело втирать масло в Колькину спину. Тот покорно запыхтел.

А на улице послышался бабий вой. Колькина мать, тетка Аганя.

– Коленька, миленький, живой, сыночек!

– Живой, что ему сделается. Щас полежит, отойдет малость и опять снырять можно, – пробасил дед Тихон.

– Живой, Коленька... Ах, ты гаденыш окаянный, капитан мокрохвостый! Когда ты меня мучить перестанешь! – и пошла лупцевать его веревкой, которая валялась в углу. Крепко бьет, а Колька молчит. А в окно пацаны таращатся.

Устала тетка Аганя, отходит, но и Санька получил пару горяченьких.

– За что, тетя Аганя?

– Не ввязывай, куда не следует!

– Да я сам, – подал голос Колька, – не трогай его!

– Заступничек! – взвилась тетка Аганя и прошлась еще раз по его хребтине.

– Ну ладно, Аганя, пусть отлеживается, к вечеру домой придет, – заступился дед Тихон.

Тетка Аганя отступилась, посидела, попричитала и ушла.

– Как живешь-то, – обратился дед к Саньке, – не дразнют?

– Не-ет!

– Ну, я же говорил – дело верное, внимания не давай и все. Пойду дров нарублю, каленку надо растопить, чтоб тряпки-то скорей высохли.

– Колька, как одежда высохнет, приходи на большую поляну, в чижа играть.

– Ладно, приду.

 

Санька сбегал за спрятанной рыбой и принес ее домой.

– Мам, я тут рыбы наловил, – сказал он мачехе, боясь, как бы она не нашла какой-нибудь работы.

– Ладно...

Мачеха к весне подобрела. Если и лупила, то не очень. Бегать за Санькой по участку совсем перестала. Может, оттого, что однажды, в марте еще, Саньку, подняв в коридоре, где он спал, привели домой Илья Иванович и дядя Вася Сажин и пригрозили отцу с мачехой товарищеским судом. Дядя Вася тогда еще сказал отцу: «Степка, ну она ладно, ей они неродные, а ты-то куда смотришь, че обижать-тo даешь?» На что отец ответил: «Дак она хозяйка теперь, ей виднее...»

А может, оттого, что появился у Саньки с Алькой братик. Его Васькой назвали. Такой горластый, что Санька первoe время даже не высыпался. А теперь привык, хоть заорись...

Выпив стакан молока, Санька побежал к большой поляне, что была напротив пекарни, только на другом берегу Быстринки.

На середине поляны во впадине стояла прозрачная талая вода. В ней барахтались мальцы. Санька знал, что вода в этой луже прогретая, как парное молоко. Он, может быть, и сам бы искупался, но ему были противны гроздья склизкой лягушачьей икры, распластанные по краям лужи. Недели через две можно будет купаться на пруду. А в луже будут плавать черные тучи головастиков.

Санька пробежал мимо лужи к ребятам, которые гоняли «чижа». Галил Петька Хомяков, а Венька уже стал «царем». Вот он подошел к черемуховому колу, на конце которого сидел «чиж», и со всего размаху ударил по нему своей битой. «Чиж» пулей улетел так далеко, что все игроки не спеша успели сбегать за своими битами и вернуться за черту. По всему видно, что Петька умаялся, и когда увидел Саньку, радостно закричал:

– Бык, чур на новенького! Гали давай.

Но отгалиться Саньке не пришлось. Только начали игру, как с косогора на поляну полушагом-полубегом спустился Митька Конев и, возбужденно размахивая руками, закричал:

– Р-робя, цыгане едут!

По дороге со стороны станции показалось несколько повозок, непривычных, таких на участке нет, будто большие бочки на телегу погружены.

В одной из них мужской голос пел на непонятном языке с надрывом, будто жалуясь на что-то.

– Во, развылся... Наверно, в Пермь едут, – сказал Димка Малышев. – Мамка мне рассказывала, как в ихней деревне цыгане украли девчонку и съели ее.

– Да брехня все это, – возразил Венька.

– Ага, брехня, вот попался бы им, так узнал бы! Скажи спасибо, что мимо проедут.

Но цыгане, словно услышав Димку, повернули с тракта и поехали сначала по дороге к участку, а потом вдруг съехали с нее, и кони рысью побежали под уклон прямо на поляну.

Схватив биты, все драпанули к мосту.

– Вот, я же говорил, говорил! – возбужденно кричал Димка.

Остановились только за мостом. Большинство побежало по домам сообщать новость, а Санька с Венькой и Димкой пошли к пекарне и стали смотреть, как на другом берегу цыгане распрягали коней, как цыганята полезли в лес за дровами для костра, как две цыганки тащили от ручья большой котел с водой... Лохматые черноволосые мужики ходили, оглядывая местность, потягивались и, щурясь, подставляли свои красные лица яркому приветливому солнцу. Один из них подошел к речке, прямо напротив ребят, набрал в ладони воды и, увидев, что она мутная, плеснул обратно.

Заметив ребят, спросил с акцентом:

– Какая деревня? Как называется?

– У нас не деревня, – ответил Санька.

– Кэк?

– Участок.

– Как называется?

– Участок называется!

– Магазин есть?

– Что, обокрасть хочешь? На-ка выкуси, – показал Санька фигу, – там сторож с ружьем.

– Дэл тукэ пай щиб1, – пробормотал равнодушно-презрительно цыган и зашагал к табору, где уже горел вовсю костер, а цыганки суетились и визгливо покрикивали вокруг котла.

Санька посидел еще немного на берегу и пошел домой. А на участке все уже только и говорили, что о цыганах.

1Чтоб тебя стошнило.

Вечером, когда Санька хотел уже лезть на полати, в избу без стука вошла старая цыганка в большой черной шали, перекрещенной на груди. Верхняя губа с налетом черных волосинок была измятая, да и все лицо было изрезано морщинами, будто кожа на Санькином портфеле. Цыганка цепким быстрым взглядом окинула комнату и скрипуче протянула:

– Здравствуйте, хозяин, хозяйка. Хозяюшка, давай погадаю, милая! Не скупись. Всю правду скажу – хоть на пять лет вперед, хоть на всю жизнь... Позолоти, позолоти, милая, ручку...

Мачеха замялась:

– Да нет денег-то, сама видишь, бедно живем.

– Вижу, милая, вижу... Много не возьму. Еду дашь – все равно правду скажу...

– Какая у нас еда... Разве вот пяток яиц можно дать.

– Не скупись милая, давай сколько пальцев на руках, по рукам гадать буду. Век меня помнить будешь!

– Ладно, Тонь, отдай ты ей десяток, может, и правда че толковое скажет, – вступил в разговор отец. – Мне перед войной гадалка сказала, что живой приду, а четырех братьев потеряю – так и вышло...

Цыганка взяла левую руку мачехи, ткнула скрюченным пальцем в ладонь и забормотала, сверкая темными глазами из-под кустистых бровей.

– Дур тутар, тена жянас кодолатар... Недавно живешь в этом доме... Одна ветка родная... Ветер дунет – ветка сломится... Камень-сердце твое... Две зимы пройдет... Горе к камню придет.

Вдруг сильно дунула на ладонь, так, что мачеха вздрогнула и отпрянула от нее, и спокойно продолжила:

– Жить будешь долго, милая, семьдесят три года проживешь. Но с печалью в сердце жить будешь. Ждет тебя удар... Большой удар.

– Что за удар-то? – оторопело спрашивает мачеха.

-Не знам, не знам... Плохо видно, совсем плохо... Пора мне. Пора...

Когда цыганка с десятком яиц в подоле ушла, мачеха с раскрасневшимся лицом пробормотала:

– Господи, набуровила-то че, прости меня грешную... Глаза-то... Ладошку будто огнем обожгло, сердце так и захолонуло. Ведьма да и только.

И Санька в первый раз увидел, как она перекрестилась.

 

 

Глава 9 НЕЖДАННАЯ НОВОСТЬ

 

Вот и лето настоящее пришло. И бьет в глаза свежая яркая зелень, лоснится на солнце. Покачиваются желтые бутоны купальниц, отцвела медуница, переспели и потеряли вкус щавель и горькая редька. Быстринка вошла в свои берега и посветлела, хотя купаться в ней никто еще не отваживается – вода до костей продирает. Но на мелких, по щиколотку, перекатах, где вода пестрит от красноперых гольянов, сливающихся на солнце с разноцветной галькой, уже промышляют пацаны самодельными бредешками. У кого из обычной занавески, у кого из марли, а у кого и из тюля, а есть и такие: в одиночку майкой ловят. Но это, конечно, баловство, только майку вывозишь.

Санька с утра прибежал к перекату у моста, когда там никого еще не было, и ахнул: столько красноперых он еще не видел – весь перекат от одного берега до другого искрился от трепещущей живой массы. Санька сбегал за банками, припрятанными у хранилища, и закинул их возле переката, чуть выше по течению. Но гольяны в банки не шли. Попробовал поставить их прямо на перекат – банки сносило течением. Сейчас бы тюль метра полтора или марлю!

Санька скинул рубашку и лег на галешник загорать.

Подошли Петька Хомяков и Митька Конев. У Петьки в руках бидончик и классный тюль метра два длиной.

– Петька, давай с тобой побродим, – предложил Санька.

– Не, мы с Коньком, я ему конфет дам.

«Жмот чертов, ты дашь», – подумал Санька и стал смотреть, как Петька с Митькой разделись, взяли тюль за концы и, согнувшись, потащили его поперек течения. У другого берега они подняли свой бредешок, и Санька увидел, что там бьется всего штук пять рыбок. «Под низом прошла», – догадался Санька.

– Петька, давай напополам, научу, как правильно надо!

– Без тебя обойдемся!

Но, пройдя еще раза три впустую, милостиво сказал:

– Ладно уж, иди, попробуем.

– Надо к тюлю снизу галек прицепить. Митька, заходи на тот берег, загонять будешь!

Сделали по-Санькиному, и первый же заход оказался удачным. В тюле копошился большой живой комок. После трех ходок Петькин двухлитровый бидон был полный. Стали ловить в Санькины банки, скоро и они стали полными.

– Ладно, хватит, – сказал Санька и пошел домой.

Прошедшую ночь Санька ночевал на сеновале Бурьянихиной сарайки, на остатках сена. Днем мачеха послала его за хлебом, а Санька, дожидаясь, пока привезут хлеб из пекарни, играл с пацанами в прятки и потерял пятерку.

Сейчас мачеха должна быть на работе, и Санька решил хорошо поесть: пожарить рыбу.

Дома Алька возилась с Васькой. Увидев брата, Алька обрадовалась и вдруг завсхлипывала:

– Сашка, не убегай больше... Я одна мамки боюсь. Вчера Васька обмарался, а я уснула, и она меня носом в грязные пеленки тыкала... Не уходи!

Алька заревела, а у Саньки от жалости запершило в горле.

– Ладно, ладно, не реви... Сейчас вот рыбы пожарим с яйцом и молоком, помнишь, как Колька делал.

Санька очистил рыбешек и побежал в сарай к куриным гнездам. В одном рядом с деревянным подкладышем нашел яйцо, а на другом сидела курица. Когда Санька подошел к ней, она вжала голову и закрыла глаза. Санька пошарил под ней, было пусто. Попробовал найти вчерашние яйца, которых обычно было около десятка, и не отыскал. «Опять, наверно, в сундук закрыла», – догадался он. Снова сбегал в сарай, проверил, не снеслась ли курица. Но курица была там же и встревоженно поглядывала на Саньку. «Ничего, подождем...» – подумал Санька. Насобирал щепок, поставил сковороду на таганок, разбил яйцо, размешал с молоком и опять подбежал к курице. Нащупал под ней теплое яйцо и выкинул курицу из гнезда.

– Ишь, рассиделась, клуша!

Курица громко и обиженно закудахтала. Санька приготовил жареху, поел вместе с Алькой и, глянув на ходики, заторопился: скоро должна была прийти мачеха на обед.

По Алькиным глазам было видно, как ей не хочется оставаться одной, и Санька сказал:

– Я после обеда еще приду, не реви...

На пруду, куда прибежал Санька, загорали Венька Самопал, Вовка Гуляев и Колька Сажин. Санька разделся и нырнул с разбегу во взбаламученную желтоватую воду, поплавал немного по-собачьи и лег на траву рядом с ребятами. Колька старательно сдирал с Вовки прозрачную кожицу.

– Сашка, послезавтра с нами в пионерлагерь поедешь, около Ряжа, – сказал Вовка. – Колька вон рассказывал, как там здорово, он был там в прошлом году...

– Да болтай, кто меня возьмет, – с затаенной радостью выдохнул Санька.

– Вон Самопала спроси, ему отец сказал. Так что завтра собирайся. Зубной порошок купи, там насчет этого строго, – подтвердил Колька.

– Веньк, может, наврал ты?

– Была нужда, – лениво поднял голову Венька, – батя за тебя попросил, и тебе путевку дали бесплатно. Послезавтра поедем. Всего с участка шесть человек...

 

 

Глава 10 В ЛАГЕРЕ

 

Лагерь был на большой поляне на берегу реки. Один ряд – палатки, другой – дощатые домики.

В палатках жили ребята постарше. А такие, как Санька, в домиках. Спали на широких настилах головами к стене. Матрасы лежали плотно один возле одного. Санька с Вовкой попали в один отряд и спали на соседних матрасах.

Что Саньке в лагере не нравилось, так это заправлять постель, чистить зубы и по вечерам ходить на ручей мыть ноги. Но воспитательница попалась им строгая. И по утрам Санька с отвращением макал мокрую зубную щетку в круглую коробочку с порошком, с тоской смотрел, как порошок на щетке пропитывается водой, и морщась, совал щетку в рот. Воспитательница чистила зубы пастой. Санька увидел зубную пасту в первый раз и с интересом смотрел, как из тюбика вылезал белый червячок.

– Вовка, это у нее че?

– Паста зубная, говорят, что ее даже есть можно...

Еще не нравится Саньке рано вставать и строиться на линейку. И как только горнисту спать не хочется!

А вообще-то в лагере жить можно. Купаться водят, правда, на мелкоту, а кормят целых четыре раза в день! И добавки бери сколько влезет.

Сегодня Санька дежурный по домику. Все ушли купаться, а Санька моет пол. На тумбочке воспитательницы увидел тюбик зубной пасты, оглянулся на дверь и выдавил белого червяка в рот. Пожевал чуть-чуть, сморщился и заплевался... Обманул Вовка!

К полднику отряд вернулся. Санька с Вовкой поиграли в «пристенок» на цветные плоские гальки. А потом Вовка предложил вырезать свои имена на стене домика, а то, говорит, уедем, и никто знать не будет, что мы тут были.

Вовка свое вырезал, а Санька только начал, как подбежала Машка, ябеда и зануда.

– A я Елене Александровне пожалуюсь!

– Только попробуй, зарежу, – сделал страшную рожу Санька и ткнул ее легонько ручкой ножичка в бок. Машка дико взвизгнула и убежала. Санька кончил вырезать и отдал ножичек Вовке. Только Вовка сунул его в карман, как подошел физрук с Машкой.

– Где ножик? – больно схватил он Саньку за локоть и стал выворачивать карманы.

– Нету у меня никакого ножика, – испугался Санька.

Физрука в лагере все боялись.

– Где ножик, я спрашиваю?

– Нету.

– Ну, хорошо! Как фамилия? Быков? После отбоя придешь к моей палатке!

 

Вечером Санька улегся спать вместе со всеми, с тайной надеждой, что физрук простил или забыл о нем. Но когда он почти заснул, вошел физрук и шепотом спросил воспитательницу:

– Где тут Быков?

Подошел к Саньке и тряхнул за ногу:

– Пошли, одевайся!

На улице уже было сумрачно.

– Давай ножик! – протянул ладонь физрук.

– Нету у меня, – пробурчал Санька и потупил голову.

– Где он?

– Не знаю.

Санька решил ни за что не говорить. Отберут у Вовки ножичек из-за него, где потом такой взять, четырехлезвенный...

– Ну-ка, пошли! – скомандовал физрук и потащил Саньку в гору, где мрачно чернел высокий лес. У большой ели он остановился и свирепо закричал:

– Скажешь, где ножик?

– Нет, – заревел Санька в полный голос от страха.

– На месте бегом, марш! – заорал физрук. Санька запереступал ногами.

– Быстрей! Быстрей! – подогнал его физрук и тряхнул за плечо.

Санька заревел громче и побежал на месте.

– Отдай ножик!

– Не-е-ту...

Стемнело так, что Санька не видит уже лица физрука. Сильно хочется спать, и ноги сами собой останавливаются.

– Не останавливаться! – разъяренно крикнул физрук. – Оставаться на месте!

И стал спускаться к лагерю. Саньке стало страшно, и сон мигом улетучился. Верхушки елей широко и шумно качались. Вокруг было темно и глухо. Санька постоял немного и уже хотел бежать к лагерю, как заметил со стороны леса крадущийся силуэт. Сердце сильно заколотилось. Но потом, вглядевшись, догадался, что это физрук зашел с другой стороны и успокоился.

– Ну, вспомнил, где ножик? – подошел он через некоторое время к Саньке.

– Это не мой нож.

– Чей?

– Не знаю.

– Что ж, завтра продолжим разговор, а сейчас иди да подумай лучше.

 

На следующий день перед обедом Санька потихоньку собрал свои вещи в сетку и пошел мимо переката, около которого они купались, к большаку, чтобы уехать домой. Уходить из лагеря не хотелось. За мостом на краю большого поля, в котором терялась дорога, Санька сел на обочину, заросшую лисохвостом, васильками, цикорием, хлопушкой, и сорвал остистый колосок еще зеленой ржи. Очистил и размял в руках мягкие с молочным соком зерна. Среди белой кашки увидел несколько клубничек, сорвал и бросил в рот. Постоял на мосту, посмотрел, как резвятся уклейки на солнце, и вспомнил, что они с Вовкой собирались на рыбалку. И еще сильнее потянуло обратно. Из-за леса показались два велосипедиста, один был похож на физрука. Санька юркнул под мост. Переждав минут пять, после того, как погоня проехала, Санька пошел в лагерь. У переката пришедшие купаться пацаны из третьего отряда, увидев его, радостно закричали:

– Вот он, вот он...

Схватили за руки и гордо повели к директору лагеря.

– Ну что, Быков, почему хотел убежать, тебе что, не нравится здесь? – спросил директор и ласково положил руку на голову. Санька потупился.

– Волосы-то у тебя какие, будто проволока. Говорят, у упрямых такие. Так что ж ты бежать-то собрался, а?

– Физрука боюсь, – пробормотал Санька и всхлипнул.

– Во-первых, не физрука, а Николая Сергеевича, во-вторых, отчего же ты его боишься?

Санька рассказал все, как было. Отчего-то ему было спокойно с этим казавшимся раньше недосягаемым человеком. То ли от ласковых серых глаз, то ли от проседи на висках, то ли от тяжелых мягких рук... Выслушав Саньку, он в задумчивости постоял у окна и сказал:

– Ну, ладно, Быков, иди в свой отряд и никого не бойся. Только не машись, пожалуйста, ножичком. И палка раз в год стреляет. Ладно?

– Ладно, – ответил Санька и радостно, с облегченной душой вышел на улицу.

 

 

Глава 12 ЗА ПЕРВОЙ МАЛИНОЙ

 

И до чего же лето короткое! Всего неделю, как Санька приехал из лагеря, где прибавил целых три кило, а еще, пожалуй, месяц и того гляди снова зарядят дожди и кончится веселая ягодная пора. Но пока стоит жаркий июль. На дороге лежит толстый слой мягкой шелковистой пыли, то и дело взбиваемой лесовозами в высокие, будто облака, клубы, которые подолгу висят в знойном безветрии, медленно оседая. От пыли трава на обочинах, черемухи в палисадниках – серые, усталые...

Доски тротуаров так раскалились, так обжигают босые подошвы, что Санька сходит на землю и торопится к Кольке Сажину. Сажинский Барсик, дремавший у дверей в коридоре барака, сначала было оскалился, но, узнав Саньку, приветливо завилял хвостом.

Колька был дома, но Саньку не заметил, потому что его лохматую голову подвыпивший дядя Вася наклонил над табуреткой и вычесывал час¬тым гребнем на старую Колькину тетрадь вшей, которые сыпались густо и расползались по листу в разные стороны. Колька стонал и ойкал, а дядя Вася посмеивался:

– Терпи, камень те за пазуху, коли стричься не хочешь! Ишь, как улепетывают!

Он схватил вдруг молоток и начал азартно колотить им по листу, крича:

– Бей фашистские танки!

Оба так увлеклись, что на Саньку не обратили внимания. В квартире прохладно и чуть-чуть пахнет, будто хомут где лежит. Санька кашлянул и позвал:

– Кольк, пойдешь за малиной?

Дядя Вася обернулся и спросил:

– Сашка, ты чего к нам не заходил давно?

-Я в лагере был.

– А-а... Пойдет, куда он денется. Мы с матерью тоже любим малинку-то с молочком. Сейчас только эту гадость изведу у него и пойдете...

– Куда пойдем-то? – спросил Колька, когда они вышли на улицу. – Еще ведь не поспела.

– Ага, не поспела! Сам видел: Шубениха несла два литра с покоса. Я ту делянку за стойбищем знаю. Там раньше всех поспевает.

– Так побежали быстрей, надо до семи вернуться.

– Зачем?

– Ты че не знаешь? Сегодня фокусник будет выступать. Говорят, он раньше в цирке настоящем работал, понял!

Дорога с сухими глинистыми кюветами идет по отлогому склону, на котором то тут, то там торчат посеревшие сухие пни.

Санька вспомнил, как года три назад, здесь, совсем рядом с участком валили лес, и отец приходил обедать домой, и как однажды он взял Саньку с собой. Саньке в память врезалось, как огромные подпиленные ели, нехотя подавались под упершимися в них баграми с железным крюком на конце, и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее падали на землю, подминая под себя молодые деревца. Комель подпрыгивал вверх, дерево замирало, и к нему торопились сучкорубы, среди которых был и Санькин отец. Они ловко обрубали сучья, женщины собирали их в боль¬шие кучи и сжигали. Потом хлысты раскряжевывали, трелевали на лоша¬дях к эстакаде и грузили на лесовозы. На делянке было тогда как-то не¬обычно, дымно и весело.

А теперь делянки далеко и рабочих возят на машине.

Дорогу обступил молодой осинник. Колька нырнул в чащу тонких стволов и закричал: «Иди, костянки полопаем!» Санька сорвал несколько гребешков, слепленных из алых прозрачных шариков, с желтыми, будто крупинки солнца, косточками, и бросил их в рот.

За осинником открылась другая делянка. На придорожные сухие бугры земли взбежали сиреневые волны иван-чая и растеклись дальше по всей делянке, наполняя воздух гулом и звоном лета: озабоченностью пчел и надоедливостью мух и слепней. Обочины пестрели от цветов. И все они: и солнечно-желтые стрелы льнянок и темно-коричневые, по¬тупленные к земле головки гравилата, приводили душу Саньки в непо¬нятное возбуждение, радостное и приятное, и тогда жара не казалась такой сильной, а слепни такими надоедливыми. За поворотом показалась рощица взрослого крупного липняка. В тени его на голой вытоптанной земле отдыхали участковские коровы, козы и овцы.

Санька поискал глазами свою Зорьку и не увидел. Опять, наверно, бегает, попробуй удержи ее в стаде. Дядя Петя Солонкин еще как-то справлялся, а без него стали участковцы пасти по очереди. Без привыч¬ки трудно. Часто у кого-нибудь да коровы нет. А Зорьку почти всегда приходится искать Саньке. В этот раз пасли Магасум с женой. Они сидели в тени и обедали.

– Коя барасез, малайлар? – спросил Магасум.

– За малиной, – ответил Колька.

– Есть мал-мало. Можно собирать. На правый сторона идите, там можно собирать.

– Ладно, посмотрим.

После тени стало казаться еще жарче. В горле пересохло. Свернули с дороги и стали пробираться через заросли иван-чая к видневшемуся на буграх малиннику. Трава была пыльной, сухой и облепленной паутиной.

Малины было мало. На ветках, усыпанных зелеными мохнатыми глазками, попадалось по одной-две спелые ягоды. Приходилось часто переходить с места на место. И скоро стало казаться еще жарче. В голове звенело от толкущихся над ней слепней и мух.

– Пойдем попьем, – сказал Колька, – тут котлованчик должен быть.

Котлованчик зарос рогозом с бархатистыми коричневыми головками. Вода была теплой и зеленоватой. У берега копошились головастики, ка¬кие-то жучки...

Зачерпнув Колькиной фуражкой воды, они напились, подставляя рот под струйку воды, просочившейся сквозь ткань, и снова принялись за малину, но было ясно, что посуду взяли непомерно большую, не по ягоде. Скоро Кольке надоело такое собирание и он сказал:

– Пошли, а то на фокусника опоздаем.

Санька глянул в свой трехлитровый бидон – не больше пол-литра. Но в душе обрадовался.

На обратном пути их догнал на лошади, запряженной в легкую те¬лежку, Илья Иваныч Самопалов, который ехал с работы. Машина по этой дороге не пройдет – кюветы изрезали, – а на лошади можно.

– Тпр-ру! – остановил он лошадь. – Прыгайте, ягодники!

Илья Иваныч подвинулся и шутливо сказал:

– С вас по стакану, мужики!

Около участка Санька попросил поправить лошадью. Илья Иваныч передал ему вожжи и стал тереть ладонью свою загорелую шею, чему-то весело улыбаясь.

Когда въехали на участок, Санька испугался, как бы Илья Иваныч не забрал вожжи, но тот и не думал. Увидев Петьку и Талгата, Санька хлестанул лошадь, и она пустилась вскачь. Петька и Талгат побежали следом. Они конечно, завидовали.

У конторы, когда остановились, Санька в приступе благодарности протянул Илье Иванычу свой бидон:

– Дядя Илья, насыпьте себе!

– Нy что вы, ребята, я пошутил. Домой несите!

И, натянув Кольке фуражку на глаза, зашел в контору.

Дома Санька высыпал малину в большую чашку, налил молока и стал с Алькой хлебать. Пришла с работы мачеха и заворчала: «Только бы лопать, нет чтоб на зиму насушить». Санька хотел сказать, что на зиму он еще насобирает, но вспомнил про фокусника и решил, что лучше промолчать. Тихонько вышел из-за стола и шмыгнул на улицу.

 

 

Глава 12 ФОКУСНИК

 

Клуб был битком набит. Люди стояли у стен, в проходах, а пацаны сгрудились у самой сцены и поднимают занавес от нетерпенья. Ведь фокусы в участковском клубе сроду не показывали. Мужики хоть и говорили, что фокусник – шабашник, который ездит по деревням, – правда, и билеты у него самодельные, с каким-то штампиком, – но сами все пришли.

Сильно прихрамывая и опираясь на деревянную трость, в зал вошел Витя Елкин, вернувшийся две недели назад из армии на год раньше срока. Копал какой-то шурф, случился обвал, и так его помяло песком, что три месяца отлеживался в госпитале.

Елкин поправил ладонью светлые волосы и устремил грустный недвижный взгляд на сцену. Кто-то уступил ему место.

Бабы заглядывались на него, и Санька услышал, как бабка Агафья прошептала тете Оле Филиновой:

– Глянь, Витька-то как убивается об Людке Сластниковой. Шары бы ей вертихвостке выцарапать. Такого парня бросила!

– Да нынче молодежь-то вон какая пошла... Куда он ей такой-то нужен.

Наконец, раздвинули занавес, и фокусник, высокий сухой мужик с длинными волосатыми пальцами, начал творить чудеса.

Засучив рукава, накрыл платком черную прямоугольную тумбу, а когда резко сдернул его, на тумбе появился букет ромашек. Потом достал изо рта подряд несколько штук яиц, показав пустой карман, стал тащить из него связанные цветные платки...

Пацанам страшно хотелось разгадать секреты фокусов, и они изо всех сил таращились на его руки. Когда фокусник кончил тащить платки, кто-то крикнул:

– Еще достань!

И он, как бы удивляясь, что сомневаются в его способностях, вытащил еще кучу платков.

Потом взял мальчишку, который ему помогал, положил в длинный ящик и начал перепиливать большой двуручной пилой. Бабка Агафья ойкнула:

– Господи, да че он с дитем-то вытворяет, ирод!

А фокусник раздвинул перепиленный ящик, и между половинами ящика была пустота. Мальчишка распилен!

Потом снова сдвинул ящик, и оттуда выскочил целый пацан. Санька заметил, что этот пацан ни разу не улыбнулся. Наверно, его часто пилят, мог хоть от радости, что все обошлось, улыбнуться.

Пацаны высказывали догадки друг другу по каждому фокусу, но так ни одного секрета не открыли. И только, когда фокусник стал катать шарик от одной руки к другой на круглой черной палке, Петька Хомяков, стоявший прямо на сцене у занавеса, радостно заорал:

– Да у него там еще нитка натянута!

Фокусник немного смешался, согнал Петьку на пол, потом помахал пустой шляпой-котелком, положил ее на стол, а когда снова поднял, на столе сидел живой цыпленок.

От чудес таких Митька Конев сидел все представление с открытым ртом, пуская тягучие слюни.

Представление всем понравилось, и хлопали фокуснику долго...

Фокусник остался на участке на несколько дней, чтобы выступить в соседних деревнях. Выступал он по вечерам, а днем с мальчишкой загорал у омута.

В обед они сначала вместе сидели в столовой, потом мальчишка уходил на речку, а фокусник оставался и тянул пиво до закрытия.

Однажды Санька нашел две бутылки из-под вина и побежал в столовский буфет за ирисками. За ближним к буфету столом, заставленным кружками с пивом, сидел фокусник с Гришкой, у которого из кармана торчала бутылка «Московской».

Тетя Зина Гуляева, буфетчица, куда-то ушла, и пришлось ждать.

Фокусник что-то рассказывал, Санька прислушался.

– ...А когда она с директором спуталась, пить я начал, а в нашем деле пить нельзя, – вот и здесь пацан заметил чертову нитку – стал я промахи допускать... Короче, уволили меня, а она к нему ушла. Хорошо хоть сынишку оставила...

– Да, все они... Давай выпьем, – сказал Гришка и плеснул водку в пиво.

– Долго еще ездить-то будешь?

– До сентября. Сыну в школу надо.

– А где осядешь?

– Пока не знаю... Понимаешь, он ведь ее бросил, у него все наши гимнастки перебывали. На что она надеялась, не пойму. Сына жалко, ласки ему не хватает. Может, вернуться к ней, а?

– Не знаю, гляди сам.

Тут пришла тетя Зина и взвесила Саньке конфеты. Из столовой он побежал на омут, купаться. На берегу увидел сына фокусника и Петьку, который, задираясь, приставал к нему:

– Че тебе жалко, давай рассказывай!

– Не могу – это профессиональная тайна, – волнуясь и бледнея, отказывался мальчишка.

– Ладно, какая тайна, говори: как он тебя перепиливает, ну? А то сейчас по соплям получишь!

– Не скажу!

– Ну тогда получай! – и Петька ударил мальчишку в грудь. Тот пошатнулся, но не упал и, выставив перед собой кулаки, полез на Петьку. Тот отвел их левой рукой, а правой заехал в челюсть. Мальчишка упал, но тут же вскочил и широко размахнулся. Петька присел, и кулак мальчишки пролетел над его головой.

– А на еще! – и Петькин кулак врезается в острый мальчишкин нос. Потекла кровь. Стало ясно, что мальчишка совсем не умеет драться. Он, несмотря на это, не отступал и с упрямой яростью лез на Петькины кулаки. Саньке хотелось заступиться, но закон – двое дерутся, третий не лезь!

Петька, ждавший, когда же мальчишка заревет, чувствовалось, был уже не рад, что связался с этим психом, глаза которого прямо брызгали ненавистью, в конце концов не выдержал и побежал.

Мальчишка спустился к воде и смыл кровь с лица. Санька подошел к нему.

– Молодец! Как зовут?

– Олег.

– А меня Санька. Хочешь, клубничные места покажу?

– Покажи, – безразличным голосом сказал он, достал маленькую расческу и пригладил редкие белесые волосы.

– Айда на Саратовскую гору. Ты чего все время квелый ходишь?

– Характер такой.

– А мать что, вас бросила?

Олег приостановился, удивленно посмотрел на Саньку и глухо ответил:

– Нет, просто ушла.

– Разошлись, значит. А почему?

– Не знаю... Мы так хорошо жили... Я не знаю почему...

Губы его скривились, задрожали, и Саньке захотелось хоть советом помочь.

– Ты, главное, не давай отцу жениться: мачеха-это копец. По себе знаю.

– Нет, нет, – испуганно проговорил Олег, – мой папа не женится!

– Мой отец тоже не хотел, а через два месяца, как мать похоронили, будьте любезны – мачеха!

– А мой не женится, понял, не женится! – со слезами на глазах закричал Олег. – Ты не знаешь: он хороший, хороший... Он маму любит... У него в кармане ее карточка... Он не женится...

И он разревелся навзрыд, уткнувшись в ствол березы у тропинки.

– Ладно, Олег, не реви. Если любит, значит не женится, – растерявшись, стал успокаивать его Санька. – Отцы тоже разные бывают... Идем скорей, тут совсем близко.

А над склонами Саратовской горы стоял шелестящий звон лета. Мелькали слюдянки-стрекозы, переплетались в воздухе ниточки мелодий кузнечиков и пчел. Ноги опутывали густые шершавые валы мышиного горошка, а за ними прозрачная ромашковая дымка прикрывала ароматную сочную клубнику. Наклонишься быстро за ягодой – из-под руки, как от камня брызги воды, разлетаются в разные стороны кузнечики... Опустишь в рот горсть клубники – благодать!

– Санька, Санька, смотри, какая крупная, как виктория! – вдруг радостно закричал Олег, высунув голову из ромашек. На ладони его горел лакомый шарик. И в первый раз Санька увидел, как он улыбается.

– Ешь, ешь, – тут таких полным-полно!

 

Через неделю, в воскресенье, Олег с отцом уезжали. Филькин ЗИС, крытый брезентом, стоял у конторы. Илья Иваныч ехал в леспромхоз с отчетом, а участковцы по пути в райцентр на базар.

Всего несколько дней провел Санька с новым другом и поэтому, может быть, так не хочется, чтобы он уезжал. Сидя на завалинке, Санька с грустью смотрел на Олега, который стоял в кузове в черной вельветовой курточке.

– Ну, что, все собрались? Тогда поехали, – вышел из конторы Илья Иваныч.

Когда, крутанув рукояткой, Яшка Кожин завел мотор и залез в кузов, Олег вдруг крикнул:

– Санька, Санька! Иди сюда!

И Санька подбежал, машина тронулась.

– Лови! – крикнул Олег и что-то кинул.

Это был двухлезвенный ножичек с сиреневой пластмассовой ручкой.

У Саньки запершило в горле, и он, прощаясь, замахал рукой.

 

 

Глава 13 СУД

 

На влажной глинистой дороге лежит четкий тракторный след. Спрессованные гусеницами прямоугольные куски, словно большие шоколадные плитки, уложенные одна к другой, лоснятся, поблескивают на солнце. В шестиугольных ямках, отпечатках болтов, мутноватая, будто слегка забеленная молоком, вода, хотя дождь кончился еще вчера вечером.

Санька, сидя под березой у дороги на Саратовской горе, задумчиво смотрит на лесоучасток, который отсюда весь как на ладони. Напротив, за домами у пихтоварки, весь косогор в ярких желтых пятнах начинающих осыпаться берез, среди которых, будто факелы, горят красные осины. Совсем красные они издалека, а если подойти ближе, то листья у черешка могут оказаться и желтые, и с темно-фиолетовым отливом. Саньке нравится эта сентябрьская пора, когда всё кругом будто кто-то раскрасил яркими красками, когда светит солнце и с огородов тянутся дымы от сжигаемой ботвы, пахнущие печеной картошкой.

Вспомнив про картошку, Санька поморщился: из-за этой картошки он и прячется здесь. Дернул его черт залезть в огород именно к бабке Агафье, выкопал-то всего два куста на печенки, а шум вышел большой. Кто-то наверно из пацанов еще слазил – оказалось кустов двадцать выкопано, – а вор – Сашка Быков! Будто он не понимает, что по стольку нельзя. Да и вообще, кроме картошки, он чужого ничего не берет, еще год назад поклялся не брать.

Неприятный тот случай вышел, когда Санька неделю не жил дома и после уроков зашел к Вовке Гуляеву. У Гуляевых Саньке нравится. Отец с матерью добрые, всегда накормят. Отец Вовкин на машине лес возит. Живут они с тетей Зиной хорошо, не ругаются. В тот раз дома никого не было, они с Вовкой поели и стали делать домашние задания. И тут Санька увидел на комоде в вазочке шоколадные конфеты «Ласточка». Сначала Санька удивился, что конфеты, да еще шоколадные! – так просто лежат на видном месте и что Вовка не обращает на них никакого внимания, а потом ему вдруг так захотелось попробовать: какие они на вкус – шоколадные, что из головы вылетели все домашние задания. Просить у Вовки было неудобно, да и вдруг не даст, и Санька, когда Вовка, выпачкав в чернилах руки, вышел к умывальнику, подбежал к комоду, схватил конфету и с сильно бьющимся сердцем снова сел за стол к тетрадке. На улице он съел конфету, и она ему не понравилась, ириски казались вкуснее. И оттого, что в конфете не было ничего необычного и, главное, оттого, что она была украдена, Саньке вдруг стало стыдно-стыдно перед Вовкой. И он решил во что бы то ни стало вернуть такую же. Обежал все углы, где мужики, случалось, выпивали, надеясь найти бутылку, но как назло бутылка не попадалась. И только за пятым бараком возле помойки нашел сильно грязную, неизвестно в чем вывоженную бутылку. Долго тер и чистил ее песком и галькой на речке, а когда вымыл, то увидел на горлышке маленькую щербинку. Чуть не заревел от досады. Со сломанным горлышком бутылки не принимают. Но делать нечего. Растопил спичкой остаток сургуча на горлышке, залепил им щербинку и пошел в магазин, молясь, чтобы не было дяди Толи Хомякова, который помогал жене тете Физе торговать и который всегда обдирал большим толстым ногтем с бутылок сургуч. Дяди Толи не было.

– Шоколадных, – пробормотал Санька чуть слышно, протягивая бутылку:

– Че шоколадных-то, полторы конфетки, возьми лучше ирисок, – сказала тетя Физа.

– Нет, мне шоколадных, «Ласточку»...

– Значит, Сашка, на шоколадные перешел уже, – заулыбался, входя в магазин из склада, Хомяков, отчего его большие щеки округлились, как две половинки мяча, и забрал из рук жены бутылку.

– Ну-ка, мать, дай поставлю.

У Саньки замерло сердце. Он затаенно следил за бутылкой. Хомяков потянулся к пустому ящику и вдруг будто машинально сковырнул своим противным толстым ногтем кусочек сургуча.

– Стой, мать, – остановил он тетю Физу, бросившую на весы две конфеты, и глядя на Саньку, сказал:

– Придется тебе, парень, без шоколада остаться. Ишь, сопля, а туда же обмануть норовит!

Санька вышел из магазина, как пришибленный. Встретил Вовку и признался:

– Вова, я у вас конфету стащил. Я отдам. Бутылку найду и куплю.

– А я знаю, – ответил Вовка, – я в щелку в перегородке около умывальника видел. Хорошо, что сказал, а то б я с тобой водиться не стал. Бежим в прятки играть!

Саньке стало еще стыднее, оттого что Вовка все видел, и он сказал себе, что никогда ничего чужого брать не будет.

И вот теперь эта картошка! Неделю назад, стоя в очереди за хлебом, зажатый в углу прилавка, он слышал, как бабка Агафья громко говорила бабам:

– Из дома бегает, дак ишо и воровством занялся. Пол-огорода испластал ведь, паразит! А я думаю, че у меня нынче огурцов мало, дак, верно и огурцы тоже он! Теперь точно он!

– Че уж ты, Агафья, на парня-то наговариваешь! Может, и правда куст-другой выкопал, не мог он пол-огорода. А насчет огурцов ты за своим котом-заразой смотри! Сколь раз на гряде ловила – сидит, шары вылупит и хрумкает. Да ведь все зародыши-пупырышки норовит содрать! – заступилась за Саньку тетя Оля Филинова. Бабка Агафья немного смешалась, умолкла. Кот у нее знаменитый: зеленоглазый, бесхвостый, черный, как головешка, разбойник, одинаково любящий цыплят и... огурцы, но потом снова начала кричать:

– Ну, огурцы черт с имя, не пойман не вор, а вот за картошку я в суд подам! Пусть Степка заплатит!

И сегодня, когда Санька и думать забыл об Агафьиной картошке, он увидел на стене конторы объявление: «Сегодня состоится товарищеский суд Быкова Степана». «Значит, Агафья все ж подала в суд», – подумал Санька и от страха убежал сюда, на Саратовскую гору. Лишь Колька Сажин знает, где он. Саньке давно надоело здесь, но на участок боязно. Суд наверно еще идет. Услышав внизу Колькин зовущий крик, Санька обрадовался и сбежал вниз.

– Пойдем в клуб! Дядя Андрей звал, – затараторил Колька, – без тебя, говорит, нельзя. Суд вовсе не из-за картошки, из-за мачехи. В детдом тебя хотят отдавать!

– В какой детдом?

– В Ряже который.

Санька опешил. Уезжать куда-то ему совсем не хотелось. Что там будет, еще неизвестно, а здесь, на участке, так хорошо: и лес, речка и пилорама, а главное, ребята – Колька, Вовка, Димка. Зачем куда-то уезжать! Вспомнился пионерлагерь возле Ряжа, и почему-то подумалось, что в детдоме жизнь, наверно, такая же – все по расписанию – и на душе стало совсем муторно.

– Пошли, пошли скорей, – заторопил Колька.

– Не пойду, не хочу я ни в какой детдом!

– Во, законно! Я им говорил, что ты не захочешь! Только дядя Андрей без тебя не велел приходить. Пошли, скажешь им!

– А с Алькой что?

– Про Альку ничего не говорили, она ведь из дома не бегает.

В клуб Санька вошел с опущенной головой. Народу собралось много. Все зашумели, когда они с Колькой появились. На сцене за столом сидели в середине дядя Андрей, а по бокам Марья Андреевна и дядя Миша Усольцев. Слева от них за другим столом, поменьше, сидели с красными лицами отец и мачеха.

– Тихо, тихо, товарищи! Продолжаем, – громко сказал дядя Андрей и посмотрел на Саньку:

– Александр, иди сюда.

То, что к нему обратились, как ко взрослому, совсем смутило Саньку, и на сцену он взошел с дрожью в коленях.

– Ну, вот, Александр, мы тут вопрос решаем, как тебе жить дальше, – начал дядя Андрей, когда Санька встал рядом со столом, где сидели отец и мачеха, – расскажи, как ты живешь, почему из дома убегаешь?

Но Саньке ничего говорить не хотелось. Он понял, что дядя Андрей спрашивает, лишь для порядка. Ведь не только он, но и все в зале знают, почему он бегает. И еще Санька сообразил, что, если он будет, жаловаться, то его, пожалуй, скорей отправят в детдом. Поэтому он молчал, опустив голову, как не знающий ответа ученик.

– Тебя обижают дома? Не бойся, говори.

– Нет, – выдавил Санька.

В зале послышался шепот.

– Нет? Так почему же ты дома не ночуешь?

Санька снова замолчал. Дядя Андрей поглядел на дядю Мишу и Марью Андреевну.

Марья Андреевна спросила:

– Саша, где ты готовишь уроки?

– Когда где...

В зале громко заговорили.

– Ровно беспризорный какой…

– ...Разве он при них скажет?

– Отправить да и все!

– При живом-то отце...

Кто-то крикнул:

– Да чего спрашивать, ясно, от кого он бегает!

– Тише, тише, – постучал карандашом по графину дядя Андрей. – Ну, Александр, – обратился он к Саньке, – ответь нам на такой вопрос: хочешь ли ты в детдом? Там тебя одевать и учить будут. Если хочешь, мы будем просить, чтоб тебя взяли...

По тому, как притихли в зале, Санька вдруг остро почувствовал, что вопрос очень важный. И от того, как он ответит, определится его будущая жизнь. Неизвестность новой жизни пугала, уезжать не хотелось, и он дрожащим, но громким голосом ответил:

– Не хочу!

В зале зашумели. Пацаны, показалось Саньке, обрадовались. Дядя Андрей зашептался с Марьей Андреевной и дядей Мишей. Отец как-то сразу выпрямился и гордо глянул в зал. И даже мачеха сдержанно улыбнулась, не размыкая плотно сжатых губ.

После небольшого перерыва дядя Андрей прочитал решение суда, из которого Санька понял, что его оставляют дома, а отца и мачеху предупреждают...

Когда дядя Андрей кончил читать, и все уже собрались расходиться, вдруг встала бабка Агафья и громко воскликнула:

– У меня вопрос к подсудимому! Ты почему, вражонок, у меня картошку повыковырял, а?

– Ладно, Агафья, это к делу не относится, – добродушно остановил ее дядя Андрей.

– Как это не относится? Пол-огорода выкопал!

– Не копал я, – пробормотал Санька.

– Ворота надо закрывать, – сказал дядя Миша, – на днях шел на рыбалку, видел, как чей-то хряк пировал в твоем огороде.

– Дак че ж ты, окаянный, его не выгнал, – закричала бабка на дядю Мишу. – Почему не выгнал?.

– Ничего, Агафья, ты у нас в свару все убытки отыграешь, – крикнул кто-то из мужиков.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок – и то толк! – огрызнулась бабка, направляясь к выходу.

 

 

Глава 14 ПАТЕФОН

 

Прошла зима, лето и еще одна зима, а жизнь Саньки не очень уж изменилась. Правда, после суда мачеха реже пускала в ход кулаки, и Санька стал меньше бегать из дому, особенно зимой. В жизни его по-прежнему были свои огорчения, были и радости. А однажды Санька с приятным удивлением обнаружил, что, кроме известных ему праздников, есть, оказывается, еще один, пожалуй, самый главный из всех – день рождения! Саньке третьего мая исполняется десять лет.

Мачеха отчего-то раздобрилась и решила справить день Санькиного рождения. С утра суетилась у печи и пекла всякую всячину: шаньги с золотистой кожицей, булочки с маком, пирожки с черемухой и малиной.

Веселый и неугомонный братишка Васька бегал и путался у нее под ногами.

– Сашка, поиграй с ним! – крикнула мачеха.

– Вась, хочешь на лошадке покататься? – позвал Санька и встал на четвереньки.

– Хосю, хосю! – обрадовался Васька, бросил обкусанную шаньгу и с разбегу упал Саньке на спину, обхватив шею теплыми мягкими руками.

– Н-но! – крикнул Санька и повез по комнате повизгивающего от удовольствия, весело хохочущего Ваську. Благо, и места было больше, чем в старой избенке. Уже полгода как мачеха ушла с пилорамы конюхом в лесничество, расположенное в единственном на лесоучастке двухэтажном доме с четырьмя квартирами. В одной, наверху, контора лесничества, в двух других живут лесничий и объездчик, а в четвертой, внизу, Быковы. Квартира разделена загородкой на две комнаты, посредине печь.

Санька повез своего седока мимо мачехи и нечаянно зацепил ее за ногу.

– Тихо вы, лешаки! Чугунок чуть не опрокинула, – закричала она и улыбнулась. – Ишь, разбаловались! Смотри не урони.

– Васька, – зашептал Санька, когда они приехали за печь, – попроси пирожок.

Братишка сполз со спины и подбежал к мачехе.

– Мама, дай пилога!

– Ух ты мой лопотунчик, на вот, ешь горяченький, с малинкой...

Васька довольный вернулся и протянул пирожок Саньке, тот разломил его и отдал половину Альке.

– Молодец, Васек, завтра пойдем на речку кораблики пускать.

Васька обрадовался и от избытка чувств обнял Саньку за шею.

– Саска, холосый!

– А я значит нехорошая, да? – ревниво подскочила Алька.

– И ты холосая, и мама, и папа – все холосые, – великодушно согласился Васька и хитро прищурился, мотнув светлыми кудряшками.

Вечером пришли гости. И все с подарками. Малышевы принесли рубашку, Шубениха носки шерстяные, Гуляевы фуражку... Но самый главный подарок принес Илья Иваныч. Это был настоящий патефон!

– Ну, именинник, держи, – протянул он его Саньке, едва переступив порог.

Санька обомлел от счастья и неуверенно промямлил:

– Дядя Илья, не надо, он ведь дорогой.

– Бери, бери! Мы радиолу купили, теперь нам эта механика ни к чему!

Гости уселись за стол. А Санька на кровати дрожащей рукой открыл крышку, потрогал блестящую с прорезями головку, выдвинул из угла коробочку с иголками, завел патефон ручкой и поставил пластинку, которую тоже принес Самопалов. Из металлического нутра громко выплеснулась песня.

Ой, вы, кони, вы, кони стальные,

Боевые друзья трактора...

Саньке было страшно интересно, откуда вылетает звук, и как только пластинка кончилась, он сунул руку внутрь дыры, но ничего там не нашел.

Когда закрутилась вторая пластинка, Алька замерла, а Васька, открыв рот, смотрел на вращающийся диск, на качающийся серебристый кривой рожок, слушал интересную историю про Федору. А когда из нутра вылетело: «Топоры-то, топоры, так и сыплются с горы...», Васька весело засмеялся.

Весь следующий день в школе Санька рассказывал о чудесном подарке. А после уроков позвал к себе послушать пластинки Кольку и Вовку. Но патефон куда-то исчез.

– Мам, где патефон? – спросил Санька.

– Убрала я его, вещь еще хорошая, не для баловства дадена.

– Мам, дай, мы пластинки послушаем немного.

– Сказано – не игрушка!

– Мой ведь патефон, мне подарили! – закричал Санька, чуть не плача от стыда перед ребятами.

– Молоко еще у тебя на губах не обсохло! Вот как будешь работать, так и твое будет.

– Отдай мой патефон. Что он тоже, как самовар, будет валяться. Год как куплен, а чай из него ни разу не пили!

– Я тебе счас такой патефон покажу, навек запомнишь! Учить еще меня будет, недоносок большеголовый! – замахнулась мачеха.

Колька с Ванькой переглянулись и быстро выскочили на улицу.

Утром, когда мачеха ушла на конюшню, Санька сбил топором замок на сундуке, достал патефон, вынес его на улицу, открыл крышку, в задумчивости покрутил диск и потом вдруг размахнулся и с плеча начал крушить самый главный подарок, бормоча сквозь всхлипы:

– Вот тебе вещь!.. Вот тебе вещь!

 

 

Глава 15 НАКАЗАНИЕ

 

Сон бил приятным. Снился залитый солнцем и зеленью пионерлагерь. Линейка. Горнист. И вдруг появляется повариха тетя Даша, улыбающаяся, с накрахмаленным колпаком и с большим подносом, на котором – гора ромовых баб. Ромовые бабы душисты и поджаристы. Белоснежная сахарная шапка наплывает на золотистые круглые бока. Тетя Даша раздает всем по целых две штуки, но Санька так отъелся в лагере, так сыт, что без сожаления протягивает свои Веньке Самопалу и... просыпается от тошнотворного чувства голода. Открыв глаза, думает о том, с каким наслаждением съел бы сейчас отданное когда-то Веньке. Да что там ромовые бабы! Сейчас бы кусок хлеба за милую душу.

Санька после того, как разбил вдрызг патефон, уже неделю в бегах. Ночует на карнизе первого барака. Хорошо хоть две старые фуфайки кто-то выбросил да рваный половик. Гнездо получилось теплое. С едой вот только плохо. Летом в огород чей-нибудь на задах забрался, выкопал куст картошки, испек на костре и сыт. Да и ягод разных полно.

Санька скидывает пропахшую сыростью фуфайку и выползает из своего укрытия вместе с портфелем, который клал под голову. Уроки приходится делать на чердаке на ящике или в школе перед звонком.

На улице прохладно. Санька ждет, когда из-за леса появится солнце, отогревается и бежит за мост на заброшенное поле, где на голой земле торчат едва проклюнувшиеся головки пестиков. Проглотив их пригоршни три, Санька чувствует, как голод отпустил, и бежит к Кольке, чтобы вместе пойти в школу.

Колька сидел за столом и доедал суп. В комнате стоял такой сытный запах, что у Саньки закружилась голова. Он сел на лавку и с трудом отвел глаза от стола. Колька заметил это, отрезал большую горбушку, посыпал солью и тайком от матери сунул в портфель.

Когда вышли на улицу, Колька молча протянул хлеб и луковицу. Санька благодарно посмотрел на него и стал торопливо жевать.

Перед началом уроков заглянул в первый класс, где училась Алька, в надежде, может, она что принесла из дома поесть. Но Альки почему-то не было. Не было ее и после первого урока. А в середине второго дверь в класс приоткрыла тетя Нюра – уборщица и жестом позвала Марью Андреевну.

– Быков, выйди в коридор, – сказала Марья Андреевна, когда они о чем-то пошептались.

Санька лихорадочно начал вспоминать, что бы он в последнее время мог натворить, и ничего не вспомнил. В коридоре увидел заплаканную Альку.

– Васька утонул! – сказала она тихо и заплакала еще сильней, вытирая рукавом слезы.

Саньку бросило в жар, будто паром окатило. Он оцепенел и не мог вымолвить ни слова. Потом вздрогнул, как от удара, и побежал домой, захлебываясь в слезах.

У лесничества толпился народ. Санька услышал, как кто-то говорил:

– Под мосток затянуло, ребятишки говорят, глубину мерил.

Санька вбежал в комнату и замер, не смея ступить к кровати, на которой лежал прикрытый простыней Васька.

Мачеха страшно кричала, распластавшись над ним, обнимая и целуя. Красное мокрое лицо ее было полно горя.

Заметив Саньку, она вдруг кинулась к нему. Санька сжался, ожидая удара, но мачеха обхватила его голову руками и закричала с отчаянным надрывом:

– Прости меня, прости-и... Бог меня простит... Ты только прости... Не стало нашего Василечка, не ста-ло... Господи, зачем ты забрал дитя безгрешное... Забери ты лучше мою душу, а верни его...

Слезы ее смешались со слезами Саньки, и душа его наполнилась чувством какой-то большой несправедливости в мире, которая вдруг открылась перед ним со всей ясностью, перед которой все прежние обиды и горечи отступили, стали мелкими. И жалость, большая, никогда ранее не испытанная жалость захлестнула его сердце. Жалость к брату, который никогда не увидит солнца, к почерневшему от горя отцу, бессвязно повторявшему то и дело: «Ведь как портрет был... Смышленый такой...», к мачехе, которая вряд ли станет добрее...

– Подойди, попрощайся, попрощайся с братом-то, – подтолкнула мачеха Саньку к кровати.

Увидев синее взбухшее лицо Васьки, он почувствовал, что не в силах смотреть на это, и пошел на улицу, ничего не видя перед собой. В коридоре, где стояли люди, услышал чей-то шепот:

– ...Чужих детей-то не любила, вот бог и наказал...

Санька приостановился в ужасе от смысла сказанного.

Кому, кому нужно такое наказание! Ведь ему это нужно, совсем не нужно! Кому же тогда!

Санька убежал к реке, упал ничком под березой, дав волю рыданиям и слезам.

А над ним шуршали тихонько ветви, опушенные едва проклюнувшимися резными листочками, радуясь новой пробуждающейся жизни.

 

 

 

 

Часть II ВСЕ ПРОЙДЕТ, САША

 

Глава 1 ПЕТУШКИ ДА КУРОЧКИ

 

Перед Новым годом появились на лесоучастке новоселы. Муж и жена Тереховы. Санька с Вовкой Гуляевым первыми увидели их еще у моста, когда шли из школы. С пятого класса Санька, как и другие участковские ребята, ходит в школу за три километра в соседний Ашас, где есть восьмилетка.

Когда Тереховы проходили мимо, неловко поддергивая сани с тремя узлами, поскрипывая двумя парами костылей, Санька подбежал к ним.

– Дяденька, давай поможем!

– Эх, какой орел, петушки да курочки! Тебя как звать-то?

– Санька.

– Ну помогите, Санька, помогите, а то мы притомились малость.

Бабы, толпившиеся у магазина, с любопытством, сочувственно глядели на обезноженную пару.

У дяди Вани, как выяснилось позднее, не было обеих ног, а вместо правой он пристегивал протез с гнущимся коленом, фабричной работы. У тети Тины была одна правая.

Шли они к домику, где раньше пастух Солонкин жил. Страшно пил Петр Солонкин и сгорел от водки. А пастух был толковый. Жена его подалась в райцентр, на станцию, и домик опустел. Был он ветхий, низенький, и никто на него не позарился.

На пробитой бульдозером дороге, укатанной МАЗами, от санок не остается никаких следов, и они только скрипят и гулко стукаются о спрессованный, смерзшийся снег деревянными полозьями.

У дома Солонкина Санька с удивлением увидел, что кто-то в снеговом придорожном отвале сделал проход, и от него к домику расчищена широкая тропа. А над трубой струился дымок прогорающей печки. В ограде навстречу им вышел Витя Елкин в накинутой на плечи фуфайке. Слегка прихрамывая, шагнул к Терехову и радостно обхватил двумя руками его широкую ладонь.

– Как добрались, Петрович? Я тут уже второй раз протопил, так что тепло будет. Дрова мы с Филькой позавчера привезли, до весны должно хватить.

– Ну, спасибо, дружище! Добрались хорошо, вот молодцы помогли, – кивнул он на ребят и воскликнул, весело сверкнув зеленоватыми глазами: – Мать, петушки да курочки, пойдем в хоромы, поглядим, куда нас Елкин заманил.

Тетя Тина, поправляя простенький полушалок, сказала Вовке с Санькой:

– Спасибо, ребятки, как обживемся маленько, заходите в гости.

...Санька пришел к ним через неделю, только не в гости, принес отцовские валенки на подшивку.

Дядя Ваня был дома один и, примостившись на широком еловом чурбане, сучил дратву. На столе банки с гвоздями, ножи разных калибров, кусок вара, обрезки кожи, войлока...

– А, старый знакомый, заходи. Чего принес?

Мельком осмотрел подошвы, проверил рукой изнутри и сказал:

– Что-то у вас весь участок поизносился. Хреново без сапожника-то! Ну, да ничего, я скоро всех на ноги поставлю, петушки да курочки! А тебе как другу сделаю без очереди, забегай через три дня.

Но всех поставить на ноги он не успел: через три дня запил так же крепко, как бывало Солонкин заходился.

Вечером, перед началом кино, ввалился в клуб, обвел фойе мутным взглядом и плюхнулся на скамейку около мужиков, которые в домино резались.

– Да дуплись, дуп-лись, ик, петушки да курочки! – стал он наседать на завхоза дядю Андрея.

– Не петушись, сам знаю, – отрезал дядя Андрей.

Дядя Ваня сначала удивленно посмотрел на него и вдруг, побагровев, закричал:

– Чего ты знаешь, падла тыловая, чего ты знаешь? Ряху-то отъел!

Откуда ему было знать, что у дяди Андрея орден за войну.

– Да ты знаешь, с кем ты разговариваешь, мешок ты мясной! – И вдруг со всех сил трахнул костылем по скамейке. Костыль – пополам.

– Ты что, на пятнадцать суток захотел? – бледнея, выдохнул дядя Андрей,

– А ты меня не пугай, не пугай, петушки да курочки, меня в районе вся милиция знает. Да она тебя, морду, скорее посадит! А ты в танке горел? А ты где, сука, был, когда нашу роту под Курском пожгли!

Он рывком располосовал на груди рубаху. Взялся было за второй костыль, но неожиданно передумал, отбросил его и, хлопнув в ладоши, громко запел, разделяя слова:

Петушки да курочки

Я у мамы дурочка.

Ты у папы дурачок,

Приходи на вечерок...

А дальше пошла такая похабщина, что мужики начали гнать пацанов из клуба. Но дядя Ваня затянул еще было: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога...», потом вдруг сник, сполз на пол, что-то пробурчал и заснул.

С сумкой, видно, кто-то позвал из магазина, по одному перекидывая через порог костыли, вошла тетя Тина.

– Опять костыли разбил, о-ох, когда же это все кончится! Вы уж простите его, трезвый-то он человек-человеком. А пьяный всегда так.

Она попробовала растолкать дядю Ваню, но тот только беспомощно мотал головой. Махнув рукой, тетя Тина ушла.

После фильма, перед закрытием клуба Витя Елкин с трудом поднял Терехова, осоловело озирающегося по сторонам, положил его левую руку себе на шею, в правую сунул целый костыль и повел к первому бараку в свою комнату. Санька схватил половинки костыля и пошел следом за ними.

Витина комнатка крайняя в первом бараке. Санька часто, когда мачеха в очередной раз пытается испробовать прочность его шкуры, ночует здесь.

В комнате кровать да стол, гладкий и отшлифованный до блеска руками и картами. Мужики часто по вечерам и выходным режутся здесь то в свару, то в очко.

Когда пришли, Витя бросил на пол матрас, положил на него дядю Ваню, подложил под голову фуфайку. Сам лег на кровать, постелив на провисшую пружинную сетку ватное одеяло.

– Разогрей картошку да пристраивайся с ним рядом, – сказал Витя.

Санька растопил плиту и, сбросив с дыры два чугунных кольца, поставил на нее сковороду с холодной жареной картошкой на одной половине и с застывшим матовым жиром на другой.

– Готово. Садись, – позвал Санька, когда картошка подогрелась.

– Не хочу, ешь один.

Поев, Санька выключил свет и лег рядом с дядей Ваней на свое пальто. Витя курил. Задумчивое лицо его при затяжках освещалось красноватым цветом.

– Вить, а дядя Ваня на войне кем был?

– Танкистом.

– А тетя Тина?

– Санитаркой. В госпитале они встретились и уехали в сорок четвертом вместе. Я с ними в райцентре познакомился. Сюда посоветовал. Думаю, здесь им легче будет.

– Вить, почему он пьет сильно?

– Вырастешь – поймешь! – отрезал Витя и отвернулся к стене.

Санька обиделся, что его посчитали маленьким. Ведь мужики даже в карты берут играть. Стал думать о том, отчего Витя последнее время хмурый и задумчивый, не в себе, ходит, что скоро кончатся зимние каникулы, что лучше, пожалуй, было ночевать сегодня дома, потому что причины убегать не было, и незаметно заснул.

 

С утра Санька с Колькой Сажиным побежали доделывать свой штаб. Уже целый месяц они вдвоем после уроков по воскресеньям и все каникулы возились в снегу с ног до головы так, что валенки едва успевали просыхать к утру, выкладывали ходы сообщений вдоль сараев, лепили защитный вал, пыхтели, таская от дороги большие деревянные щиты, сколотили из них коробку и обсыпали снегом. Штаб получился что надо! Большая комната, даже ходить можно. Темно только, пришлось принести свечку. В таинственном полумраке операции против Веньки Самопала рождались сами собой.

Сегодня осталось только вход доделать. Колька принес крышку от ящика. У самой земли в защитном валу проделали лаз к ходу сообщения, который вел в штаб, закрыли его дверкой-крышкой, присыпали снегом для маскировки и побежали в клуб в бильярд поиграть.

Около магазина на крылечке сидела тетя Тина и продавала леденцы: петушки, курочки, звездочки, разложив товар на газете. Прозрачные, с пузырьками внутри желтые курочки и красные петушки так аппетитно поблескивали, просвеченные насквозь солнцем, что у Саньки потекли слюнки.

Пять копеек – звездочка или курочка, десять – петушок, взял и соси в свое удовольствие.

Колька протянул гривенник, купил звездочку. Посмотрел на Саньку и виновато сказал:

– Пятак на кино, больше у меня нет. Я тебе пососать оставлю.

У клуба в окружении пацанов стоял Петька Хомяков и презрительно говорил:

– Подумаешь, петушки! Сахар растопленный да и все! То ли дело шоколад.

Он достал из кармана пальто две «Ласточки», одну развернул и целиком положил в рот, другую протянул Веньке.

– Подлизывается, – презрительно сказал Колька, – ему шоколад-то жрать можно, мать продавщица, так и задается.

– А знаете, сколько она выручает? – таинственно сказал Петька, кивнув головой в сторону тети Тины и вытирая коричневые губы.

– Сколько?

– Десять рублей зараз!

– Откуда знаешь?

– Подсчитал. Да и папка говорил. Спекулянтка она, поняли!

Получалось, он прав: десять рублей зараз – деньги неслыханные.

– А со спекуляцией надо бороться! – азартно убеждал Петька пацанов.

Убеждать долго не пришлось. Не успел Санька и глазом моргнуть, как пацаны побежали к магазину и завопили на разные голоса:

– Спекулянтка, спекулянтка, спекулянтка!

Тетя Тина оглянулась и, поняв, что дразнят ее, растерянно засуетилась, не зная, куда девать руки. А пацаны все орали одно и то же слово.

– Да что вы, ребятки, какая же я спекулянтка... Да ведь я хотела, чтоб вам радость была, веселее чтоб...

И она обиженно прикусила нижнюю губу. Темные глаза повлажнели. Санька подлетел к Петьке, оравшему громче всех, и толкнул его в грудь. Тетя Тина поспешно собрала леденцы. Накинула котомку на спину. Сунув костыли под мышки, торопливо встала. Соскользнула с обледенелой дорожки, упала. Неловко помогая себе костылями, поднялась и зашагала как-то широко, по-мужски, далеко вперед выбрасывая костыли. По щекам ее текли слезы.

Пацаны, наконец, замолчали, поняв, что сделали что-то не то и растерянно глядели друг на друга.

– Ну, чего разорались, турки, чего разорались? – яростно накинулся на них Колька.

– Да это он все, – мрачно кивнул Венька на Петьку.

– Что я? Это она спекулянтка, мне папа говорил!

– Заткнись, гад! Твой отец сам дармоед, пригрелся возле матери в магазине и нигде не работает, пузо-то отъел! – закричал Санька, свирепея.

– А ты, дезертир, молчи, завидки берут, вот и орешь!

Санька двинулся было к нему, но неожиданно Венька схватил Петьку за шиворот, пригнул и дал пинка так, что он влетел головой в сугроб. Выбрался, противно завыл и, убегая, закричал:

– Все вы мне завидуете. Мне скоро велосипед с мотором купят, фиг кому дам прокатиться! Фиг!

Венька погрозил ему кулаком и сказал Саньке:

– Я его из своей армии выгоню, и вы не берите.

Санька в знак согласия кивнул головой.

 

 

 

Глава 2 МЕСТЬ

 

Прямо с порога, ни слова не говоря, Аганя Шубениха шагнула в передний угол, остановилась перед Санькой, который спал на полу, перекрестилась на черную деревянную икону и затянула:

– Рождество твое, Христе, боже наш...

Мачеха засуетилась, пошарила под клеенкой на столе и зажала в кулаке заранее приготовленный полтинник.

Снизу видно, как Аганя покосилась и недовольная – мало – зачастила еще усерднее:

– ...звездою учахуся, тебе кланитися солнцу правды...

Сегодня Рождество, Аганин день. Одна из немногих знает Шубениха рождественские молитвы и ходит по участку – славит. С Быковых обычно начинает.

– ...Господи, слава те! – вроде кончила она, и бородавка на верхней губе перестает прыгать.

Мачеха разжала кулак и протянула полтинник Агане. Та делает вид, что не замечает и снова начинает вопить:

– Христос рождается славите, Христос с небес срящите...

Вот зануда!

Мачеха, наконец, поняла, в чем дело, поджала губы, да делать нечего: характер подружки знает – полезла снова под клеенку и вытащила рубль

– ...весельем воспойте, люди-и, яко прославися! – сворачивается довольная Аганя.

– С рождеством Христовым вас, хозяин и хозяюшка, – кланяется она отцу и мачехе.

– А ты, голубь, чего валяешься? Славить давно пора, – обращается Аганя к Саньке. Санька демонстративно отвернулся.

– Ишь, настырный, чисто бычок! Чему тя в школе-то учат? Со старшими разе так обращаются!

– Чему надо, тому и учат! Не молитвы читать! – огрызнулся Санька.

– Хватит дрыхнуть-то! – пихнула ногой мачеха. – Принеси воды да в магазин сбегай, макарон купи и сдачу не вздумай утаить, все равно спрошу, на сколько взял.

– Нужна мне твоя сдача, – пробормотал Санька, натягивая штаны. «В воскресенье и то с утра покоя нет», – думает он. Все эта сектантка-бегемотиха приперлась. Гагарин с Титовым в космос слетали, а она со своим богом трясется ходит. Конечно, было дело, года два назад и они с Колькой бегали «славили». Где шаньгу дадут, где и конфет отвалят... Да как славили-то – смех один. У порога вставали и пели: «Славите, славите, ничего не знаете, я наелся творогу, больше славить не могу».

Мачеха заставляла выучить молитву и славить по-настоящему, чтоб деньги давали, но Санька наотрез отказался. А сейчас не то что по-настоящему, даже шутя неудобно побираться.

 

У магазина к Саньке подбежал Колька Сажин с перекошенным лицом и закричал:

– Бурьяниха штаб сломала!

– Как? – только и смог выдавить Санька.

– Петька, гад, показал! Все разломала, только щиты выдернуть не смогла! Кричит, что у коз ее в сарайке холодно стало... Темнота слепошарая! Не соображает, что мы наоборот стены утепляли!

Санька забыл про макароны и побежал к «штабу». Все было разрушено дотла, все погребено под снегом: и пистолеты от маузера до дамского, автоматы разных мастей и калибров, сабли и мечи...

У Саньки потемнело в глазах. Немного погодя он подошел к Кольке, положил руку ему на плечо и сурово сказал: «Месть Бурьянихе!», «Месть!» -повторил Колька и тоже положил свою руку на Санькино плечо. Долго спорили, что бы ей такое сотворить, и остановились на стукалке.

Вечером пришли к бараку и стали ждать, когда погаснет свет в бабкином окне.

Пора! Санька по завалинке подкрался к окну и повесил у стекла на нитке здоровенный гвоздь, зацепил его ниткой на шпульке и, разматывая, пришел к Кольке за угол сарая.

– Пусть задремлет каргажина! – зашептал Колька.

– Давай! – минут через пять дыхнул он Саньке в ухо.

Санька задергал нитку. Дзинь-дзинь, тук-тук. То в раму, то в стекло. Еще разок. Еще. Ага, действует! Включила свет, глядит в окно. Дзинь-дзинь, тук-тук...

– Сейчас выбежит, – говорит Колька, – давай спрячемся.

– Подожди, посмотрим.

– Какой холере тут делать нечего? – кутаясь в фуфайку, вглядывается бабка в темноту. Заметила Санькины следы и осторожно двинулась по завалинке к окну. Соскользнула и, зачерпнув снег в валенки, закричала на весь лесоучасток:

– Ироды окаянные, башку бы вам оторвать!

Творя страшные угрозы, она разразилась длинной матерщиной, по части которой могла дать фору любому мужику.

– Орда паршивая, попадитесь – ноги повыдергаю! – сорвала она гвоздь и, ругаясь, вернулась в комнату.

– Повторим? – спросил Колька.

– Давай, – согласился Санька.

Нитки еще остались, а вместо гвоздя Колька достал из кармана гайку, которую таскал еще с лета. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь. Звук потише, но все равно слышно. Дзинь-дзинь... Но свет в бабкином окне почему-то не загорался. Стало прихватывать ноги. Дзинь-дзинь... Неужто уснула и не слышит?

– Пойдем посмотрим, – предложил Колька.

– А вдруг выйдет!

– Да что, не убежим, что ли!

Подкрались к окну. Стекло затянуло, ничего не видно. Санька взял гайку в варежку. Тук-тук-тук-тук...

И тут почувствовал, как Колька толкнул его в бок, а сам дал деру. В трех шагах кралась Бурьяниха. Санька рванулся за Колькой, который карабкался по лестнице на чердак. План его был прост: перебежать через чердак и спуститься с другой стороны барака. Поднялись на площадку, а дверь на чердак не открывается, снегом завалило. Бабка пыхтит, следом лезет.

– Попались, паршивцы! – радуется.

– Держи карман шире! – крикнул Колька и прыгнул в сугроб. Санька за ним. Не привыкать. А Бурьяниха распалилась, перегнулась через перильца, ругается. Дернулась к ним и... рухнула вниз головой. Только ноги в подшитых валенках из сугроба наружу. Трясет ими, барахтается, а выбраться не может. А тут еще из коридора выскочил Колькин Барсик и вцепился ей пониже поясницы.. Бурьяниха дернулась и выпала из сугроба. Улепетывали друзья – аж в глазах темнело. Утром, вернее ближе к обеду, Санька услышал, как мачеха выговаривала отцу:

– Твой-то оболтус с сажинским вчера столкнули Бурьяниху с чердака. Руку, говорят, вывихнула и застудилась. Слегла.

Дело запахло ремнем.

Санька тихонько шмыгнул на кухню, неслышно оделся, вытащил из тарелки, покрытой полотенцем, золотистую шаньгу и выскочил на улицу. Выскочил и остановился, как вкопанный, ослепленный солнцем. Снег переливался радужными иглами, лоснился на взгорьях. На душе, еще не отошедшей ото сна, становилось хорошо.

Но вспомнился выговор мачехи, и настроение сникло. Месть бабке, такая справедливая, не приносила почему-то радости.

Колька с пацанами ошивался возле клуба.

– Ты слышал, – сказал Санька, – Бурьяниха заболела.

– Так ей и надо, ведьме, – такой штаб порушила! Венька со своей ордой насмехался уже над нами. Пойдем, в бильярд погоняем.

Колька играет ничего, но не зря же Санька на равных сражается с мужиками. С Колькой он справился быстро. Собрали шары, чтобы начать вторую партию. Но тут в фойе вошел Магасум. На всякий случай ребята отошли за бильярдный стол. Все знают, что Магасум частенько заглядывает к Бурьянихе. Что уж они там делают, никто не ведает, но чекушка у Магасума при этом всегда с собой.

– Эй, аллаяры, не бойтесь, трогать не буду. Хоть нада была. Идите, Дарья вас к себе звал. Санька с Колькой переглянулись. – Китегез тизеряк, а то хазер маклашка бирям!

Без переводчика понятно, что пора сматываться. «Маклашки» у Магасума, что кувалды. Он на сабантуе в Ашасе всех на полотенцах борет...

Когда выбежали на улицу, Колька пробурчал: «Пойдем что ли, с ним шутки плохи».

В коридоре барака под ноги накатился Барсик, запрыгал, завилял хвостом, любит, зараза, побираться. Непонятно, чего он вчера кусаться полез. Спросонок, наверно, не разобрал.

Потоптавшись у бабкиной двери, ребята робко постучали.

– Заходь, открыто!

Бочком друг за другом протиснулись в комнату и встали около плиты. Бабка лежала под красным стеганым одеялом. На столе чайник, чугунок. В комнате натоплено. Магасум постарался. В стакане заварена сухая малина. Бабка глянула на ребят косым взглядом:

– А, явились, душегубы! Шею чуть из-за вас не свернула!

«Душегубы» дернулись к двери.

– Стойте, провалиться! Не для того звала. Вы пошто мне такую хреновину настроили, а?

Потупясь, друзья молчали.

– Говорите, когда спрашивают! Нет у меня сил с вами много разговаривать. – Она закашлялась.

– Штаб-то сломала, – начал Колька.

– Дак это вы сарайку-то выстудили, стервецы. Снег-то зачем отгребали?

– Там ход был.

– Ход, ход... – передразнила она Кольку, – другого места не нашли?

Саньке отчего-то стало не по себе и хотелось спрятаться за Кольку, но тот и сам, красный, как рак, старательно разглядывал носки валенок.

– Чего потупились-то, еще пионеры, наверно! Как я теперь за козами-то ходить буду?

– Бабка Дарья, давай мы за ними ходить будем, – предложил Колька.

– Какая я тебе бабка, образина, мне сорок семь годков всего! Ох, орда, орда, ладно уж, вон пойло отнесите, да сенца скиньте немного. Сегодня-то дадите, а завтра кто отнесет?

– А мы и завтра и послезавтра, пока не поправишься, – обрадовался Санька и будто камень с души упал.

Всю неделю по утрам и вечерам Санька с Колькой поили Бурьянихиных коз, кололи дрова... Бабка потихоньку поправлялась. Иногда Санька замечал, как она наблюдала за их стараниями непривычно добрым взглядом.

И однажды вечером, когда Санька с Колькой бросили по охапке поленьев у плиты, она вдруг сказала:

– Ну, ладно, работяги, идите-ка сюда.

Открыла обитый раскрашенный жестью сундук, порылась на дне и – вытащила какой-то сверток.

– Вижу, бегаете с деревяшками, в войну играете, нате-ка вот.

И она протянула... кобуру. Настоящую кобуру! Как у участкового. Ребята обмерли. Потом Колька дрожащими руками открыл клапан и втиснул в кобуру свой деревянный «ТТ». Да Венька Самопал лопнет от зависти!

Друзья ласково гладили потертую коричневую кожу кобуры и любовно смотрели на Бурьяниху.

– Тетка Дарья, откуда это у тебя? – спросил Санька.

– Муж мой, как и тебя Санечкой звали, военный был, старшина. Мы ведь под Москвой жили, – сказала она тихо, – когда немцы подошли, перебралась я в Красноуфимск, а потом сюда в леспромхоз переехала, да так и осталась. Санечку под Великими Луками убили. А кобуру-то он еще до войны оставил. Радуйтесь уж!

Ребята готовы были расцеловать ее. А Колька от избытка благодарности сказал:

– Если тебе чего еще надо будет сделать, мы мигом! И Магасума звать не понадобится.

– А ну, пошли отсюда, сопли зеленые! Чтоб духу вашего не было здесь! – вдруг взвилась она, как подсолнечное масло, вылитое на раскаленную сковородку. Санька с Колькой вылетели на улицу.

Кобуру носили по очереди: день – один, день – другой. Венька не лопнул от зависти, он тяжело вздохнул: «Вещь!» И предложил на месяц перемирие. Они его приняли.

 

 

Глава З РИТА

 

Вот и кончились зимние каникулы. Весь день перед школой Санька стирал брюки, рубашку, галстук... А вечером, накидав в утюг углей, долго гладил брюки, выводил стрелки. И хотя знал, что через день от них все равно ничего не останется, долго пыхтел и двумя руками давил на утюг.

Санька стал стирать с четвертого класса, когда однажды, посмотрев на себя в зеркало, вдруг увидел, что, пожалуй, и воротник, и брюки грязноваты.

Да и с какого-то дня, с какого, Санька и сам не знает, он стал ходить в школу с радостью и охотой. Может быть, оттого, что жизнь здесь была совсем другая, не то, что дома, интересная и веселая. Санька любил все школьные дела: и работу в саду, и сбор металлолома, и походы с ночевой. Наверно, поэтому его выбрали председателем совета отряда. И учеба давно уже была ему не в тягость. И хотя мачеха со второго класса не заглядывала в дневник, Санька взял за правило, не сделав уроки, не убегать на улицу. Ему было приятно слышать иногда у экрана успеваемости, который висел в конторе, как кто-нибудь говорил: «Гляди-ка, быковский-то Сашка и дома не ночует, оборванцем бегает, а учится на пятерки. А моему оболтусу и костюм, и велосипед – все на тройки тянется».

Ему было одинаково интересно и на уроке алгебры, и на литературе, и на труде, и на географии... Может, оттого была учеба не в тягость, что Санька запоем прочитывал книгу за книгой, в каждой стараясь отыскать для себя что-то новое. Жизнь в книгах была необыкновенной, а люди добрые и сильные. И порой Санька жалел, что так медленно идет время. Хотелось скорее стать взрослым, чтобы попасть в эту манящую жизнь.

Но время шло как обычно, и пока надо было просто учиться. В шестой класс с начала учебного года пришла новенькая учительница по литературе и русскому. Приехала она в Ашас после педучилища, и, когда появилась первый раз, в классе сразу светлей стало – такая она была молоденькая и красивая. В зрачках, будто черемушинах спелых, веселые, добрые искорки, черные волосы в толстую длинную косу собраны, а лицо чистое, такое притягательное, что Саньке не хотелось отводить глаз. Да и все в классе притихли, любуясь.

С тех пор Санька стал еще строже следить за своей одеждой, а в школу ходить с еще большей охотой.

Маргарита Петровна, или, как ее все звали меж собой, Рита, была большая выдумщица. Вот и сейчас не прошло и недели после каникул, а она придумала устроить в школе общий праздник. В шестом классе восемь человек родились в январе и феврале. Вот Рита и предложила отметить день рождения у всех сразу, в школе. На праздничный вечер решили приготовить сами пельмени. Договорились, кто мяса несет, кто муку. И когда наступил назначенный день, в классе закипела работа. Девчонки с Ритой месили тесто, мальчишки крутили через три мясорубки мясо, рубили дрова. Когда тесто и фарш были готовы, устроили соревнование, кто больше слепит пельменей. Санька, который часто гнул пельмени на всю семью, старался изо всех сил. Он то и дело косился на Вовку Гуляева, который похвастался, что сделает больше всех. Он и правда быстро делает, только пельмени у него не круглые, как у Саньки, а прямые, как пирожки. Когда Саньке положили новый лист для пельменей, он незаметно сделал «счастливый» пельмень, из одного теста.

Директор школы Ханиф Закирович ходил возле столов и весело подзадоривал ребят.

– Гуляев, Гуляев, нажимай, отстаешь!

Раскрасневшаяся Рита быстро и ловко раскатывала сочни.

Когда на улице стемнело, а тесто и мясо кончились, стали считать, кто сколько сделал. Санька накрутил двести штук, а Вовка на двадцать меньше. Им обоим было приятно, когда Рита сказала:

– Никогда бы не подумала, что вы так здорово стряпаете! Быть вам поварами.

– Нет, я буду летчиком, – сказал Санька.

– А я шофером на МАЗе, – подхватил Вовка, слегка огорченный, тем, что проиграл.

Когда пельмени сварили и разложили по чашкам, Ханиф Закирович встал из-за стола и сказал:

– Дорогие ребята, сегодня мы отмечаем день рождения сразу у восьмерых ваших друзей. От имени всех учителей и от себя лично поздравляю вас, именинники, и хочу вручить небольшие памятные подарки. Ну, а остальным скоро будет тоже подарок. С этой весны начнется строительство новой школы. Думаю, что вы успеете еще в ней поучиться!

Все захлопали в ладоши, а Ханиф Закирович стал вручать подарки.

Когда последний именинник – Вовка сел рядом совершенно счастливый, Санька пожалел, что родился не в феврале.

Но тут Рита, улыбаясь, сказала:

– Мы посовещались и решили вручить приз, – она подняла книгу и носовой платок, – нашему сегодняшнему чемпиону по приготовлению пельменей и лучшему ученику класса Саше Быкову.

Когда Санька получил приз и смущенный сел на свое место, Ханиф Закирович сказал:

– А теперь все за еду!

И скоро то тут, то там послышались выкрики: «Счастливый!». «Счастливых» пельменей наделали столько, что досталось почти всем. А Вовке попался даже с куском мела.

Перед чаем Рита отозвала Саньку в сторонку.

– Саша, как у тебя дома?

– Что дома?

– Ну, как ты с мач... с мамой живешь?

– Как всегда, – потупился Санька, не любивший разговоры на эту тему. К тому же он стеснялся, считая, что она слишком много обращает на него внимания после того, как побывала у них дома. Случилось это месяц назад, из-за валенок.

Ночью прошел снежный буран. Когда Санька с Вовкой утром шли в школу, все еще метелило. С придорожных отвалов стекали, свиваясь, белые вихри, острогривые сугробы перегородили дорогу то тут, то там, и идти приходилось часто по колено в снегу. Санька натянул штанины поверх валенок, но снег все равно попадает, особенно в левый, потому что он переломился на взъеме и образовалась дыра в палец. Валенки старые, мачехины. Хорошо еще носки шерстяные толстые. Вовкина мать тетя Зина связала.

Санька с Вовкой пришли первыми, в классе еще никого не было. Вовсю топилась печь-плита, Санька снял валенки и носки и стал их сушить. А когда сел на стул и, упершись босыми подошвами в теплую стенку печи, стал отдирать со штанин снежные окатыши, вошла Рита. Поздоровавшись, она сочувственно спросила:

– Замерзли, ребята?

Потом вдруг глаза ее в испуге округлились и она встревоженно заговорила:

– Саша, ты ведь заболеешь, почему у тебя ноги-то красные?

– Не заболею, – смутился Санька и стал натягивать мокрый носок.

– У него валенки дырявые, – сказал Вовка.

Рита быстро подошла, пощупала мокрые ноский сердито приказала:

– Ну-ка снимай, суши лучше! Почему же ты ходишь в дырявых?

– Да я бы подшил, вару нет, – пробормотал Санька.

– Ему новые мачеха не берет, – вставил Вовка.

– Эти еще подшить можно! – возразил Санька, злясь на Вовку. Суется, куда не просят!

– Не болтай, тебе даже дядя Ваня Терехов сказал, что их выбрасывать надо!

Рита внимательно посмотрела на Саньку, отчего-то покраснела и ушла в учительскую.

Через день вечером, когда Санька прибежал домой, было уже темно. Они с пацанами катались на картонках и фанерках от ящиков с горы у пекарни. Гору эту поливали водой каждую зиму. Отличная катушка получается: сядешь на фанерку и летишь вниз – только нос береги! Увидев Риту, Санька растерялся от неожиданности и подумал, что, наверно, Рита приходила на участок за хлебом и по пути зашла к ним. Хлеб на участке пекут каждый день свежий и почти всегда белый есть, поэтому из Ашаса многие ходят за хлебом на участок, хотя и не всегда достается, потому что сначала продают местным рабочим. Но, заметив, что сумки нет, понял – специально пришла. А по раскрасневшемуся лицу Риты и недовольному взгляду мачехи догадался, зачем она пришла.

– Ну, я пойду, – встала Рита с табуретки, – вы подумайте, если уж трудности будут, то я с директором поговорю, может, от школы выделим, ведь он все же наша гордость, – кивнула она на Саньку, улыбнувшись.

– Да поди, сами не нищие, – буркнула мачеха.

– Вот и хорошо! Я к вам как-нибудь еще наведаюсь. До свидания.

Только Рита ушла, мачеха накинулась на Саньку:

– На что, поперечный, пожаловался! А я должна выслушивать все!

– Не жаловался я! – огрызнулся Санька.

– Чего же она заявилась-то, жалобщик ты, жалобщик! Позоришь нас с отцом-то.

Санька не стал спорить и сел учить стихотворение, заданное по литературе. А на следующий день мачеха принесла из магазина новые черные валенки и швырнула их Саньке.

– Носи!

...Конечно, в новых валенках хорошо, но Санька не любит, когда его жалеют, поэтому, как только Рита заговорила о мачехе, Санька отошел от нее.

После чая разобрали свои чашки и вилки и всем классом пошли провожать Риту. Ашас протянулся с обеих сторон тракта километра на два. Домик, в котором жила Рита на квартире у старушки-татарки, был недалеко от школы. Глядя на весело болтающую с ребятами Риту, Санька подумал, что она, наверно, так радуется им, потому что ей скучно здесь одной в татарской деревне и поговорить не с кем. Но когда встречная татарка о чем-то заговорила с Ритой и та бойко ей ответила по-татарски, он удивился и спросил:

– Маргарита Петровна, а откуда вы татарский знаете?

– Я ведь в Башкирии выросла... Ну вот и пришли, – остановилась она возле старых покосившихся ворот с крышей и замахала белой шерстяной варежкой. – До свиданья, ребята! – «Нет, это она такая и есть, веселая... И хорошая», – подумал Санька, пиная перед собой снежный обледенелый камешек.

 

 

Глава 4 ВИТЯ ЕЛКИН

 

Стемнело. Начинает метелить. Над дорогой стелются снежные ленты, оставляя за камнями продолговатые остроугольные следы.

По узенькой тропинке Санька побежал домой. В ограде для отвода глаз набрал охапку поленьев. Мачехи дома не было. Отец валялся на кровати.

– На конюшне она. Ругалась, что корове не дал.

– Что, сами не могли дать!

– Я свое отдавался, ты-то зачем нужен тогда?

Вошла мачеха.

– Че, жрать захотел? Работать тя нет, а жрать подавай! Сейчас накормлю досыта! – накинулась она с ходу на Саньку и стала вытаскивать широкий ремень из ватных отцовских брюк.

Санька схватил пальто и шапку и выскочил на улицу. Пошел в клуб. Спрятался пораньше на сцене за старым бильярдным столом, а когда фильм начался, незаметно прошмыгнул в зал.

После кино Санька пошел к Вите Елкину, но того почему-то не было дома, хотя Санька видел, что он из клуба вышел. Может быть, к дяде Ване Терехову пошел играть в карты. Санька постоял немного в коридоре и собрался было идти к дяде Ване, но тут послышался скрип снега и кто-то остановился на крыльце барака. Санька услышал, как Витя кому-то тихонько сказал:

– Ну, зайдем ко мне.

– Нет, Витек не могу, – послышался тихий женский голос. Санька замер. С Витей была Натка-киномеханица!

– Боюсь я его, ох как боюсь. Убьет он меня.

– Давай уедем отсюда! Уедем, Наточка!

– Он меня хоть где найдет. Милый ты мой, горюшко ты мое синеглазое!

Санька на цыпочках побежал по темному коридору и вышел на улицу с другой стороны. Так вот почему Витя последнее время грустный! Санька в нерешительности потоптался, не зная, куда податься. Но, заметив уходящую от барака Натку, снова пошел к Вите.

– Можно, я у тебя переночую? – сказал он, войдя в комнату.

– Что, опять с мачехой воюешь? Фингал-то она тебе навесила?

– Нет, это я с Венькой.

– Ну давай, ешь и ложись, Аника-воин.

Санька растопил плиту, доел остатки супа, и от тепла и сытости сразу стало клонить в сон. Но Саньке хочется продлить эти минуты блаженного уюта, и он спросил:

– Вить, почему люди все время воюют?

Не сразу, а будто вырвавшись из какого-то оцепенения, Витя ответил:

– Все от лени идет, от лени... А первым был волосатый предок, ленивый, но сильный. Однажды он отобрал у другого волосатика добычу, а когда тот вздумал сопротивляться, он его пришиб. Вот от них и повелось. Потом изобрели луки и стрелы, ружья и пушки, а теперь вот атомные бомбы и ракеты...

– Вить, а ты смог бы убить человека? Витя задумался.

– Вообще-то, убийство – это высшая форма эгоизма, но, защищаясь, смог бы.

Санька прикрыл глаза, и перед ним замелькали, разгоняя сон, то сабли, то бородавка Шубенихи. Он посмотрел на Витю. А тот, задумчиво глядя в потолок, вдруг спросил:

– А знаешь ты, Санька, кто такие Ромео и Джульетта?

– Да слышал, а что?

– Какая чистая любовь, бескорыстная, способная на любые самопожертвования, даже на смерть. Сейчас так не любят.

Умеет Витя поговорить красиво. Не одна девка сохнет по нему, и чего он к замужней полез?

– Для чего же тогда человек живет, если все равно смерть кругом – и на войне, и просто так? – спросил Санька специально, чтоб отвлечь Витю от мыслей о любви.

– Эк, братец, растащило тебя на философию! Над этим веками бились мудрецы, и до сих пор никто ничего не знает.

– Может, знаменитым стать, а?

– Человек, Санька, что антенна: только излучает он не волны, а мысли. И чем больше людей пользуются его мыслями, тем он известней.

Витя заворочался и закурил.

– А вот, говорят, живем, чтоб след оставить...

– Ага, останется, как после лодки, – нехорошо усмехнулся Витя. – Спи, мне завтра на работу, след оставлять!

Витя отвернулся к стене и затих. От плиты льется тепло. Оранжевые блики догорающих поленьев весело мельтешат на стене. «Чего он разозлился? – думает Санька. – Сегодня я у него почти ничего и не спросил толком. Придумают же, след оставить. Вот бестолковый папаня, какой от него след? Всю жизнь в лесу, никто его не знает. Хотя опять же воевал... Может быть, мы с Алькой его след... Значит, каждый оставляет свой след, только один надолго, а другой будто по росе прошел. Взошло солнце, и ничего нет».

Отблеск на стене стал красным и неподвижным, а дверца плиты похожа на чью-то пасть с кровавым оскалом. Но Санька этого уже не видит, он спит.

 

Через три дня после того, как Санька открыл Витину тайну, он, пробегая мимо клуба к магазину за хлебом, увидел, как Вовка Гуляев и Колька Сажин забрались на завалинку кинобудки и прилипли к окну.

– Эй, чего вы там увидели?

Колька, неестественно похихикивая, зашептал:

– Витя Елкин с киномеханицей...

Санька запрыгнул к ним.

В тесной кинобудке, обвив кольцом руки на шее друг друга, самозабвенно целовались Витя с Наткой, отрешенные ото всего на свете.

– Витенька, родненький, что же будет, Витенька!

И хотя на душе скребли кошки от такого подглядывания, но какая-то будоражащая сила притиснула Саньку к стеклу.

Но тут подошел Генка Корытов. Приехал он на участок недавно, на два года старше Саньки, но учится в одном с ним классе. Его не любили и побаивались. Сколько синяков и зуботычин он раздарил – не счесть. У Саньки все еще передний зуб шатается.

– Эй, шантрапа, – навис он над ребятами, – чем занимаетесь?

И, глянув в окно, завопил:

– Вот это картинка! А Гришка-то где?

Услышав шум, влюбленные отпрянули друг от друга. Натка поправила волосы и начала перематывать кинопленку, Витя направился к окну. От него всех как ветром сдуло.

– А вот и Гришка идет, – злорадно ухмыльнулся Генка.

– Не говори ему, – просит Санька.

– Да у них и ничего не было, – поддерживает Колька.

– Ладно, не скажу.

Генка зашагал навстречу Гришке, который направлялся в магазин.

– Гришка, дай закурить.

И прикуривая, прошептал:

– Там... бабу твою Витька...

Гришка побагровел и пролетел мимо Саньки, как разъяренный кабан. Санька испугался за Витю: прибьет!

Но Гришка даже не взглянул на него. Схватил жену за волосы, намотал их на кулак и поволок ее домой, приговаривая:

– Я те, сучонка, покажу, ты у меня надолго запомнишь!..

Витя ухватился было за его руку, но тот небрежно тряхнул ею и, не оглядываясь, пошел дальше. Витя отлетел и ударился затылком о стенку кинобудки, с уголка губ потекла красная струйка.

– Не трогай ее, гад! Если ты ее тронешь, я тебя пристрелю, – закричал Витя и, догнав, снова схватился за Гришку. Гришка, не отпуская жены, обернулся и коротким страшным ударом в челюсть сбил Витю с ног.

Из барака, где жил Гришка, долго слышался дикий крик.

– Генка, ты курить хотел, – едва сдерживаясь, сказал Санька, – пойдем за пекарню, у нас «Беломор» есть. На виду-то мы еще боимся.

– Хе-хе, салаги! Ладно, пойдем.

За пекарней ребята окружили его, наматывая на руки школьные ремни.

– Вы чего, пацаны? – испуганно забегал Генка глазами и попытался вырваться. Но Колька бросился ему под ноги и обхватил их обеими руками. А Санькина и Вовкина пряжки почти одновременно врезались в лицо и шею Генки.

Били его долго и жестоко. Били за все зуботычины и обиды, били за страх перед ним и еще за что-то гораздо большее, пока не совсем понятное, но уже коснувшееся их.

Через месяц Гришка с Наткой уехали с лесоучастка неизвестно куда.

 

 

Глава 5 ЗЕЛЕНОЕ ЗЕРКАЛО

 

Ханиф Закирович слово сдержал: школу начали строить, и поэтому седьмой и восьмой классы идут в лес с ночевой шкурить поваленные рабочими деревья.

Санька шагает со своим теперь уже седьмым «Б». На плече топор, на котором висит кирзовая сумка с едой, в правой руке старая отцовская фуфайка. От Ашаса дорога вела в гору к смешанному лесу. Вершины берез, обзелененные лоснящимися молодыми листьями, оживленно перебирали ветками в порывах ветра.

На вырубке поваленные пихты и ели лежали плотно, переплетаясь крепкими частыми сучьями. Сразу видно, что лес здесь стоял густо. Когда принялись за работу, солнце уже стояло высоко. Мальчишки начали срубать сучья, а девчонки собирать их в кучи.

Саньке досталась толстая длинная ель. Хорошо, что вчера упросил отца как следует наточить топор. Сучья почти все отскакивали с одного удара, и он обрубил их намного быстрее Вовки. Но когда стал очищать кору, пожалел, что досталась не пихта. Кора, плотно сросшаяся с телом ствола, подавалась плохо. Саньке хотелось вести по стволу ленту, как, он видел, получалось у плотников, но топор то врезался глубоко, то шабаркал поверху, сбивая темно—коричневую шелуху, будто рыбную•чешую.

А Вовка между тем, покончив с сучками, повел такую ленту, будто не пихта у него под топором, а липа. Скоро комель Вовкиной пихты весь засветился, будто ожил.

Санька, не желая отставать, поднажал. Топор стал чуть послушнее, и его ствол делался похожим на те бревна, с полосками светло-коричневой смолистой кожуры, из которых делают срубы.

Солнце поднялось высоко, стало душно и жарко. Осатанело загудели слепни и оводы, то и дело кусая сквозь рубаху. Комары и мухи надоедливо лезли к потному лицу.

Санька стал уставать и украдкой поглядывал на Вовку, который тоже то и дело останавливался и вытирал фуражкой лицо.

– Молодцы, ребята, – похвалила подошедшая Рита, – от восьмиклассников не отстаете! Ханиф Закирович объявил: норма сегодня три дерева на двоих. А сейчас на обед!

Саньке вдруг очень захотелось, чтобы она постояла и посмотрела, как ловко они работают. Он замахал топором быстрее, но Рита пошла дальше, собирая ребят к костру, у которого стояли два ведра со сваренной картошкой.

Санька подошел к Вовке.

– Кончай, а то после обеда делать нечего будет.

– Ага, нечего! Еще шалаш надо сделать. Вон Колька с Димкой уже пихтового лапнику наготовили.

– Сделаем, до вечера далеко!

После обеда выполнившие норму мало-помалу отходили от бревен, то тут, то там стали появляться шалаши. Санька с Вовкой, сделали свой шалаш под большой елью, устелив дно лапником.

Колька Сажин с Димкой Малышевым разожгли костер, а жилье почему-то не делали.

– Чего шалаш не делаете? – подошел к ним Санька.

– Успеем, земля вот прогреется, на том месте и поставим! А вы мерзните, – усмехнулся Вовка.

– Посмотрим, кто вперед замерзнет! – сказал Санька, но в душе пожалел, что не догадался тоже прогреть землю. Подошла Рита и весело позвала:

– Мальчики, идемте играть в «третий лишний».

Играющие разбились по парам и образовали большой круг. Санька, когда за ним гонялся галящий, старался встать в пару с Ритой. Когда это удавалось и Рита, положив ему на плечи руки, стояла за спиной и азартно подгоняла бегавших по кругу, Саньке становилось хорошо и уютно. Но это длилось недолго, потому что другие тоже старались оказаться с ней. А когда Колька, убегая от Димки, так врезался в Саньку, что он затылком ткнулся в Ритину грудь, почувствовал упругий комочек, смутился и вышел из игры.

Скоро стемнело. На небе появились первые звезды. Подбежал Вовка, который не играл, и позвал Саньку.

– Смотри! – протянул он сложенные ковшиком ладони. Санька увидел в них бледно-зеленоватую светящуюся точку.

– Что это?

– Светлячок. Пойдем, еще поищем. Одному боязно.

В лесу было совсем темно. В траве то и дело попадались таинственно

тлеющие огоньки. А на небольшой лесной полянке Санька с Вовкой остановились как вкопанные. По всей поляне были рассыпаны маленькие зеленоватые огоньки, будто часть звездного неба отразилась в зеркале, лежавшем под ногами.

– Ух ты, как здорово! Даже не верится, что это обыкновенные червячки, – протянул восхищенно Вовка. – Давай собирай в мою фуражку. Смотри, как светят вместе. Я читал, что Ломоносов их на палочки налеплял и читал. Брехня, наверно, смотри у нас сколько, в фуражке дно скрыло, а читать все равно нельзя.

– Может, там другие были, крупнее.

– Может быть.

У шалаша к ним подошли Колька с Димкой.

– Где нашли?

– Там уже нет.

– Дайте половину.

– Переживете!

– Конечно переживем. Подумаешь, светлячки-червячки. Светит, а не греет. У нас в шалаше тепло будет, ночью замерзнете, так всех отдадите.

Среди ночи Санька и правда проснулся от холода. Вовки радом не было. Санька выполз из шалаша и увидел, что многие тоже не спали и грелись у костров. Санька пошел к ближнему и, увидев у костра Кольку с Димкой, радостно закричал:

– Ага, суки, холодно стало!

И оцепенел, когда услышал голос Риты, сидевшей чуть в стороне и незамеченной им:

– Быков, ты что!

Пацаны захихикали, уткнувшись в колени, а Санька, не зная куда себя девать от стыда, побежал прочь.

Завтракать к костру не пошел, чтобы не попадаться Рите на глаза. Днем все ходили, как вареные, невыспавшиеся. Топор стал тяжелым и непослушным. Ладони горели от вчерашних мозолей. Санька с Вовкой никак не могли одолеть вдвоем одно дерево. Голова от жары казалась пустой, глаза слипались сами собой, так хотелось спать.

Санька не представлял, как он дотянет до конца дня. Но избавление пришло неожиданно: часам к двенадцати Ханиф Закирович объявил конец работе.

Санька, боясь насмешек за ночное происшествие, убежал ото всех вперед и, оглядываясь, зашагал по знакомой дороге.

 

 

Глава 6 БРАТ

 

Дома Санька, не раздеваясь, упал на сундук и мгновенно заснул. Неизвестно, сколько времени он спал, разбудил его негромкий голос, который чем-то выделялся среди голосов мачехи и отца и был удивительно знакомым. Пробиваясь сквозь остатки сна, голос этот поднимал в памяти что-то далекое-предалекое, родное и приятное.

Санька открыл глаза и увидел за протянувшейся от окна оранжевой завесой света закатного солнца брата Кольку, сидевшего напротив за столом, Санька приподнялся на локте: не снится ли это! Брат был в солдатской форме, на спинке стула висел китель с двумя лычками на черных погонах. Это был совсем не тот Колька, мальчишка, который уехал шесть лет назад. Санька знал по его письмам, что до армии он работал сначала учеником токаря, потом токарем на заводе в Туле. В последнем письме он писал, что после «дембеля» заедет на участок. И вот приехал.

На душе у Саньки сразу стало легко и радостно. Колька, увидев, что он проснулся, заулыбался приветливо и воскликнул, сверкнув стальным зубом вместо выбитого когда-то при катании на санках:

– Ну, братишка, и сон у тебя богатырский! Алька пробовала растолкать – бесполезно! Ну-ка, иди сюда, давай краба. Жми, жми лапу-то крепче, жми! Не проснулся, что ли?

– Умаялся, верно, – ласково и настороженно подала голос мачеха, – тоже ведь удумали в школе-то: пацанов на два дня топорами махать!

– Ничего, он у нас мужик крепкий, это ему на пользу, – затряс брат Саньку за плечи.

– У нас в быковской родове все такие, хоть с виду и щуплые. Я смолоду-то три пуда одной рукой выжимал, – вступил в разговор отец, косясь на бутылку, в которой оставалось еще немного водки.

– Ладно тебе, помело, сиди уж! Поднимал ты языком, – одернула его мачеха и повернулась к Саньке.

– Мойся да садись.

Санька, не глядя на стол, по запаху понял, что в честь приезда брата зарублена курица, и торопливо зазвенел умывальником. Еще он сразу заметил, что Алька со счастливыми глазами жмется в новеньком платьице к брату, на отце светлая рубаха с черными полосками, которой у него не было, и даже у мачехи на голове новый платок – подарки брата. И потому Санька с затаенной радостью ждал: не может же Колька оставить его без подарка! Санька промокнул руки и лицо о новое полотенце, лежавшее до приезда брата в сундуке, и подошел к столу. Брат, щелкнув замком, закрыл чемодан и протянул Саньке фонарик. На круглых батарейках! Батареек целых три штуки. Ни у кого на участке такого фонарика нет и в помине!

Санька тут же включил его, и на стене, даже при солнечном свете, забегала белая точка.

– Фонарь в темноте как прожектор бьет, нормальный, – сказал брат, довольный, что подарок Саньке понравился.

– Николай, че потратился-то на нас. Подарки какие-то еще придумал. Ведь после армии самому деньги-то нужны, – сказал отец.

– Ерунда, заработаю! Вы вот лучше скажите, почему он у вас по задворкам ночует. Я тут Витьку Елкина встретил, он мне порассказал, – нахмурился брат.

– Николай, че об этом сейчас говорить, давай лучше выпьем, – быстро заговорил отец.

– Нет уж, давайте поговорим, – отодвинул стопку брат.

– Дак кто его разве гонит из дому-то, сам бегает. Провинится чуть и бежит.

– Просто так не бегал бы! – упрямо наседал брат.

Мачеха поджала губы и сверкнула колючими искрами:

– Что, уж и слово ему не скажи!

– Знаю я твои слова!

Саньке почему-то так не хочется, чтобы из-за него сейчас спорили и ругались, и он говорит:

– Коль, сегодня кино хорошее должно быть. Только взрослое. Скоро уже начнется. Проведешь меня?

– Какие могут быть разговоры, братишка, идем! По улице шли молча, потом брат сказал:

– Не люблю я эту женщину! С первого взгляда невзлюбил... Злость в ней от природы сидит. Нутром не принимаю! А ты как с ней?

Санька неопределенно пожал плечами.

– Ну, ничего, – положил брат ему на плечо руку и сказал серьезно и задумчиво, – ты уж еще два года потерпи. Восемь классов кончишь, и ко мне. Что-нибудь придумаем. Ты скоро догонишь меня: я ведь до армии в вечерке седьмой кончил. Ты-то не помнишь, наверно, мама долго болела, мне пришлось из пятого уйти...

Помолчав, он вдруг сурово спросил:

– Она жаловалась, что ты в свару играешь. Правда, что ли?

– Правда, а что? Ты ведь, мужики рассказывают, тоже играл.

Брат усмехнулся:

– Вообще лучше не играй... За чужой счет счастья не бывает, и в карты его не выиграть!

После кино Санька допоздна бегал с пацанами, показывал им, как здорово светит его фонарик, и думал: хорошо, когда есть старший брат.

 

 

Глава 7 СВАРА

 

На следующий день, вечером, Санька с братом пошли за столовское хранилище, что у речки, куда каждый день, только время к семи часам вечера, как магнитом тянет мужиков. Садятся они в кружок на бревнышки да чурбачки, затягиваются, кто «Беломором», кто махрой и, если бабка Агафья тут – у нее обычно карты, – начинают резаться в свару.

Свара — игра простая, безобидная. Каждый по копеечке на кон ставит, получает по три карты, а там уж, как говорится, дай бог в трех. В трех – это когда три одинаковые масти, тут шансы снять банк есть. Лучше, конечно, когда три туза подвалит – самый верх! С ними ты хозяин, а остальные твои жертвы. Только тузы вместе редко ходят. За вечер кому раз придет – событие!

Сварить – разойтись миром при одинаковых картах, скажем двадцать семь на двадцать семь. «Сварщики» ничего не ставят, а остальные, кто играть хочет, должны полбанка класть. По копеечке много не проиграешь, а время убьешь, да и азарт есть.

Когда Санька с братом Колькой подошли, игра шла уже вовсю. Магасум, увидев их, воскликнул:

– Мужики, прячьте деньга – Быковы пришли!

Колька оказался двенадцатым, и Саньке карт не хватило. Как назло никто не собирается уходить, потому что получка была и все при деньгах. Игра пошла веселая – свара на сваре.

Скоро образовалась и двойная свара. Горкой лежит серебро и медь на бумажной пятерке. Около червонца будет на кону. Спор за него повели двое: бабка Агафья и Витя Елкин. Вот он тряхнул светлыми кудрями, сунул руку в фуражку с деньгами и, улыбаясь, сказал:

– Твой полтинник мир, да еще рубчик в горку!

Агафья прижала карты к своему бабаягинскому носу, глянула в них, как обнюхала, и полезла в бездонный карман сарафана.

– Ну-ка развяжи длинный чулок-то развяжи! – подзуживает Витя, он уверен, что выиграет – у него тридцать одно.

Бабка кинула тройку и, щурясь, с придыханием сказала:

– Рупь мир и два выше!

Витя перестал смеяться: уж если Агафья бьет по-крупному, значит очки есть.

– На таких грех не замирить! – показывает он карты дяде Ване Терехову и бросил в банк два новеньких рубля.

– Сколько у тебя? Открывай!

– Тридцать, – говорит бабка.

– А у меня немного поболе! – обрадовался Витя и потянулся за деньгами, но Агафья остановила его со злорадством:

– Постой-ка, милок, у меня оказывается тоже тридцать одно!

– У-ух, карга беззубая! – обескуражен Витя.

Дядя Ваня прикидывает, получается, что каждому надо ставить по восемь рублей. Мужики зачесали затылки – велика ставка. Дядя Ваня предлагает Магасуму:

– Давай одну на двоих!

– А ну его, один беру, поиграть нада, пока баба деньги не забрал.

– Давай, Иван, с тобой, одну возьмем, – говорит дядя Миша Усольцев.

– Ну, кто еще будет играть? – спрашивает Витя.

Неожиданно ставит Филька. Лицо бледное. Полные губы подрагивают, Он играет плохо: не понимает, когда его пугают, а когда очки есть, и если случается снять кон, то большие мозолистые пальцы его так трясутся, что становится как-то неудобно и жалко .На свару он приходит обычно с полтинником, но сегодня выпивши, и может быть поэтому расхрабрился.

Глядя на него, еще трое поставили и Колька тоже. Играет восемь человек. Деньги сдвинули в кучу – шестьдесят четыре рубля! Все напряженно молчат.

Агафья и Витя смотрят старшую – кому сдавать. Сдает Витя. Старательно и долго тасует колоду и потом медленно раздает карты.

Первая рука – Филька. Сжал карты в дрожащих ладонях, откинулся и медленно раздвигает карты, дует на них и не может скрыть разочарования – все на лице написано. Но копейку все же выходит.

Остальные так же долго и старательно изучают жарты. Все вышли по копейке, никто не задирается, потому что бесполезно пугать при таких деньгах – все равно замирят.

Колька последний ставит копейку, не глядя в карты, и говорит:

– Нy,давайте хвалиться.

– Два «голых», – раскрывает карты бабка Агафья и показывает два туза.

– Два голых берет, – разочарованно тянет Магасум и со злостью бросает карты. – У меня очко.

У остальных тоже меньше. Остался Колька. По одной тянет карты. Санька умоляет неизвестно кого, чтобы ему пришло в трех. Но нет – Колька кидает карты.

Агафья деловито сгребла деньги в подол, и они исчезли в знаменитом кармане.

После свары интерес к игре падает: что там какие-то копейки! Но потом азарт берет свое.

Тихонько подошла брюхатая жена Фильки тетя Оля.

– Петя, пойдем домой, хватит сидеть-то.

– Ладно, подожди, сейчас.

– Чего подожди-то, чего подожди! Опять напился! Ни дров, ни крошки хлеба, а он рассиживается...

– Ладно тебе, сказал сейчас приду, – обрывает ее Филька.

– Где деньги? Давай получку-то, в магазин надо идти. Дома есть нечего, а он рассиживается. Давай деньги!

Не глядя на жену, Филька подал деньги. Тетя Оля пересчитала и с дрожью в голосе спрашивает:

– Где двадцать рублей? Ты ведь восемьдесят получил, я у Катерины спрашивала.

– Иди, иди, нету больше.

– Как нету, проиграл что ли?

– Нет, не проиграл, нету и все!

– Господи, да когда вас только разгонят! Хотела ребятишкам сапоги купить, а на что теперь купишь? Только б шары залить да в карты. Да провалиться тебе, холера бессовестный. Завтра же – в местком. А тебе, Агафья, не стыдно мужиков-то сбивать?

– А мы никого на вожжах не тянем, – поджала губы бабка. – У каждого свой калган на плечах есть. Верно,мужики?

Мужики опустили глаза. Фильке стыдно перед мужиками, и он кричит, матерясь:

– Убирайся, говорю, отсюда, а то по шее получишь!

Тетя Оля ушла, утирая платком слезы.

Игра идет дальше. Никто вставать не собирается.

-Кто кон не ставил? – строго спрашивает Магасум, который, как проигрывает, начинает усердно следить за банком.

Все начинают доказывать, что ставили. Санька видел, что не ставил Ильгиз, хитрый худой татарин, который никогда не проигрывал по-крупному и любит прокатиться бесплатно.

– Ильгиз, опять ты. Ставь, – хмуро говорит Филька, еще не отошедший после разговора с женой.

– Твоя видел, да? Вот пять копик был, вот дурт есть! – показывает он четыре копейки. Если Ильгиз не поставил, его уже не уговоришь. Будет до пены у рта доказывать, что его копейка на кону.

– Ставь, говорю! – бледнеет Филька.

– Пошел ты, – посылает его Ильгиз чисто по-русски.

– Ах ты, морда шелудивая, – привстал Филька и двинул Ильгиза по зубам.

– А-а-а! – свирепо заорал тот и вцепился Фильке в ухо зубами собачьей хваткой. Филька стал отдирать его: сунул в рот палец и рванул щеку. Оба заорали, у обоих кровь: у Ильгиза из порванной щеки, у Фильки из прокушенного уха. Глядеть страшно. Бац – и Ильгиз вверх тормашками на земле. Схватил полено и пошел на Фильку.

Мужики будто наконец опомнились. Магасум выхватил полено и по-татарски начал успокаивать Ильгиза. Колька и Витя повисли на Фильке.

– Петро, кончай, кончай! Ты чего сегодня такой сварливый, подумаешь, червонец проиграл! – уговаривает Витя.

– А чего он... – ворчит Филька, остывая, и щупает ухо.

– Все равно, как чушка, режу! – плюется кровью Ильгиз.

– Нажрутся хайлопаны и поиграть не дадут, – воспользовавшись предлогом сматывается бабка .Агафья.

– Ишь, ведьма, заковыляла, рублей семьдесят унесла, – зло пыхнул ей вслед дядя Ваня. – Даже колоду забыла .

Санька хотел уже сесть вместо бабки, но Колька неожиданно встал и сердито пробурчал:

– Пойдем, не везет... –и, помолчав немного, добавил: – И вообще, лучше никогда не играй. За чужой счет счастья не бывает, и в карты его не выиграть!

 

 

Глава 8 ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК

 

Вот уже неделю как уехал брат, побыв месяц, и жизнь Саньки, без него сразу померкшая, стала казаться еще пасмурней от накатившей по-осеннему нудной мороси, будто и не июль вовсе на дворе.

Санька спрыгнул с сажинского сеновала, где они с Колькой устроили постель на все лето, и вышел на улицу, ступая по колким от остатков сухого навоза доскам.

По небу от Саратовской горы, будто разодранные острыми пиками елей, катились клокастые серые стаи облаков, осыпая землю мелкой бисерной влагой. Рубаха Саньки покрылась прозрачными круглыми крупинками. Они были такими невесомыми, что лежали, не впитываясь.

Санька пошел было к дому, но, вспомнив, что сегодня воскресенье и мачеха не на работе, повернул к столовскому хранилищу, чтобы порыться под ящиком, на который «сварщики» ставят кон. Случается иногда и двадцатики находишь. В дождливую погоду в свару играют на земляном пыльном скате хранилища, похожем, как говорит дед Андрей, на ротный блиндаж под навесом.

Возле ящика, который был нужен Саньке, он увиден дядю Ваню Терехова и незнакомого мужика татарина. На ящике стояла бутылка «Московской», открытая банка кильки в томате и полбулки хлеба.

Санька присел на другой стороне хранилища и от не чего делать стал ждать, соскребывая щепочкой грязь между пальцами ног, чтобы, если и денег не будет, то взять хотя бы бутылку. На нее можно купить три с половиной пряника или плиточку из шести ирисок. Заметив Саньку, дядя Ваня догадался:

– Сашка, че, бутылку надо, что ли, петушки да курочки? Погоди, сейчас освободим. И, наливая в стакан остатки водки, сказал мужику:

– Степки Быкова пацан, башковитый, зараза, на одни пятерки шестой кончил. А из дома бегает. Мачеха у него, петушки да курочки!

Мужик с любопытством посмотрел на Саньку.

– Сашк, че, опять из дома убежал? Эк, петушки да курочки, иди сюда!

Дядя Ваня отломил большой кусок хлеба и вытряхнул на него остатки красной от томата кильки, аппетитно белевшей в изломах.

– Ладно, Иван, моя пойдет. А то баба ругать будет. Ботинка-то я тибя принесу завтра.

– Неси, неси, сделаю, как новые будут.

Опершись на ручку костыля, дядя Ваня лег подбородком на руку и внимательно слегка мутноватым взглядом смотрел, как Санька ест. Потом заговорил, будто очнувшись:

– Что-то мужиков нет. И дождь вроде кончается.

Вдруг встрепенулся и, сунув костыли под мышки, решительно встал.

– Пойдем ко мне. Бутылку-то спрячь, потом возьмешь. Работу дам, ну и, как полагается, заплачу, петушки да курочки!

Он сел в недавно полученную трехколесную коляску, лихо развернулся, размашисто двигая рычагами, и сказал:

– Заодно подтолкнешь меня кое-где, дорога-то раскисла.

 

Ограда у Тереховых чистая, зеленая, травка-муравка нетронутая. Сразу видно, что скотины нет.

– А вот и твоя работа, петушки да курочки, – кивнул дядя Ваня на дровяник, где у стены было сложено с полмашины сухих еловых чурбаков.

– Филька вот привез. С Витей Елкиным занесли. Ты расколи мне на четвертушечки, а дальше-то я сам справлюсь. Только пойдем сначала поедим.

– Мать, – крикнул он с порога, – накорми работника. Дрова колоть нам будет.

Санька поздоровался с тетей Тиной. Она, опираясь на костыли, ухватом достала из печи чугунок и положила в чашку пшенной каши.

– Ешь, Сашок, вот с молоком ешь, мы у Шубенихи берем, молоко-то у нее хорошее.

– Молоко-то хорошее, да не у нее, а у ее коровы, петушки да курочки! – усмехнулся дядя Ваня и добавил: – Сама-то она дрянь баба.

– Ваня, ну что ты при ребенке ругаешься? Опять уже напиться успел!

– Какой это, ядрена мать, ребенок! А насчет напиться, сколько тебе раз говорить, – пристукнул он костылем по полу, – чтоб я больше от тебя не слышал, стонота!

У Саньки вдруг каша застряла в горле, так стало отчего-то неудобно и даже стыдно. И здесь нет согласия, которое, как ему казалось, должно было быть обязательно. Санька встал было из-за стола, но тетя Тина, догадавшись, почему он собрался уходить, грустно сказала:

– Доедай, доедай, Сашок, не обращай на нас внимания, мы еще не так ругаемся, бывает...

Дядя Ваня сел на заправленную постель и снял протез, скинул на пол, будто болотный сапог. Санька весь сжался, увидев красную натруженную кожу культи, втянутую внутрь и там будто завязанную кем-то. Дядя Ваня откинулся на подушку и мигом захрапел, слегка приоткрыв будто обметанные известью губы.

Хорошие дрова привез Филька дяде Ване. Сушина была что надо. Еловые чурки с трещинами почти до сердцевины колоть одно удовольствие. Ударил в продолжение трещины напротив – и чурбак пополам. Приставил одну половину к другой «на попа», поджал носком и пошел махать топором, так, чтоб лезвие чуть наискосок падало. Поленья сами отскакивают, гладкие и блестящие, хоть сейчас на лучину.

Когда часа через три в дровяник вошел заспанный дядя Ваня и сел у входа, затянувшись папироской, Санька расколотил уже половину чурок.

– Ловко у тебя получается, петушки да курочки! Эх, Степка тюфяк, мне б такого сына, я б эту Тоньку в бараний рог скрутил, пикнуть бы не смогла, не то что обижать. Глаза его стали задумчивы и грустны.

– Посиди, отдохни малость, ишь, уже сколько напластал...

Санька воткнул топор в чурбак и сел рядом с ним.

– Дядя Вань, а ты кем до войны работал?

– Э-э, петушки да курочки, до войны я трактористом работал. Первый парень на деревне... А теперь вот! – с горечью хлопнул он по протезу. – Да что теперь об этом говорить... Ты вот лучше скажи, работать по-настоящему, хотя бы на месячишко, пойдешь?

– А возьмут? Я и сам хотел...

– Тебе сколько лет, тринадцать?

– Ага.

– Ну вот, я потолкую с Ильей Иванычем, он мужик хороший, устроит. Только еще кого-нибудь надо.

Дядя Ваня поднялся и ушел в избу. Но не успел Санька расколотить и трех кругляков, как он вернулся, держа в руках пару до блеска начищенных черных ботинок, связанных меж собой шнурками.

– А вот и моя оплата, петушки да курочки. Кончай, остальное сам как-нибудь.

– Да я доколю...

– Хватит, хватит. Держи вот, померяй, малышевскому пацану делал, да они в магазине купили…

– Дядя Вань, да я не заработал столько...

– Меряй, говорю, петушки да курочки!

Санька глянул на свои босые грязные ноги и сопротивляться дальше не мог. Выбежал в ограду, нарвал пучок мокрой травы и старательно вытер им правую ногу, отчего она стала серо-зеленой. Потер подошвой о штанину, сунул ногу в ботинок и будто в гнездо попал – так было мягко и уютно.

– Вроде бы как раз.

– Носи на здоровье. Только, когда снимать будешь, шнурки развязывай, а то запятники порвешь быстро. А так им сносу не будет. Не гляди, что кожа покоробилась немного. Это выправится.

– Я их беречь буду, в грязь-то у меня сапоги есть.

Санька с благодарностью глянул на дядю Ваню, и ему показалось, что нет на свете сейчас добрее этих серых задумчивых глаз, слегка подернутых влагой.

Когда, кинув на плечо ботинки, Санька отбежал и оглянулся у дороги, увидел, как дядя Ваня стоял у прясла, опираясь на костыли, курил и задумчиво смотрел ему вслед.

 

 

Глава 9 ЛЕСНАЯ ОКАЗИЯ

 

Июльский день в самом разгаре, зной. Во рту постоянно сушит, хотя вода булькает где-то у горла. Будто в оправдание за недавние долгие дожди уже неделю стоит жара.

В тени под забором раскинул оплывшие жиром мослы боров. По нему ползают большие зеленые мухи, но он не шевелится.

Санька в который уже раз собрался на омут, хоть трусы еще не высохли – недавно купался. Но тут в небе послышался рокот. Кукурузник. Только необычный какой-то: снизу на хвосте у него красный флаг.

Низко пролетел. Пожарник, наверно. Развернулся и снова пошел над участком, еще ниже, так, что видно кабину и круглые стекла по бокам.

«Ишь ты, – подумал Санька, – чего это он разлетался». Кукурузник сделал еще несколько кругов над участком и, пролетев прямо над Санькой, исчез за Саратовской горой.

Только он шагнул к воротам, в ограду влетел Колька Сажин, дышит тяжело, глаза по плошке – вот-вот выпадут.

– Где оно?

– Что оно?

– Ну, то, что упало!

– Откуда упало?

– Да с самолета упало! Штучка какая-то с ленточкой. Куда-то сюда упала.

«Раззява, – клянет себя Санька – пялился-пялился, а главного-то не заметил, вот черт!».

А в ограде уже толпа. Все, наверно, кто самолет видел. Даже мужики, что на участке работают, прибежали: у них обед.

– В огороде надо искать, – сказал Колька, когда обшарили ограду.

А в огороде картошка, ботва мощная, еще цвет не опал, переплелась – земли не видно.

Орава полезла в огород. Все стали шарить по рядам, раздвигая ботву руками и ногами. «Потопчут», – мучается Санька, но тоже лезет: может, что важное свалилось. Облазили пол-огорода, ничего нет. У ботвы жалкий вид – прижата к земле, разворочена. На душе у Саньки скребут кошки.

– Колька, может, ничего не было? – спрашивает он с тоской.

– Сам видел, где-то здесь упала, с красной ленточкой.

– Нашел! Вот она! – заорал Петька Хомяков, ковырявшийся в крапиве за огородом. Все кинулись к нему. В руках у Петьки чем-то туго набитый мешочек.

– Развязывай, развязывай! – торопят пацаны. В мешочке обычный песок. Весь его перебрали – ничего нет. Все недоумевают, что за черт! Подошел Яшка Кожин.

– Не может быть, чтоб ничего не было. Вот же к мешочку тряпка прикручена. Эх вы, горе-следопыты!

Из брезентовой трубочки он вытащил записку. В ней значилось: «В квадрате 4 Х 25 очаг. Визуально на площади 1 га. К прибытию нашего человека примите меры по доставке».

Яшка почесал затылок:

– Что за квадрат? Надо идти к Илье Иванычу.

Илья Иваныч, только что приехавший из леса с Филькой, глянул в записку и сказал:

– Вот оказия, седьмой квартал горит. Не пойму только, что за человек и когда прибудет.

Пока разговаривали, снова появился тот же кукурузник и закружил над участком, словно высматривая что. С каждым разом круги увеличивались, и когда, казалось, он опять улетит, все увидели, как от самолета отделилась точка с белым хвостом, который тут же превратился в купол яркий, просвеченный солнцем.

– Парашютист, парашютист! – восторженно завопили пацаны и побежали туда, где плавно опускался будоражащий таинственный купол.

– На Никольском поле сядет! – кричит Колька. – Скорей, дорогу покажем.

Бежали что было сил, путаясь в зеленом овсе и горохе, километра два, а когда выскочили на большое поле, увидели, как по дороге, гордо держась за руль велосипеда, шагает опередивший всех Петька Хомяков, а на багажнике стоит огромный зеленый мешок, который поддерживает рукой молодой парень в черном комбинезоне, чем-то на Витю Елкина смахивает, только не прихрамывает.

– Дяденька, это вы спрыгнули? – спросил Колька.

– Я.

– Дак вам на участок надо, давайте, мы проводим.

– А мы туда и идем.

– А это что, парашют? – пощупал Санька кусочек белой гладкой ткани, торчащей из мешка. – А из чего его делают?

– Из шелка.

– Уйди, а то уронишь, – отпихнул Колька от руля Петьку, и тот недовольный побрел рядом. У конторы стоял Филькин ЗИЛ. Яшка тащил к нему лопаты.

– Василий, – представился парашютист, здороваясь за руку с Ильей Иванычем.

– Так, значит, это ты должен был прибыть, а я все гадал – как? Подъехать-то туда можно?

– Можно, рядом с дорогой.

– Какой пожар-то?

– Низовой, похоже. Дым. Плохо видно.

– Хорошо хоть по пути: за рабочими заедем. Людей-то у меня сейчас мало.

– Дядя Илья, возьмите нас, – услышав их разговор, умоляюще попросил Санька.

– А что, и правда, – оживился Илья Иваныч, – лопатками поработают. Только от меня ни на шаг!

Взяли пятерых: Саньку, Кольку, Вовку Гуляева, Димку и Веньку. Ехали по старой дороге, по которой когда-то возили лес. Весенние ручьи выточили в красной глине глубокие трещины-овражки, которые тянутся по обочине, почти не прерываясь. А вокруг делянки, делянки...

Санька представляет, как они будут тушить пожар, кидаясь в самое пекло, а потом гордые, усталые и черные пройдут по участку.

Пацаны думают, наверное, о том же и весело переглядываются, посматривая на Васю-парашютиста.

За поворотом дорога пошла под уклон. Начался липняк, опушенный желтыми цветами. Несмотря на жару, медовый запах стойко держался над делянкой.

Машина скатилась в глубокий лог, и запах липы перебило дымом.

Дно лога перегорожено насыпью из глины, и метров на пятьдесят от берега вокруг черного прудика горели сухие лубки.

Это – мочалище.

Три мужика ходили с лопатами и не пускали огонь на вырубки. Дыма было порядочно, и с самолета, конечно, не разглядеть.

Когда машина остановилась на середине насыпи, из лубяного шалаша вышла татарка в зеленом, свободно свисающем на спину платке.

– Исямесез, – настороженно поглядывая, поздоровалась она.

– Здорово, кума, – ответил за всех Илья Иваныч, – чего вы тут раздымились?

– Мусор много, сжигать нужен. Анвар, киляле! – крикнула она в сторону мужиков. Один из них, мордатый, в черной, с белыми узорами тюбетейке, нехотя направился к машине.

– Здравствуйте.

– Чего огонь-то пустили сильный? Вот человека из области побеспокоили, а выходит зря.

– Быстро надо. Мочить надо.

– Мочить, мочить! А разрешение липу рубить у вас есть? – сердито спросил Илья Иваныч.

– Бар, бар, как же. Хазер, хазер, – засуетился мужик и пошел к шалашу.

– Вот, – выйдя, протянул он какую-то бумагу.

– Моя власть кончается, – сказал Илья Иваныч Васе, – документ в порядке, если будешь, составляй акт.

– Надо для отчета...

От мочалища поехали сразу за рабочими.

– Эх, оказия, кончат липу, – с досадой заговорил Илья Иваныч.

– Мы оставляем – они все под корень пускают.

– А зачем им липа? – спросил Вася.

– Да на мочало. А потом из него кули да рогожи ткут. Всю зиму в подполье сидят, а к весне кули машинами сдают. Полтина за штуку. А липок все меньше. Лучше б пасеку в колхозе завели. Эти хорошо еще ручеек сгубили, а другие вон речки... В Быстринке лет пять назад хариус играл, а сейчас, кроме гольянов и вьюнов, ничего не водится. И о чем люди думают, своим же пацанам здесь жить. Участок-то, скажем, еще лет пятнадцать простоит да свернется, разъедутся все...

Илья Иваныч замолчал, глубоко затянулся и выпустил из ноздрей клуб дыма. Потом вдруг повернулся к Саньке:

– Сашка, вы с пацанами работать собирались. Так пойдете к завхозу, только и Веньку моего возьмите, а то болтается без дела. Четверо вас будет с ним, что ли?

– Ага, – пробормотал Санька, ошеломленный такой вестью.

– Ну вот, будет у вас хозбригада, а то у Андрея работы поднакопилось.

Когда машина въехала на рабочую делянку и остановилась у деревянной будки на тракторных санях, рабочие уже ждали ее. Быстро и шумно заполнили они кузов. Узнав, что к чему, с любопытством поглядывали на Васю.

– Петро, поезжайте без меня, я на лошади доберусь. Надо еще в четвертый квартал заехать, – сказал Илья Иваныч Фильке и направился к лошади, запряженной в кошевку, в которой сидела Лизка Гостюшева, незамужняя пухленькая бабенка.

– Лизка, выдерет тебе кудри-то Марья за Илью Иваныча, – шутливо крикнул кто-то из мужиков.

Все засмеялись, а Лизка, сердито сверкнув синими раскосыми глазами, изо всех сил стегнула кобылу так, что та сорвалась с места в галоп.

По участку давно уже ходят слухи, что неспроста эта парочка по делянкам шастает. Но многие считали, что все это сплетни и болтовня и что такой уважаемый всеми человек, как Илья Иваныч, на глупость подобную не способен, тем более с Лизкой, этой беспутной шалавой бабенкой...

Жара еще не спала, и почти все в кузове стояли, подставляя лицо теплому ласковому ветру. Саньке хорошо оттого, что он едет с рабочими домой, как равный.

 

 

Глава 10 ВЕНЬКА САМОПАЛ

 

Работу своей хозбригаде дядя Андрей старался давать полегче. Больше все дрова на машине возили для столовой, клуба и магазина. Дрова лежали в поленницах за пилорамой, расколотые на четвертинки, и грузить их было нетрудно. Хотя после первого дня у Саньки спина все же побаливала.

Вот уже неделю, как он с ребятами гордо проходит по участку на обед, небрежно помахивая брезентовыми рукавицами. Сначала Санька подозрительно ждал, не полезет ли Венька и здесь верховодить. Но Венька работал как все и в бригадиры не лез.

Утром Санька пришел к конторе, думая, что опять будут грузить дрова, но дядя Андрей, дождавшись остальных, сказал, чтобы шли домой и взяли с собой обед, потому что надо ехать на станцию за паклей. Все, конечно, обрадовались – накатаешься вдоволь.

Когда подъехал к конторе Филька, ребята уже сидели на завалинке.

– Петр, веревки-то взял? – спросил дядя Андрей.

– Взял, взял. Поехали.

Пакля лежала внавалку, припорошенная толстым слоем пыли, в крайней секции длинного деревянного склада. Когда начали грузить ее, пыль поднялась до потолка, полезла в рот и нос. Скоро горло пересохло, и Санька с Вовкой, подававшие паклю, стали плеваться чернотой. А когда вышли на перекур, то Венька с Колькой упали от смеха. Санька глянул на Вовку и тоже засмеялся. Вовкина голова была серой от пыли, а по лицу, там, где тек пот, чернели волнистые дорожки.

Но Венька с Колькой смеялись недолго: им тоже пришлось лезть внутрь, и скоро они стали такими же.

Машину погрузили только после обеда. Воз получился здоровый. С помощью Фильки увязали его, а в середине сделали углубление для себя, чтоб лежать на обратной дороге.

– А знаете, на кого вы похожи? – сказал Венька, когда они улеглись на траве в тени. – На папуасов! Папуасы, папуасы, будем кушать ананасы!

– Венька, а ты видел ананасы? – спросил Санька.

– Видел в Свердловске, когда с батей к дяде в гости ездил, и только попробовать, правда, не пришлось.

– Эх, искупаться бы сейчас, – протянул Колька, стряхивая с головы пыль.

– Пойдемте, я здесь колонку знаю, умоемся, – предложил Венька. Все согласились обрадованно. Подошел дядя Андрей.

– Ребята, часа через три поедем, сходите куда-нибудь.

Когда умылись, Колька сказал:

– Робя, может, в кино сходим, здесь широкоэкранное.

– У меня денег нет, – пробормотал Санька.

– Я проведу, – вдруг сказал Венька, – мне батя утром два рубля дал.

Но кино посмотреть не удалось. В тесном проулке, из которого уже было видно кинотеатр, путь им преградила ватага местных пацанов. Человек семь. Вперед вышел парень лет пятнадцати, в фуражке козырьком на затылок. Помахивая куском кабеля, он требовательно процедил сквозь зубы, прищурив и без того узкие глаза:

– Деревня, сыпь монету, не тронем! Ну!

Остальные стали заходить сбоку, окружая. Санька почувствовал вдруг, как в ногах появилась противная дрожь. И не успел он еще ничего сообразить, как Венька рванулся к заборчику, выдрал штакетину и замахнулся ею:

– Только подойдите, черепушки расколю!

Нападавшие слегка опешили. Воспользовавшись этим, Санька схватил у дороги полкирпича, Вовка с Колькой сделали то же.

Ватага в нерешительности уставилась на своего вожака. Тот постоял, будто раздумывая, хлестнул себя шлангом по ноге и выдавил:

– Ничего, еще встретимся!

Не выпуская из рук своего оружия, ребята побежали к машине.

– Я его знаю, – возбужденно сказал Венька. – Это Мишка Шланг. Его все пацаны здесь боятся.

На обратном пути, взобравшись на Кленовую гору, когда до дома оставалось половина пути, машина вдруг остановилась. Филька поднял капот, немного поковырялся и громко выругался. Вовка, соскользнувший вниз раньше всех, сообщил спустившимся друзьям:

– Помпа полетела.

Дядя Андрей, не скрывая досады, сдвинул кустистые брови и, вставляя в мундштук сигарету, сказал:

– В общем, ребята, мы с Петром пойдем в деревню, тут километра четыре, Kтo хочет, может с нами идти. Похоже, раньше ночи сегодня домой не попадем.

Вовка с Колькой пошли с ними, а Венька с Санькой остались.

От нечего делать поели клубники на склонах кювета, долго сидели в кабине, а когда стемнело, взобрались на верх и легли на паклю в ямку, будто в гнездо.

Появились первые звезды, стрекотали кузнечики, пахло пылью. Скоро стало совсем темно. И весь мир, казалось, состоит из черноты и звезд.

– Саньк, ты кем хочешь быть?

– Летчиком. А ты?

– А я еще не знаю, или химиком или астрономом. Я уже и звезды начал изучать. Вот ты знаешь, где Полярная звезда?

– На севере где-то.

– Вон большой ковшик, видишь, – это Большая Meдведица, а маленький – Малая Медведица, последняя звезда у нее на ручке и есть – Полярная. А вон пять звезд, как крест, – это созвездие Лебедя. Знаешь, почему та называется? В древности певец был Орфей, вот он спустился в подземное царство за своей невестой, она умерла, и так хорошо играл и пел, что царица подземная, забыл, как ее зовут, отпустила его невесту, только сказала ему, чтоб он, пока наверх не подымется, не оглядывался. Но он не выдержал, оглянулся, чтобы проверить, идет за ним невеста или нет. И навсегда потерял ее. Потом он ее всю жизнь любил одну, как лебеди любят. За это боги его взяли на небо.

Санька с интересом слушал его и с завистью спросил:

– Откуда ты все это узнал?

– Мне батя книжки купил про астрономию.

– Дашь почитать?

– Дам.

Потом оба замолчали и долго задумчиво глядели в небо. Санька не заметил, как заснул. Сквозь сон он почувствовал, как залезли к ним Колька с Вовкой, как тронулась машина.

Проснулся он, когда вовсю светило солнце. Веньки почему-то рядом не было, а Колька с Вовкой еще спали.

– Хватит дрыхнуть, – растолкал их Санька.

Машина стояла возле участковского склада, от конторы шел дядя Андрей.

– Что, дядя Андрей, разгружать? – спросил Санька.

– Сходите, поешьте сначала.

– А Венька где?

– Его, ребята, вы не трогайте. Горе у него.

– Какое горе?

– Отец у него застрелился...

– Насмерть? – испуганно выдохнул Санька.

– Да живой был – в больницу увезли. Э-эх! – махнул он рукой и опять направился к конторе.

Стрелялся Илья Иваныч из двустволки, пустив в грудь пулю.

– Иду я на рыбалку, – рассказывал потом дядя Миша Усольцев, первый, кто его увидел, – слышу, как будто кто доской об пол трахнул. Подхожу, а оно вон что.

Все сходились на том, что стрелялся он из-за Лизки Гостюшевой.

Попутала Илью Иваныча с Лизкой жена Марья, выследила, пробежав, несмотря на полноту, километра два за лошадью до делянки, где уединялись, видно, не раз любовники. Выследила, исцарапала в кровь Лизку, а Илью Иваныча ославила на весь лесоучасток.

В магазине, где как раз колбасу давали, пошла кричать, размазывая слезы по красным щекам.

– Мой-то кобель с Лизкой связался! Сын ведь уже мужик скоро. А еще партийный! Что, если партийный, дак все можно? Я еще зайду в партком-то, зайду... Все прикидывался – на разметку, да на разметку. А я их седня на месте поймала. Помогите, люди добрые!

Бабы сочувственно вздыхали, мужики отворачивались. Не пришлось помогать тетке Марье ни парткому, ни месткому. Муж сам все разрешил.

Как только Венька узнал о случившемся, страшным сделался.

– Убью стерву! – схватил он ружье и бросился к пятому бараку, где жила Лизка. Но той и след простыл. Всадил Венька заряд в ее дверь, а когда мужики отобрали ружье, забился в рыданиях, царапая ногтями землю.

– Батя, батя...

 

На следующий день Санька с Колькой и Вовкой опять поехали на станцию, на этот раз за кирпичом.

Санька стоял в кузове, облокотившись на кабину, и думал о Веньке и Илье Иваныче.

«Эх, Венька, Венька, и чего мы враждовали! Место бы тебе в нашей армии. Хотя будь ты с нами, неинтересной стала бы жизнь на участке. Ведь победа над слабаками не приносит радости. Илья Иваныч, как хочется, чтобы ты остался жить!»

Машина едет быстро, ветер ворошит волосы. Все вокруг, что казалось обычным, видится Саньке по-особому отчетливо, будто впервые. На склонах кюветов спелая клубника. Словно сиреневое море колышется клевер – то лощина, то взгорье. Потянуло медом.

У Кленовой горы старые ели прикрыли дорогу плотной прохладной тенью. На полянах у обочин буйствуют дягиль, иван-чай, покачиваются пушистые комочки таволги, словно неоперившиеся цыплята. Тонкими спицами мелькают пробившиеся сквозь ели лучи солнца.

Воздух наполнен гулом пчел, пеньем птиц. Кругом жизнь. Такая чудная жизнь! И непонятно, как это человек сам себя может лишить всего этого.

Через три дня, когда стало известно, что Илья Иваныч останется жить, Венька снова пришел на работу. Санька после обеда принес ему кобуру, ту, что отдала когда-то Бурьяниха. Но Венька только скользнул по ней безразличным взглядом и отвернулся.

Венька стал взрослым.

 

 

Глава 11 ЗВЕЗДА НА СОЛОМИНКЕ

 

Мужики в последнюю августовскую субботу собрались на рыбалку с ночевой. Пацанов они не балуют, поэтому Санька кое-как уговорил Витю Елкина взять его с собой.

– Ну ты, Сашка, право, как репей! Говорю тебе, мужики ругаются, мне жалко, что ли! – отбивался он поначалу, но, видя, что Санька не отстает, махнул рукой. – Червей только накопай, лучше у пятого барака за сарайками, да мелочь не бери. Одевайся потеплее. И чтоб на берегу не шуметь, рыба нынче и без тебя пуганая!

– Ладно, не буду, – радостно уверил его Санька и подумал: «Что я, дурак, шуметь, еще посмотрим, кто больше поймает».

Через полчаса после того, как Филька привез рабочих из лесу, мужики собрались у конторы. Расселись на завалинке, закурили, ожидая Фильку с заправки.

Собралось человек двадцать. У всех самодельные удилишки, только у дяди Миши Усольцева раскладное бамбуковое.

Подъехал Филька.

– Мужики, с каждого по полкило, не то не повезу! – заговорил он, вылезая из кабины.

– Яшка, дай-ка ему леща такого же, как месяц назад отвалил! – хитро улыбаясь, сказал дядя Андрей.

Мужики захохотали.

– Га-га-га! – огрызнулся Филька. – Ну и ждите, пойду удочку готовить!

– Ладно тебе, поехали, поехали, клев вечерний начинается. На месте сделаешь! – насели на него мужики.

Недовольно что-то пробурчав, Филька сел за баранку. Поехали за высоковольтную линию, километров двенадцать вниз по Быстринке. Встали на большой поляне у крутой излучины. Мужики сразу врассыпную, по заветным местам, – все здесь не в первый раз.

Остались Санька да Витя Елкин.

– Ну что, друг, нос повесил? Нам тоже останется. С этими рысаками мы вперегонки бегать не будем – рыба она везде есть. К ней только подход нужен и чуточку везения. Я на омутке посижу, а ты ямки проверь у перекатов. В прошлый раз я там на полкило выволок.

Продираясь по кустам, Санька приглядывал место. Вот, кажется, подходящее. Рядом с перекатом, заросшим водяными лопухами, мелкая заводь. Вода в ней медленно кружит, успокаиваясь. Пузырьки, легкая пена. В общем, не место, а рыбий дом отдыха.

Дрожащей рукой насадил червя и закинул. Непременно хочется поймать здоровенную, ну, если не на полкило, то хотя бы граммов на триста. Минут пять поплавок спокойно кружился. И вдруг мелко запрыгал и пошел в сторону. Санька сильно подсек, ожидая почувствовать волнующую дрожь сопротивления крупной рыбины, но на крючке оказался обыкновенный гольян. Леска запуталась в сучьях прибрежной черемухи.

«Плохая примета, не будет у меня сегодня рыбалки», – подумал Санька. И точно: за весь вечер с десяток пескарей да ершей пять штук – вот и вся рыба.

Санька подошел к Вите. У него в старой кирзовой сумке десятка два красноперых серебристых голавлей. У Саньки шевельнулось подозрение, что он нарочно отослал его от хорошего места.

– Ну, как улов? – спросил Витя, отмахиваясь от комаров. Санька показал.

– Негусто. Вываливай свою мелочь, пойду костер налаживать. А ты посиди здесь.

Но и здесь Саньке не повезло: ни одной. Сами собой нахлынули невеселые мысли. И чего ему в жизни так не везет? Даже рыба и та не ловится. Стемнело так, что и поплавка не видать. Санька пошел к машине.

Мужики тоже собрались, уловами хвастаются. Скинулись на уху.

Тут из темноты, охая и матерясь, появился Филька.

– Да в гробу я видел такую рыбалку, японский бог! – держится он за шею.

– Ты чего, Филька, перед сном волнуешься? – язвит дядя Андрей.

– Да пошел ты... Тебе бы так! Сорога была, как лапоть, и сорвалась на круче. Сиганул я за ней и загремел вниз башкой. Ох, зараза, болит! Как только живой остался – берег-то высоченный!

– Это что! Вот с моим брательником, который в Перми живет, случай вышел, – вступил в разговор дядя Миша, яростно сдирая с окуня чешую. – Приходит он поддатый домой, а баба его стирает. Увидела, что он под мухой, и начала... Я тут, грит, мантулю, мантулю, а он шары залил. Ну и брательник, чтобы ублажить ее, взял тазик с бельем и на балкон пошел развешивать. Встал на стул, тянется, прищепки цепляет.

Баба унялась, ушла на кухню. Повертелась, повертелась, глядь на балкон, мужика нет! Живут-то они на шестом этаже. Взвыла она и вниз. Сбежала до первого этажа, а мужик спокойнехонько ей навстречу шагает. Баба тут сразу в обморок...

– С горя, что мужик живой остался, – смеются мужики, – ну, и врать ты, Мишка, горазд.

– Да честное слово, было, как рассказывал. Зима тогда снежная была, и с дорожек намели чуть не до второго этажа. Вот в такой сугроб он и грохнулся, а кусты под снегом смягчили.

Витя скинул вычищенную рыбу в ведро. Потянуло аппетитным запахом.

– Ну-ка, для аромата, – сказал дядя Андрей и плеснул в уху две ложки водки. – Вот, Сашка, и водочки распробуешь, А где твоя рыба-то?

– В речке, – буркнул Санька и отвернулся.

– Ничего, завтра поймаешь.

Чтобы не приставали, Санька ушел на омут. Над водой повис тонкий слой тумана. Сапоги стали мокрыми от росы. Санька сел на упавшую березу. На душе тошно, плакать хочется.

С неба сорвалась и прокатилась яркой острой иглой звезда. «Вот бы поймать крупнее всех», – успел загадать Санька. Разве сбудется! Подошел Витя.

– Чего сбежал? Все уже спать улеглись.

– Ешь, – налил он остатки ухи в свою чашку, когда они подошли к едва приметно тлевшему углями костру. Такой ухи Санька сроду не пробовал. – А теперь пошли храпака давить, я тут копешку присмотрел, – сказал Витя.

Копна соломы стояла неподалеку на небольшом недавно убранном поле, по колено в густом белом тумане. Вырыли в ней нору, прикрыли вход и улеглись. Сухо и тепло.

– Вить, почему у тебя клевало, а у меня нет? – спросил Санька.

– Не знаю. Спи!

В небольшую дыру над неплотно прикрытым входом в сплетенье соломинок видно кусочек звездного неба. В самую яркую звезду уперся конец соломинки и словно цветок ночной расцвел. Его зеленоватый свет обволакивает мозг, ресницы слипаются. И уже не понять, во сне или наяву качается этот цветок.

Мерцающий свет его все ближе и ближе и вот уже весь стог залит ослепительным огнем. Кажется, что звезда всплыла внутрь и застыла над головой.

И вместе с ней пришло к Саньке неожиданное озарение. Он с удивительной ясностью осознал всю незначительность своего невезения, своих неудач. Все плохое, что было в его жизни, все огорчения и мачеха – все потонуло в завораживающем свете ночной гостьи.

И главное было в том, что он, Санька, песчинка в этом огромном мире, пришел в него и может видеть далекие-прёдалекие звезды, дышать и радоваться жизни, в которой должно же быть счастье и для него, еще пока такое неясное и смутное. Должно же оно быть для Вити, для сестренки Альки, для дяди Вани... Должно быть!

Серебряной рыбкой блеснула в душе Саньки радость открытия, и он с улыбкой заснул.

...Витя поднял Саньку, когда небо на востоке едва-едва посветлело. Было зябко и до тошноты хотелось спать.

Над омутом, у излуки, куда пришел Санька, висели клочья тумана, и от воды струился парок, словно кто подогревал дно омута.

Только поплавок коснулся воды, как тут же исчез. Леска натянулась, Санька дернул удилище, но оно не поддалось и согнулось дугой. Рыба рвалась с такой силой, что Санька почувствовал – ему не справиться.

– Витя, Витя! Помоги! – заорал Санька. Пока Витя лез через крапиву, Санька кое-как подтянул рыбину и, увидев ее, чуть не ослабил леску: до того был огромен голавлина.

– Дай-ка, – выхватил Витя удилище, потянул голавля к берегу. – Сачок заводи да не задень его.

Когда голавль тяжело забился в сачке, Санька, задыхаясь от волнения, выволок его на берег.

– Ну и везучий ты, Санька! Как не ушел матерый, ума не приложу! Пару кило, не меньше. Гляди-ка, чешуя как гривенники!

Перед отъездом мужики долго рассматривали Санькину добычу. Расправляли плавники, прикидывали, на сколько потянет. А Санька был совершенно счастлив.

И когда кто-то обронил: «Везет же дуракам!», Саньку нисколько не обиделся; ведь надо просто вовремя увидеть свою звезду.

 

 

Глава 12 НАШЕ СЧАСТЬЕ РАЗОРВАНО МИНОЙ

 

Запой у дяди Вани Терехова был смертный. Целым днями лежал он недвижимо ничком около магазина, обнимая заплеванную землю, рядом со своей коляской, с «восьмеркой» на переднем колесе (неделю назад съехал с горы у пекарни – едва жив остался), и просыпался лишь для того, чтобы добавить с кем-нибудь из мужиков.

Причина в этот раз была – жена. Ушла тетя Тина, уехала месяц назад к сестре куда-то в Сибирь. Бабы судачили по этому поводу:

– Правильно сделала! Сколько терпеть-то можно? Слава богу и костылей познала, и кулаков. Бабье терпенье тоже конец имеет. Ведь руки-то целы! Работал бы да работал... Нет – надо напиться-нажраться! А деньги велики ли? Поживи-ка от пенсии до пенсии. Любая не выдержит!

Дядя Ваня поначалу храбрился перед мужиками:

– Да она пожалеет еще! Мне вон в области «запорожец» специальный обещали дать. Вот получу – такую молодайку найду, петушки да курочки, завидовать будете!

– Не дай бог тебе «запорожец» – без света останемся: все столбы положишь! – подковырнул его Филька.

– Не бойся, не тебе одному на машине ездить. Капли в рот не возьму!

Храбрился дядя Ваня, а места себе не находил. Метался по участку в коляске, только руки на рычагах мельтешили. А потом неделю без роздыху пил, ночуя на земле то тут, то там.

Вчера вечером Витя Елкин отвез его домой, а утром прибежал к конторе и взволнованно выдохнул:

– Дядя Ваня умер!

 

Хоронили дядю Ваню тихо и скромно. Только когда надгробие делали, заспорили, что ставить – звезду или крест.

Но дядя Андрей убедил – звезду:

– Не от водки он сгорел, а сгорел еще в сорок третьем. Жгло его тем огнем, а водкой он пламя сбить хотел. Солдат он. И звезда над ним быть должна!

Стоял сентябрь. К надгробью медленно падали, качаясь в прозрачном солнечном воздухе то вверх, то вниз, яркие желтые листья.

 

После похорон комиссия с депутатом сельсовета пришла в дом Тереховых, чтобы описать имущество. Но описывать оказалось нечего: один инструмент сапожницкий да коляска. Инструмент мужики разобрали, кому что надо было, коляску отдали деду Тихону, да Витя Елкин портсигар тяжелый армейский взял на память. Пацаны растащили все остальное, и когда Санька пришел, некоторые все еще шарились. Петька залез рукой за трубу и вытащил какую-то тетрадку.

– Робя, гляди-ка че тут!

На обложке обыкновенной школьной тетрадки крупными буквами было написано: И. Терехов, а ниже слово «Тетрадь» зачеркнуто и вместо него значилось: «Стихи» и за ним в скобочках мелкими буквами – «супруге Тине».

Петька раскрыл тетрадь и, ломаясь, с подвыванием начал читать:

Я – пьянчуга, я – скотина...

Ты прости меня, милая Тина,

Меня водка со света сгубит,

Если Тина опять не полюбит...

– Ох-хо-хохо-ха-ха-хи-хи! – закривлялся Петька. – Дальше-то, дальше слушайте!

Ну, а коли люблю тебя, Тина,

Человек значит я, не скотина...

– Ой, умру! Не скотина... Любит, говорит… Лю-ю-бит...

– Над чем смеешься, дупло гнилозубое! – подлетел Санька, вмазал Петьке по носу и вырвал тетрадь.

Петька присел и завыл:

– Бык, Бык, Бы-ык! Я тебя трогал, трогал?

– Пообзывайся, гад, еще схлопочешь! – вконец разозлился Санька, пнул его под зад и вышел.

Дома залез на чердак и с волнением раскрыл тетрадь. Так вот он какой, дядя Ваня – стихи даже писал! Петька балбес не понимает, как трудно писать стихи, Санька пробовал в прошлом году – ничего не вышло...

...Повенчала нас черная ночь,

Покрывали нам тело бинты.

Наши жизни похожи точь-в-точь,

Там, где я, там должка быть и ты.

У Саньки запершило в горле. Неужели это дядя Ваня написал? Значит, и такие поэты бывают!

...Ломится дождь в окно,

Только мне все равно.

Я лежу, в окно не гляжу,

Я – безногий, беспомощный жук.

Эх, дядя Ваня! Какой же ты беспомощный! Да против твоих рук, на пережим, только Магасум стоял...

Сжал за горло меня пьяный дом,

Мы с похмелья всю жизнь живем.

Дратвой душу свою прошью,

И сегодня и завтра напьюсь.

И обнимет меня пьяный дом,

Одиноко, тоскливо в нем.

Да сгори же, проклятый дом!

Вот черт, может и правда, дом виноват? Ведь и Солонкин здесь же спился!

...Одинокие ночи длинны,

Но не встретиться нам опять.

И друг друга уже не обнять,

Только в этом совсем мы невинны,

Наше счастье разорвано миной.

В этот день у Саньки все валилось из рук. Ходил ошарашенный. И все время казалось, что он забыл что-то сделать. Мучился, ломал голову и никак не мог вспомнить. Полаялся с мачехой, наподдавал еще раз Петьке, бродил по лесу, пек картошку на костре, но мысль, что он чего-то не сделал, занозой сидела в голове.

Когда свернулся калачиком на сажинском сеновале, вспомнились строчки:

Одиноко, тоскливо в нем,

Да сгори же, проклятый дом!

Дом! Вот что он должен сделать.

Санька прибежал к дому Тереховых, затащил на крыльцо от Шубенихинского стога две охапка сухого сена, трясущимися от страха ру¬ками поджег его и убежал в кусты за огород.

Дом вспыхнул, как проспиртованный.

Забили тревожно в рельс у конторы. Набежала толпа. Но никто не тушил. Дом – на отшибе. Все стояли, прикрываясь от жары и света, и молча смотрели.

Гори же ты, пьяный дом, со всеми своими несчастьями! Гори дотла!

 

 

Глава 13 ВСЕ ПРОЙДЕТ, САША

 

Машину подбрасывает на разбитой октябрьской дороге так сильно, что Санька то и дело слетает с деревянной скамейки, но шофер не сбавляет скорости. Брезент над кузовом дышит – то вдавливается внутрь, то раздувается наружу. Свободно опущенный на задний борт полог все время приоткрывается и полощется, словно флаг на ветру, и дно кузова до середины мокрое от залетающих мелких капель мороси.

На улице глухая ночь. Слева от Саньки – передовик дояр, а справа – Рита. Едут они из райцентра с комсомольской конференции. Рита – секретарь колхозной организации. Ну, а Саньку взяла как председателя совета дружины. Говорит: «Готовься, скоро в комсомол вступать».

На конференции интересно было, в перерывах танцевали, пели... Опять же блокнотик дали и командировочных по три рубля приезжим. На заседаниях говорили про колхозные дела, а вот дояр спал. Тоже мне, делегат!

Как получилось, что они поехали ночью, Санька так и не понял. Пришла Рита, подняла их с дояром с гостиничных белых постелей, сели в какую-то машину и вот едут.

На конференции Риту многие знали. Подходили парни и, чему-то весело смеясь, говорили с ней. В такие минуты Санька чувствовал себя одиноким и совсем здесь лишним.

Машину сильно тряхнуло, и Рита, ойкнув, ухватилась за Санькино плечо. Он улыбнулся, чувствуя себя равным с ней. Хотя равным, конечно, он быть с ней не может. Захотелось вдруг, чтоб дорога была длиннее. Но ехали уже давно, и только он подумал об этом, как, проехав юзом, машина качнулась и стала. В лицо пахнуло холодной влагой.

Рита и дояр сошли. Санька выглянул за полог. Машина стояла на окраине Ашаса.

– Чуть не провез! Расчет на бочку! – весело затарабанил шофер, рослый молодой парень.

Дояр отдал рубль и отошел, дожидаясь Риту. Она полезла в карман плаща, а шофер вдруг залихватски обнял ее и потянул к себе. Рита наклонилась, пряча лицо, и вырвалась.

От неожиданности Санька оцепенел. А шофер все лапал ее, она отбивалась. Дояр стоял в стороне и безучастно следил за ними.

«Чего же он стоит?» – растерянно думал Санька и ждал, что вот он сейчас подойдет и заступится. Но тот и не думал двигаться.

«Да беги же, уходи скорей!» – умолял он ее мысленно.

– Ух ты, лапочка белолицая, дай я тебя расцелую.

– Держи, отстань! – сунула она деньги шоферу. Он небрежно ткнул их в карман и снова полез к ней. – Пацан-то че не слазит?

– Ему на лесоучасток. Три километра осталось, смотри не провези...

– Не провезу... Ну, дай я тебя расцелую!

– Отстань! – она так сильно оттолкнула шофера, что он чуть не упал.

Санька догадался, что oнa беспокоится за него.

«Да уходи же ты», – начал он злиться.

А дояр все так же стоял в стороне, и Саньке показалось, что на лице у него даже злорадное любопытство.

– Поехали! – закричал Санька, чуть не плача от бессилия и непонятного чувства стыда и вины перед ней, спрыгнул с машины, подбежал и дернул со всех сил шофера за рукав.

Тот с сожалением посмотрел на Риту и рыкнул:

– Чего развопился, платить будешь?

– Когда довезешь, тогда и заплачу.

– Ну, смотри, сопля мороженая!

Санька, задыхаясь от негодования и ненависти, смотрел ему в лицо. «Ну почему мне тринадцать, а не двадцать лет. Гад!»

На подъеме перед лесоучастком Санька спрыгнул на ходу и побежал по тропинке к дому. В ночной тишине было хорошо слышно, что машина под горой остановилась. Санька представил, как шофер удивленно ищет его, и на душе стало легче...

Через неделю, после уроков, Рита подошла к Саньке и задумчиво с какой-то грустной обидой сказала:

– Саша, помнишь тот случай... Вся деревня об этом говорит.

Санька смешался, опустил голову и пробормотал: «Так я и знал...». Что он еще мог сказать ей? Но почему так невыносимо стыдно, словно он распустил слух? Бессилие и чувство вины перед ней охватили его, как в ту ночь в кузове.

Ну, зачем она сказала ему это? Зачем? Ведь знает, что не он проболтался... А непонятное чувство вины перед ней хлестануло через край, и Санька разрыдался, уткнувшись в парту.

– Ну, что ты, Саша, что ты? Все пройдет. Все пройдет, Саша... – погладила она его волосы.

 

 

Глава 14 ПРАЗДНИК

 

Первый снег прикрыл мерзлую изрытую тракторами землю на дорогах, лег ровно свежий, искристый на пустые огороды, на крыши домов и бараков. Морозец возбуждает нетерпенье – скорей бы настоящая зима да на лыжи!

Послезавтра – седьмое ноября. Завклубом Анна Павловна Житова выдала сегодня с утра Саньке с Димкой красные флаги, и они прибили их, как обычно, на конторе, на магазине, на столбах по улице, а на клубе еще и плакат повесили: «Да здравствует 46-я годовщина Великого Октября!».

После этого снова побежали в клуб. Сегодня генеральная репетиция: Анна Павловна всегда на праздники самодеятельность собирает. Сейчас пьесу готовит. В ней два солдата-белогвардейца, старый и молодой, ведут пленного матроса. Санька матроса играет, старого солдата – Димка, а молодого – Колька Сажин. Тельняшку Саньке Насим Даянов обещал, он на флоте служил, а солдатский комплект был один, у Тольки Филинова. Пришлось Димку в шинель одевать, а Кольку в гимнастерку и брюки. Вместо винтовок – ружья-одностволки.

С репетиции Санька сразу домой побежал. Мачеха с утра грела воду, мыла тазы и ведра – как и все, собирались резать поросенка. Что за праздник без пельменей!

Помогать позвали дядю Сережу Зыкова, участковского электрика, высокого добродушного мужика, и Фильку, за которого мачеха тут же отругала отца:

– Что, покрепче мужика не мог найти?

– Поди сама найди, все небось режут! – огрызнулся тот. – Подержат, сам заколю. А палить поможет Сашка, по три тарелки пельменей-то уминает!

Когда вошли под навес, хряк поднялся на передние ноги и подозрительно глянул узкими заплывшими жиром глазами.

– Боря, Боря, – подкрался к нему отец, пряча нож за спиной, и стал почесывать хряку брюхо. Тот отвалился на левый бок, похрюкивая от удовольствия. Отец кивнул мужикам. Филька вцепился в задние ноги, а дядя Сережа схватил за ухо и переднюю ногу и коленом надавил на голову. Хряк завизжал и сильно задергался. Санька зажал уши и выбежал на улицу. Дикий визг будто просверливает ладони. Вот-вот он должен оборваться. Но визг становится сильнее. И вдруг из дверей вылетел перепуганный Филька:

– Мужиков надо звать, за мужиками беги, – затараторил он.

– Филька, в душу мать, держи! Козел ты облезлый! – орет отец.

Санька вбежал внутрь.

Побагровев от натуги, дядя Сережа по-прежнему прижимал голову хряка, а отец, схватив заднюю ногу, мотался вместе с ней. Из-под правой ноги хряка хлестала кровь. Не туда саданули!

– Филька, собака, держи ноги! – надрывается отец.

Санька подбежал и навалился на задок. Филька, увидев, что хряка не выпустили, тоже ухватился за задние ноги. Отец подобрал с пола нож и ударил под левый бок, Санька отвернулся. Хряк дернулся в последний раз и саданул ему копытом по ноге.

– Ну, ладно, пошли костер разводить, – вытирая руки сеном, сказал дядя Сережа и, глянув на Фильку, добавил: – помощничек!

Филька заоправдывался:

– Я что? Степка не туда всадил, разве под правый бьют! Как он меня мотанул-то, а?

– Ладно, пошли...

В костер сунули ломы, рессорные пластины...

Палили тушу поначалу прямо над костром, вернее, у костра, поочередно с разных боков, просунув жердь между связанными стальной проволокой ногами. Потом раскаленными докрасна железками вылизывали щетину, скребли ножами, ошпарив кипятком, отпаривали под половиками и соломой, потом снова скребли до тех пор, пока кожа не стала гладкой и желтой.

Часам к пяти тушу разделали и повесили на веревке в чулане.

Вечером, приодевшись, Филька и дядя Сережа пришли на пельмени.

– Хороши пельмешки, – закусывая после первой рюмки, похвалил Филька, – сочные, прямо во рту тают! Как он меня мотанул, а, Сергей?

– Да, здоров был хрякуша, – благодушно протянул дядя Сережа.

– Ребятишек-то накормили? – спросил он отца.

– Наелись, наелись, – затараторила мачеха.

«Ничего себе наелись – пуп к позвоночнику прилип, – подумал Санька. -Три часа гнул эти пельмени, а теперь жди!»

– Ну, ты, Серьга, и здоров! Можно сказать, один удержал, – раскрасневшись от водки, заискивающе сказал отец. Сам-то он чуть покрепче Фильки, и Санька не любит, когда он к сильным подлизывается, есть у него такая черта.

– Был бы еще здоровей, кабы не ранение.

– Постой, ты разве воевал, – удивился отец.

– А как же, я с двадцать шестого – посчитай. С сорок третьего в разведроте до Бухареста дошел, где и схлопотал пульку под сердце. Ладно, от медали отрикошетила малость, рядом прошла, а то не сидеть бы сейчас с вами...

Опустела вторая бутылка водки. Мужики разговорились, стали разные случаи из войны вспоминать. Отец рассказывать начал, как он рыжего финна-верзилу из автомата положил, когда они в упор столкнулись, как поливал из пулемета немецкую разведку, как ружье противотанковое таскал... Все это Санька уже сто раз слышал, поэтому он перебил его:

– Дядя Сережа, а какая у вас медаль?

– «За отвагу», Санька. «За отвагу»...

– А еще какие награды есть?

– Орден Красной Звезды.

– А за что?

– За «языка», конечно. Под новый сорок четвертый год это было. Долго мы «языка» не могли взять. В ночь на первое с другом Алексеем пошли за ничейку. Погода стояла тогда, сказать надо, будто сказка. Иней. Куржа лохмотьями на деревьях и на колючей проволоке. Но не дай бог задеть – фрицы из пулеметов начинают палить. Ночью не так заметно, проползли нормально. Повезло нам в этот раз: у крайнего блиндажа оформили «поддатого» гансика. Поволокли обратно, а фрицы хватились, фонарей-ракет понавесили и давай долбить из минометов. У самых наших окопов Алексея зацепило насмерть. «Язык», видно, разговорчивый попался – обоим по ордену. Алешке только посмертно...

– Сволочи! – грохнул он вдруг с непривычной для него злобой кулаком по столу так, что подпрыгнули тарелки. Глаза его потемнели.

– Ты выпей, выпей, Сергей, – стал успокаивать Филька и налил полный стакан. Дядя Сережа опрокинул его одним махом и промокнул губы рукавом.

– Как вспомню, сколько дружков в земле осталось, сердце словно крапивой ошпарит, – вроде бы извиняясь, сказал он.

Все замолчали.

– Дядя Петь, а ты кем на войне был? – спросил Санька Филинова, чуть не назвав Филькой.

– Да кем, шофером, знамо дело. Как с зимы сорок первого начал, так и до конца войны мотал километры. Пять машин сменил, вспомнить толком нечего, – вздохнул он. – То вдоль фронта мотаешься, то на передовую прешь со снарядами. Везешь иной раз и думаешь: жулькнет в борт шальная пуля, и останется на месте машины воронка. Но ничего, обошлось...

– Что, уж так и ничего с тобой не случалось? – удивился отец.

– Да ничего, – тоже удивился Филька. – Хотя бы один случай. Когда нас немец попер из-под Харькова, вез я к фронту масло в бочках для танков. Ночью вез без огней, дорога – полевая, степь. А тут в лесок въехал, фары включил. Не успел с километр проехать, вижу, что-то темнеет на дороге, человек будто. Схватил я винтовочку, выскочил, прислушался. Тихо. Подхожу ближе. Матушки мои! Баба убитая лежит, а в свертке дите чуть слышно пищит, едва шевелится. Взвыл я – беда-то какая! Что делать, не знаю. Прикрыл бабу ветками, а с дитем в кабину. Малец оказался месяцев шести. Разжевал я сухарь в тряпочку, смочил водой и сунул ему в рот. Замолк малый, проголодался. Пристроил я его на сидении и дальше попер.

Светать уже стало. А тут еще навстречу наша колонна. Отступают. Лошади, машины с ранеными... Ехать совсем нельзя. Вижу, во встречной машине капитан сидит. Я к нему, так мол и так. Мужик толковый оказался – сочувствие проявил, где, говорит, твоя часть, я не знаю, мальца вон в той деревне у кого хошь определи. Я – в деревню прямо по полю. Туда – сюда торкнусь: там закрыто, здесь не берут. Вбегаю в крайнюю хату – молодуха сидит, и ребеночек в люльке. Ты-то мне, говорю, нужна – принимай, а то он с голоду помрет, а мне ехать надо. Та – в рев. Куда, дескать, я с двумя-то, да при немцах, мужика, говорит, убили.

Ну тогда, решаю, бери своего мальца и ходу – пока уехать можно, фрицы рядом. Она опять упирается. Пришлось винтовочкой пригрозить.

Едем, она грудью найденыша кормит, а я маракую, что же мне с ними дальше делать. А случилось это недалеко от станции со сладким названием – не то Урюк, не то Изюм. Да мне только не сладко было. С горем пополам добрался я до станции. Там – каша. Вижу, санитарный поезд на парах стоит. Я к начальнику поезда. Объясняю, слушать не хочет. Сую ему тихонько часы карманные, от отца остались, а он орет: «Как? Ты меня, советского офицера, купить хочешь!». А ведь взял, сволочь. Ну да хрен с ним!

Посадил я молодуху с мальцами на поезд, сунул два куска мыла – обменяешь, говорю, при случае, и только адрес матери успел написать, как поезд тронулся. У меня словно камень с души пал.

– Ну, и как молодуха-то, добралась? Где она сейчас? – спросил дядя Сережа.

– Добралась. С сорок шестого вместе живем. А Толька, сам знаешь, отслужил, слава богу.

Филька замолчал. Сейчас он показался Саньке совсем другим. Значит, старшие у него неродные, и никто не знает! И чего все над ним смеются?

– Дядя Петь, – неожиданно для себя сказал Санька, – приходите завтра в клуб, я там матроса играю.

– Какого матроса?

– Пленного. Его там два белогвардейца на расстрел ведут, а он одного переагитировал, и они ухлопали второго.

– Гляди, как интересно. Придем, придем обязательно. А ты садись с нами, пельмени ешь, ты ведь мужик, елкин дед, как ты хряка-то оседлал. Мужик! Пить не пей, а ешь, ешь!

 

На следующий день клуб был полон. После торжественной части многие сидели с подарками и почетными грамотами, ожидая концерта. Любят на участке концерты, даже такие, самодельные.

Со сцены Санька видел, как все внимательно следили за ними добрыми смеющимися глазами – длинновата была Димке шинель, да и фуражка все время сползала на лоб. А когда они с Колькой скручивали бородатого Димку-белогвардейца, подвыпивший Филька закричал:

– Бей его, гада! Молодцы, ребята!

На него было зашикали, но Санька с Колькой уже потащили Димку со сцены. За кулисами наготове – нога на доске – стоял Вовка Гуляев. Оттянув доску, он трахнул: ею об пол. Получился выстрел.

Все зааплодировали. А Филька громко воскликнул: «Туда ему и дорога!».

Хлопали долго, а Санька, Димка и Колька, страшно гордые и довольные, раскланивались, как настоящие артисты.

 

 

Глава 15 ВИТИНО СЧАСТЬЕ

 

В железной печи-каленке громко гудит огонь, бока ее раскалились докрасна, жар разливается по всей комнате, и верх оконных сплошь заиндевелых стекол начинает оттаивать, хотя на улице настоящий декабрьский мороз. В комнате запах подгорелой картошки: это Алька, нарезав кругляки, положила их прямо на каленку. Санька тоже любит такие печенки, с поджаристой корочкой, но чтоб корочки не пригорали, за ними надо следить: вовремя переворачивать. Алька же делает уроки и проворонила, кругляки пригорели, и корочки остались чадить на раскаленной печке.

В другой раз Санька отругал бы Альку, но сейчас не обращает на это внимания, склонившись над книгой. Это Витя Елкин подарил ему два толстенных тома Герберта Уэллса с надписью: «На память другу Саше». Санька читает про человека-невидимку, радуясь, что никто не мешает – мачеха с отцом ушли к Шубенихе на день рождения. Правда, Алька, перешедшая уже в пятый класс, приставала с задачей по арифметике, которую никак не могла решить, отвлекла его, и Санька, обычно растолковывавший ей, что и как, в этот раз быстренько написал решение и снова сел читать. Вообще-то Санька ей всегда старается помогать, потому что учеба Альке дается трудно, и порой Санька чувствует себя виноватым перед ней за то, что он может убежать и жить вольно, а она всегда дома, хотя и ей достается от мачехи не меньше.

Громко скрежетнула дверь в сенях, и Санька с досадой приподнял голову, думая, что вернулись отец с мачехой, но, услышав стук, понял, что кто-то посторонний, подбежал к печи, заслонкой прикрыл грязные чашки и чугунки на шестке и открыл дверь. Пристукнув валенком о валенок, вошла Рита. И хотя Рита заглядывала к ним довольно часто – за последний месяц только раза три, – Санька все же удивился столь позднему приходу. Шел уже одиннадцатый час. Всякий раз, когда Рита заходила к ним, Санька радовался и в то же время досадовал: становилось стыдно за порванные половики, за потемневшие занавески, немытые банки из-под молока... Ему казалось, что Рита на все это непременно обращает внимание, и стеснялся ее присутствия. После того случая, на дороге, между ними установилось безмолвное доверие и внимание друг к другу, которое, как казалось Саньке, с ее стороны выдавалось тем, что на уроках, не дослушав его ответов до конца, она останавливала и ставила пятерку в журнале, и которое он никак не мог ей показать, и от этого еще больше стеснялся.

– Вы одни? А где родители? – поздоровавшись, весело заговорила Рита.

– В гости ушли.

– А я вот решила на огонек заглянуть. Как у вас хорошо! Жарко, – она сдвинула на затылок белый шерстяной платок, смахнув прозрачные мелкие капельки от растаявшего инея.

– Садитесь, – подвинул к ней Санька табуретку, думая, отчего она пришла сегодня так поздно. Обычно заходила полдевятого, после кино. На участке с осени стали показывать широкоэкранные фильмы. Для этого сделали в клубе пристройку, сцену отодвинули и на всю ширину стены повесили экран. В Ашасе такого кино не было, и Рита приходила часто на их участок.

Отказавшись сесть, Рита спросила, выучили они уроки или нет, и засобиралась:

– Пойду... Отогрелась. Завтра теплей одевайтесь, кажется, холодно будет!

– Давайте, я с вами до тракта дойду, у меня фонарик есть, – неожиданно для себя предложил Санька.

-Не надо, не надо, – испуганно замахала руками Рита и отчего-то сильно смутилась, – на улице светло, луна большая!

Но Санька, одевшись, все же вышел следом за ней на крыльцо. От луны было и правда светло. Рита побежала к дороге, которая вела мимо лесничества на тракт к Ашасу. Саньку неприятно задело, что на дороге кто-то ее ждал. Лица он не мог разглядеть, но едва они повернулись к нему спиной и пошли рядом, он тотчас узнал по походке Витю Елкина. Так вот почему она зачастила в кино на участок, а Витя такой веселый в последнее время!

И в душе у Саньки вместе с радостью за Витю поднялось непонятное грустное чувство, от которого становилось одиноко и неуютно. Казалось, что отобрали вдруг что-то хорошее.

Вернувшись домой, Санька швырнул книгу на стол и долго лежал с открытыми глазами, глядя в одну точку.

На следующий день Санька весь урок разглядывал Риту, стараясь уверить себя, что не такая уж она и красивая. А после урока подошел к ней и, покраснев, сказал:

– Маргарита Петровна, не приходите, пожалуйста, больше к нам.

Рита удивленно вскинула брови:

– Почему?

– Мать с отцом ругаются.

– Хорошо, не буду, – сказала Рита, внимательно и чуть встревоженно глядя на Саньку.

Но как Санька ни отгораживался от нее, как ни старался реже сталкиваться с ней, даже на кружок по литературе не стал ходить, встречаться с ней, кроме уроков ему пришлось почти каждый день по вечерам.

Витя, который работал на верхнем складе учетчиком и заодно ремонтировал бензопилы и точил для них цепи, привез как-то «Дружбу» и вечером стал пилить Бурьянихе сушину на дрова. Закончив один из пропилов, он резко выдернул зажатое полотно и угодил голенью под вращающуюся цепь. Кость не задел, но икру глубоко рассадил и, главное, на здоровой ноге. По такому случаю Санька переселился к нему. Не бросать же друга в беде! Домой забегал изредка, чтобы сменить учебники. Домашние задания делал у Вити и ради интереса подсовывал ему задачки по физике. Витя еще с осени начал готовиться поступать в техникум и по вечерам часто сидел за учебниками. Санькины задачи он щелкал как семечки, в уме.

Санька ходил за водой, рубил дрова, а через день, когда время подходило к шести часам, бежал за хлебом к магазину. Хлеб привозили от пекарни на лошади в большом, домиком, ящике, с обитой жестью крышей. Когда Санька возвращался, то обычно заставал уже Риту, готовившую что-нибудь у плиты. Глянув в такие минуты на Витю, Санька замечал в его синих глазах такую радость, что тут же отворачивался, чувствуя неловкость.

Когда садились втроем за стол, появлялось ощущение домашнего уюта. Саньке казалось, что все это уже было, все это он уже чувствовал, только не помнит, когда и где. И в эти минуты к Саньке тоже приходила радость, радость за них обоих.

В десятом часу Санька обычно провожал Риту до тракта, где они ждали попутку или лесовоз. Лес возили уже далеко, километрах в десяти, за Ашасом, и МАЗы второй смены еще ходили с нижнего склада. Оставаясь с ней один, Санька снова замыкался, молчал, не двигался. Рита, смеясь, пыталась растормошить его, прыгала на одной ноге, толкая его плечом, и громко кричала: «Шевелись, шевелись – замерзнешь!». Но Санька нехотя уворачивался, тоскливо поглядывал на нее исподлобья. Однажды она вдруг посерьезнела и задумчиво сказала: «Дурачок, все у тебя еще будет». Коснулась губами Санькиной щеки и побежала в свете фар навстречу спускавшемуся с горы МАЗу.

 

 

Глава 16 ПОСЛЕ ЭКЗАМЕНА

 

Когда-то Санька торопил время, а, оказалось, оно и так бежит быстро. Вроде бы совсем недавно, прошлой весной, перетаскивали они парты в новую школу, а уже год прошел. И снова весна, но уже последняя весна в школе промелькнула незаметно.

Санька вышел из класса, где остались на проштампованных листочках решенные им задачи последнего экзамена. Он сдал свою работу первый и теперь, не дожидаясь никого, пошел домой. Сколько раз шагал он по дороге, половина которой проходит через Ашас, – не сосчитать. И вот скоро уже не ходить по ней. Выпускной – и прощай, Ашас и лесоучасток.

Обдав Саньку пылью, пролетел мимо грузовик и, скрежетнув гравием, резко притормозил перед узеньким деревянным мостиком, за которым начинался крутой поворот. Санька по привычке хотел было запрыгнуть на задний борт, но передумал: во-первых, несолидно выпускнику цепляться, как шестикласснику, а, во-вторых, торопиться некуда. Да и вообще, когда Санька вышел из класса, на душе у него стало грустно. Он вдруг особенно остро почувствовал, что предстоящее расставание со школой, с лесоучастком радости большой ему не принесет. И еще неизвестно, какой будет жизнь, к которой он так стремится. Какой она будет без таких друзей, как Колька Сажин, без лесоучастка. Вот уехали прошлым летом Витя с Ритой, и чего-то в жизни не стало. На Первое мая Санька получил от них поздравительную открытку, в которой они желали ему сдать хорошо экзамены и звали в гости.

Да и с домом, из которого он так рвался, расстаться будет непросто. Ведь Альке без него, наверно, будет одиноко. Да и отцу с мачехой забот прибавится: и сена накосить, и картошку выкопать потруднее будет – как-никак, а помогал. Да мало ли еще всяких дел и забот...

Мачеха за последний год заметно постарела. Черный платок с головы почти не снимает. Часто ездит на кладбище, ухаживает за Васькиной могилкой и каждый день молится и молится. Молится подолгу, не разжимая плотно сжатых губ, жутковатая в своей молчаливой мольбе.

В такие минуты Саньке ее даже жалко, и давно он уже не держит на нее зла. Да и отца ему тоже жалко, но другой жалостью, той, что жалеют непутевых. Жалеют и подсмеиваются. Сколько раз Санька испытывал чувство неловкости, когда слышал такие смешки. И только совсем недавно впервые в жизни он почувствовал что-то похожее на гордость за отца. Случилось это 9 мая в клубе на торжественном собрании.

Участников войны награждали подарками, а перед этим они выходили на сцену, вставали за трибуну и рассказывали о том, где и как воевали. Когда на сцену вышел отец, Саньке захотелось выбежать из клуба. Ему показалось, что в зале уже раздались смешки. Но отец держался спокойно и даже солидно, правда, как и все, немного волновался вначале. Рассказал, как и где начал войну, на каких фронтах воевал и даже назвал номера дивизий и полков: чему Санька страшно удивился. Когда отец сходил со сцены в зал, держа в руках подарок, сидевший рядом с Санькой Вовка Гуляев прошептал: «А че, хорошо выступил, молодец!» Саньке даже показалось на миг, что это не его отец...

На окраине деревни дорога опустилась в ложок. Санька напился из ручья, пересекшего дорогу, сполоснул лицо и, закрыв глаза, подставил его июньскому солнцу. Выйдя из ложка, Санька оглянулся. Все было знакомо: и черемуховые заросли вдоль ручья, недавно осыпавшие цвет, и крайний высокий пятистенок с резными наличниками, и покосившийся столбик с голубой табличкой, на которой белыми буквами написано: «Ашас». Если наоборот прочитать, получается «Саша».

Неожиданно все вокруг потемнело. Санька поднял голову и увидел, что на солнце наплыла большая черная туча. Она горбатилась над лесом, словно огромный зверь, приготовившийся к прыжку. Поднялся ветер. Черемухи залоснились изнанкою листьев. Первые крупные капли, выбивая фонтанчики пыли, упали на землю. Санька заторопился к двум старым березам, стоявшим отдельно у дороги на краю небольшого поля. Корявые в два обхвата стволы держали над собой такие густые кроны, что их не пробивали не только солнечные лучи, но и самые сильные дожди.

Едва Санька сел и прислонился к шершавому, с большим круглым наростом, стволу, как наверху, от края до края, через всю наплывшую черноту, пробежала молния, послышалось сначала легкое потрескивание, словно кто-то накрошил селитры на раскаленную печь, а потом раздался такой резкий грохот, что кольнуло в ушах. И сразу же стеганул ливень. Все вокруг закипело с яростным шуршанием и шорохом, все, кроме соседней березы, исчезло в потоках воды.

Санька теснее прижался к чуть наклоненному стволу и почувствовал, как дерево гудит, слегка качается, будто дышит.

А гроза разошлась вовсю. Молнии шныряли вокруг, совсем рядом, казалось, впиваясь прямо в землю. Саньке сделалось жутко оттого, что одна из них ударит в березу, и тогда может случиться страшное. С трудом он отогнал мрачные мысли. Что может случиться, когда ему еще надо сделать в жизни самое главное, ради чего он появился на свет! Хотя Санька не знал, в чем заключается это главное, на душе стало спокойнее. Да и что может случиться, когда в Туле ждет его брат Колька. Ждет неизвестная манящая жизнь. Обхватив колени, Санька задумчиво смотрел перед собой, стараясь представить себе эту жизнь.

Дождь перестал. Туча перекатилась на противоположный край неба и была уже не черной, а пепельно-серой, но по-прежнему будто начиненная порохом – проскакивала искра, и горизонт опоясывала молния, и уже не сразу и не так громко прокатывался гром.

Санька снял ботинки, засучил до колен штанины и вышел из-под березы. Лицо еще задевали невидимые мелкие капельки, хотя небо наполовину очистилось и сияло синевой и солнцем. В придорожной траве замельтешили радужные блестки и блики. На дороге в лужах поблескивали пленки полушарий, отражая огромный мир, который стал свежее и зеленей.

Санька сошел на обочину и зашагал по мокрой траве.