От автора

 

«Воспоминаниями о прошедшей юности литература наша далеко не продвинется…» Как всегда, лучше Пушкина не скажешь. Действительно, у каждого из нас была страна детства с её забавами и проказами, первыми открытиями. И я не рискнул бы браться за перо, если бы не располагал не совсем обычным материалом. Детство, проведённое вдалеке от родите-лей, в маленьком горном санатории с его специфическим укладом – такую тему банальной не назовёшь. На этом, в основном автобиографическом материале, и построена повесть.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

1. Разлука.

 

В звенящей тишине я иду, тщетно стараясь обогнать собственную тень. Сандалии вкусно шуршат по розоватому песку. Принудительно выровненные насаждения декоративного кустарника по бокам дороги кажутся мне дебрями, – через них не пройдёшь, только вкруговую. Бородатый садовник топчется возле этих кустов, подстригая их непокорные верхушки огромными ножницами. Теперь понятно, почему насаждения геометрически столь безупречны, что издали их можно принять за прямоугольные плиты, подёрнутые мхом. Сначала я подумал, что это какие-то особенные кусты, и они сами такими вырастают.

Рядом со мной идёт мать, поминутно забегая вперёд и заглядывая мне в лицо:

- Ну, ты всё запомнил?..

- Всё, – отвечаю я машинально, а мысли витают в невиданной дали, и я почти не задумываюсь над этими назойливыми вопросами.

Мать никак не может успокоиться, снова повторяет то, что я уже слышал от неё:

- Письма ты совсем не умеешь писать… А знаешь что?.. Ты пиши так, как думается. Каким получится письмо, таким и отправляй, я всё пойму…

Я слушаю рассеянно, слова матери как-то сонно вязнут в моей памяти, вроде бы и не стараюсь запоминать их, но они потом сами по себе вспомнятся. Так было уже не раз.

Впереди слышится нарастающее журчание – дорогу пересёк арык с ровными цементированными краями. По его гладкому дну, затянутому изумрудными нитями водорослей, грохочет горная вода, обдавая внезапной стынью. Проходим по дощатому мостику с невысокими перилами. Взгляд упирается в длинное одноэтажное здание, к которому с левой стороны пристроена терраса, окружённая со всех сторон дощатым барьером с ромбовидными пропилами в одинаковых по ширине планках. Прямо из середины террасы тянутся ввысь две высокие ели, для них в полу проделаны круглые отверстия. Деревья тоже огорожены барьерчиками.

Да, пожалуй, мы пришли – после долгих расспросов у всех прохожих о правильности направления. Нам явно сюда, но до душевного озноба не хочется приближаться к этому казённому зданию, которое сейчас поглотит меня и долго не будет отпускать.

В полутёмном с улицы и уныло длинном коридоре натыкаемся на вышедшую из боковой двери полную женщину в белом халате и аккуратно отглаженном колпаке. Женщина привычно спрашивает:

- Новенький прибыл?..

Вот и всё, сейчас я уже перестану принадлежать себе. Хоть бы ещё денёк порезвиться на воле, хоть бы не с сегодняшнего дня началась моя санаторская жизнь! На улице такая благодать, весна в разгаре. Сверстники придумывают разные игры, а для меня весь мир сейчас сожмётся до размеров этих стен. На душе кошки скребут, даже появляется непонятная досада на мать: сейчас она уедет, а я должен остаться здесь на неопределённое время.

Полная женщина что-то спрашивает у меня, её слова кажутся приторно-вкрадчивыми и поэтому не доходят до моего сознания. Мать отвечает за меня, а я, словно укутанный непроглядным туманом, уясняю лишь то, что женщину зовут Анна Семёновна и она здесь работает главврачом.

Анна Семёновна приглашает нас в свой кабинет.

- Есть направление? – интересуется она в первую очередь.

Мать покорно подаёт ей заранее приготовленный пакет. Главврач вынимает из него рентгеновский снимок моего правого бедра и рассматривает на свет страшноватый чёрный целлулоид, на котором запечатлены мои кости.

- Понятно, болезнь Пертеса, – профессионально произносит она. – Для верности сделаем свой снимок…

Снова выходим в коридор.

- Все палаты заняты, – на минутку задумывается Анна Семёновна. – Первое время придётся обитать здесь, – пухлый палец главврача начальственно указывает в глубь сумрачного коридора.

Совсем хорошо!..

Анна Семёновна отдаёт распоряжение медсёстрам. Мы с матерью потерянно наблюдаем, как медсёстры выкатывают из склада запасную койку на больших, с целый арбуз, колёсах и ставят её в угол коридора. У этой койки нет привычной панцирной сетки, вместо неё установлена решётка из железных полосок, чтобы не пружинило. Решётка, выкрашенная белой краской, тут же накрывается матрасом и заправляется простынёй. Вместо моей одежды мне дают безликую пижаму.

- Ложись и больше не вставай без разрешения! – Анна Семёновна сворачивает мою одежду и отдаёт матери. – В ближайшее время она ему не понадобится. Здесь имеется всё необходимое.

- И сколько мне придётся пролежать? – пытаюсь я выяснить свою судьбу. – Полгода?

- Ишь, какой быстрый! – почти по-матерински отзывается Анна Семёновна, которая, должно быть, сотню раз видела подобные прощания. – Радуйся, если выпишем тебя через два года. У тебя ещё самый лёгкий случай. Здесь есть такие, которые лежат по пять лет…

Это известие сваливается на меня, словно кирпич на голову. Разум противится воспринимать такой неожиданный приговор. Анна Семёновна сочла своим долгом подсластить пилюлю:

- Ничего, привыкнет. Не сегодня-завтра будем всех переводить в павильоны, там не будет скучно. Найдёт себе друзей…

Анна Семёновна снова уводит мою мать в кабинет исполнить последние формальности. Лёжа на жёсткой койке, я глотаю навязчивый комок в горле, слепо глядя на оставленные матерью детские книжки, что лежат на моей простыне. Они меня никогда не обрадуют, они мне сейчас просто ненавистны.

Через какое-то время мать выходит из кабинета и направляется ко мне. Я отворачиваюсь к стене и с головой накрываюсь простынёй. Мне слышно, как книжки скатываются и шлёпаются на пол. Мать подбирает их и опять кладёт рядом с моей подушкой.

- Жень!

Я не отвечаю.

- Мне надо ехать…

Мать стоит ещё некоторое время, потом слышу её удаляющиеся шаги. Возле выхода снова раздаётся её голос:

- Ну, сынок, не скучай. Я буду писать письма. Если что понадобится, сразу напиши. Слышишь?..

От обиды я не могу разжать зубы.

- Жень! – полувопросительно зовёт мать.

Я упорно не отвечаю, ещё не сознавая, что это эгоистично с моей стороны.

Мать постояла, постояла и ушла. Лишь тогда я обернулся на пустой прямоугольник двери…

2. Среди девочек.

И во второй раз для меня не осталось свободного места – в мальчишачьем павильоне. Прямо наваждение какое-то! Меня временно поместили в девчачий павильон. «Всё равно похож на девочку», – сказала мне санитарка, закатывая мою койку в ажурное деревянное строение. Хорошо хоть место досталось с краю у барьера.

Этот павильон здесь принято называть Зелёный – по цвету его окраски. Строений такого рода я раньше нигде не видел: на высоких столбах, обрамлённых дощатым барьером, держится односкатная крыша. Широкий вход без дверей. Меж столбов висят свёрнутые брезентовые пологи, которые опускают на ночь. Чтобы их не трепал ветер, к нижнему краю пологов прибиты шесты. Задняя стена, куда выходит сток крыши, полностью застеклена.

Койки выставлены попарно в два ряда. В Зелёном павильоне их около тридцати. Через каждые две койки стоят прикроватные тумбочки.

Глупое верещанье, поминутный взрывной смех девчат. Те, кто поближе, украдкой посматривают в мою сторону, словно увидели диковинку. Не терплю эти внимательные взгляды. Ещё, чего доброго, начнут со мной заговаривать. И точно:

- Эй, мальчик, как тебя зовут?

И через минуту:

- У тебя что, языка нету?..

Девочкам не терпится услышать мой голос. Так я вам и заговорил!..

- Почему тебя к нам подселили? Потому что на девочку похож?..

Девчата от души смеются, рады малейшему поводу. А что тут смешного? Нет, лучше буду молчать, так им быстрее надоест дразнить меня…

Тоскливо посматриваю на соседний Г-образный павильон, где снуют «ходячие» пацаны. От нечего делать изучаю окрестности, насколько это позволяет моя точка наблюдения. Три летних ажурных павильона расположены вокруг огромной клумбы, густо обсаженной кустарником с интересным названием «гульданеш»*, как сказала Анна Семёновна. Когда не наблюдается на горизонте медсестёр или воспитателей, «ходячие» мальчишки играют здесь в прятки. Между павильонами темнеют асфальтовые стрелы и зигзаги дорожек. Вдоль главной дороги ряды подстриженных кустарников непривычно статичны. При порывах ветра веточки не колышутся, потому что их сильно обкорнали. Здесь словно само время загустело, поэтому день кажется нескончаемым.

Сквозь полупрозрачные павильоны проглядывают яблони всевозможных сортов: лимонки, ранетки, белый налив. Особая гордость – апорт. На этих яблонях плоды вырастают особо крупные и душистые. Больше нигде в мире апорт так щедро не плодоносит, как бы ни пытались его размножать. Об этом мне поведала словоохотливая Анна Семёновна. Я даже не представляю, где эти сады кончаются.

У центральной клумбы напряжённо застыли гипсовые статуи пионерки и мальчика-спортсмена. Спортсмен взял в правую руку диск, прицелился… и навечно замер. И мне так хочется кинуть за него этот диск!..

На статуи иногда садятся скворцы или соловьи, но алый лоскуток флагштока отпугивает их беспрестанным подрагиванием. В этом месте каждый вечер проходит торжественная линейка. «Ходячие» пионеры рапортуют пионервожатому о пройденном дне, и флаг на ночь опускают.

- Мальчик!

Я вздрагиваю от неожиданности. Оборачиваюсь: с многих коек, что на противоположной стороне павильона, на меня пристально уставились девочки. Это они успели сговориться между собой, хотя я ничего не заметил: наверное, посылали друг другу записки.

- Почему не отвечаешь, когда тебя спрашивают? Как тебя зовут?

- А зачем вам?

- Смотрите, он голос подаёт!.. Слава тебе, господи – на третий день!.. А мы уж начали было подумывать, что ты глухонемой. Ну, как тебя звать-то? Всё равно узнаем…

До чего любопытные! Но у меня есть веская причина отмалчиваться. Имя у меня наполовину девчоночье. Скажи им – начнут дразнить…

 

* * *

В Зелёный павильон привезли новенького. Его койку поставили рядом с моей – было свободное место. У мальчика упитанное лицо, заплывшие глазки. Ему очень идёт его имя – Антон. Именно такие толстяки и должны носить это имя. Ещё в песне поётся: «Антошка, Антошка, готовь к обеду ложку!..»

К Антону каждую неделю и даже чаще приезжают многочисленные родичи, и после их посещения мальчик весь обложен кульками с конфетами, печеньем, кренделями, пирожками. А на его участке барьера выстраиваются баночки с вареньем и засахаренными ягодами, привлекая пчёл, ос и крупных рыжих муравьёв, не считая более мелких чёрных, едва видных на зелёной краске древесины. У этого Антона два важных занятия: реветь без особой причины и есть сладости до того, что на время пропадает голос. Когда его челюсти устают жевать и ему становится скучно, он обращается ко мне посипевшим от переедания голосом:

- Хочешь вот это яблоко?

Кто ж откажется?.. Ещё спрашивает!..

- Хочу.

- Расскажи какую-нибудь сказку, тогда дам…

Вон ты какой, оказывается! Жадина-говядина! А я уж подумал: хочет меня угостить просто так…

Я ему пересказал все сказки, какие знал и скоро стал повторяться. Но обжора такое сразу замечал:

- Это ты мне уже рассказывал…

На ходу я сочинил небылицу, и Антон с интересом выслушал её. Всё, теперь я ему каждый день буду сочинять собственные сказки, пусть попробует догадаться. Этот Антон в друзья, конечно, не годится, но всё-таки будет хоть с кем поговорить: нас теперь двое в девчачьем павильоне.

В один прекрасный день я заметил, что девчата о чём-то шепчутся, многозначительно поглядывая в мою сторону. Что-то будет! И вот они как по команде запели, повторяя много раз:

- «Девчонка по имени Же - энька!..»**

Всё-таки узнали моё имя. Я злюсь, но терплю. Не обрываю их. И чувствую, как по щекам расползается румянец. Такая уж у меня скверная привычка: краснеть по малейшему поводу и даже без него…

3. «Лежачая» жизнь.

- Можешь радоваться, в соседнем павильоне освободилось место!..

Анна Семёновна стояла за барьером, виднелась лишь её голова в колпаке на широких плечах, на которые был накинут белый халат. Я её не видел в другой одежде. Пухлые щёки главврача венчала добродушная улыбка, бирюзовые глаза излучали не любопытство, – простое внимание.

- Всё ещё жалуешься в письмах к маме? Или уже привык?..

Да, у Анны Семёновны действительно крепкая память: знает каждого санаторца по имени. Когда она во время обходов разговаривает с девочками, становится ясно, что она держит в голове, кто, когда сюда поступил, кто примерно себя ведёт, а кто проказничает. Я думал, что Анна Семёновна уже забыла обо мне. Она ведь появляется в павильонах в основном лишь во время вечерних обходов, когда выпадает её дежурство. А днём её зычный голос доносится до меня то с одного конца санатория, то с другого. Этот голос то возмущающийся, то – наставительный. И всегда громкий. Тише говорить она, видимо, не умеет, даже если кого-то хвалит. Два дня назад она во всеуслышание распекала кого-то из поваров, но я так и не понял, за что: в тот день всё было вкусным, как всегда…

- Ты вот что, держи выше нос, родителей по пустякам не расстраивай. У них своих забот хватает. Дела твои не так плохи, я смотрела недавние снимки. Уколов тебе никаких не будут назначать, разве что иногда витамины. Твоя задача – лежать и терпеливо ждать, когда нога заживёт. Сейчас скажу воспитателю, чтобы тебя перевезли к мальчикам.

До меня дошло, что Анна Семёновна проверяет мои письма перед тем, как отослать их на мою родину. Недаром говорит, чтобы не запечатывал, сама это сделает. В сущности, в этом нет особой беды – не от излишка любопытства она это делает. Просто не хочет, чтобы лишний раз расстраивались родители. А я действительно в первых письмах домой плакался, что мне здесь невыносимо и чтобы меня забрали домой. Теперь пообвык, и всё не так страшно.

Анна Семёновна грузно потопала в соседний павильон, а я преисполнился радостного ожидания.

Воспитатель Иван Романович, средних лет, крупного телосложения и с каким-то несмываемо багровым лицом, легко перекатил мою койку в мальчишечий Г-образный павильон. Здесь мне досталось самое удобное место, о котором все мечтают – в углу у барьера. Отсюда хорошо виден мой прежний Зелёный павильон, находящийся в двадцати шагах хода. Мальчишечий павильон здесь называют Синий, а третий, самый маленький павильон у арыка, предназначенный для приезжающих летом на обязательную проверку после выписки, называют Коричневым. Никто не задумывается над очевидной эфемерностью таких названий: ведь стоит прийти малярам с новой краской – и…

Не успел я освоиться в новом помещении, как ко мне подошла медсестра, держа в руках майку из мешковины с пришитыми к ней лямками.

- Что это такое? – испугался я.

- Фиксатор, – ответила медсестра, спокойно надевая на меня эту «майку» и крепко привязывая меня к койке. – Сидеть и вставать нельзя, – добавила она уходя.

Я оглядел длинный ряд коек – оказалось, все «лежачие» тоже нещадно привязаны. И для меня не сделали исключения. Значит, считают, что в мальчишечьем павильоне я способен нарушать больничный режим. Или здесь, скорее, другая причина. Не хотят, чтобы кто-то был «особенным», – все привязаны, а он нет. Мол, для всех правила едины.

Впрочем, все девочки тоже были зафиксированы, только я раньше не обращал на это внимания. На них тоже были эти майки с лямками, не позволявшие даже сесть на койке. Лишь нас с обжорой Антоном до поры до времени жалели. Значит, кончились для меня поблажки…

- А ты сделай вот так, – подмигнул мне сосед по койке с плутоватым выражением загорелого лица. Он, извиваясь гусеницей, ловко вылез из фиксатора, демонстрируя полезную санаторскую уловку. Когда в павильоне снова появилась медсестра, он с быстротой кошки влез в фиксатор, поглядывая на «сестричку» невинными глазами.

- Как тебя звать? – спросил я у соседа.

- Разорвать, фамилия – Лопнуть, отчество – Прихлопнуть, – выпалил он.

- А всё-таки?..

- Удальцов Анатолий Батькович…

Без прибауток он разговаривать не мог.

- А вон того звать Мартышка, – показал пальцем мой новый знакомый на своего соседа, фамилия которого, видно, давала повод для переиначивания.

- Он врёт! Меня зовут Мартынин Вячик, – заступился за себя мальчик, впрочем, каким-то безобидным тоном. На его хитроватом лице было написано, что такому палец в рот не клади.

Воспитатель Иван Романович ходил взад-вперёд по павильону, раздавая «лежачим» пластилин, шашки, шахматы, цветные карандаши, – кому что нужно. Удальцов по-свойски, словно ровесника, окликнул его:

- Иван Романович! Не бегайте, запыхаетесь! Лучше расскажите что-нибудь, только поинтереснее…

- Одну минуточку, – на ходу ответил воспитатель. – Дай мне сначала доделать мою работу….

Он вовсе не обязан был развлекать кого-то персонально. Коек в этом павильоне вдвое больше, чем в девчачьем. Попробуй везде поспей…

На некоторое время Иван Романович исчез из нашего вида. Вскоре я разглядел его у одноэтажного корпуса, в котором я вначале находился. Там сбоку асфальтовой дорожки стояла койка, на которой лежал упитанный Антон – к нему опять приехали неутомимые родственники. Иван Романович суетился возле обжоры, то и дело прикладывая к своему пунцовому лицу фотоаппарат и жестикулируя, чтобы родня больного удачнее позировала.

В наш павильон Иван Романович вошёл уже без фотоаппарата – успел его где-то оставить. Тем не менее Удальцов бесцеремонно сказал воспитателю:

- Сфоткайте меня тоже!..

Иван Романович, подумав, ответил:

- Вот когда к тебе приедут родители, тогда и сфотографирую…

До нас не сразу дошло, что за это надо платить.

Постояв в задумчивости ещё с минуту, Иван Романович взял белый стульчик на тонких железных ножках и подсел поближе к нашему краю.

- Значит, рассказать вам что-нибудь интересненькое. Ну, ладно…

Иван Романович стал выдавать нам какую-то словесную кучу-малу, киношно округляя глаза и явно стараясь поразить воображение доверчивых «лежачих», многие из которых любопытно вытянули головы в его сторону, побросав свои занятия. До меня долетали рубленые фразы:

- Сижу, значит, в автобусе. Навстречу – самосвал. Летит на всей скорости. Я уцепился за сиденье. Вдруг – трах-тарарах!.. Автобус перевернулся три раза. И снова встал на колёса. Все целы и невредимы. Поехали дальше…

Я уже было набрал побольше воздуха, чтобы восторженно выдохнуть: «Вот здорово!..» А Удальцов саркастически усмехнулся самому себе:

- Вот чешет!.. Мой батя-шофёр и то такого не рассказывал…

После долгих трудов я слепил из пластилина полый замок с многочисленными башенками. Вместо окон вставил осколки стекла, которые нашёл на тыльной стороне павильона возле рам.

Огромных размеров слепень, которых мы называли бзыками, гудел и бился на окне, стараясь пройти сквозь стекло. Я горкой сложил кисть руки и, когда слепень заполз под ладонь, сжал пальцы, чувствуя, как бьётся в моём кулаке крылатый пленник. Не знаю почему, но из всех насекомых мне больше всего симпатизируют слепни. Похожие на больших серых мух, они кажутся мне безобидными и по-своему красивыми.

Я открыл дверцу игрушечного замка и впустил туда слепня. Он стал ползать по каморкам с этажа на этаж; долго изучал окна, матово уставившись большими зеленовато-болотистыми глазами. Но мне не удалось постичь его характер, если таковой у него имелся. Удальцов на правах сильного схватил подставку с замком и стал сам искательно заглядывать в крохотные оконца. Он морщил в нагловатой улыбке свой смуглый лоб. Я теребил Удальцова за рукав пижамы, но тот отмахивался:

- Отстань!..

Вдруг слепень, найдя лазейку, с вертолётным треском вылетел из замка и… врезался в лоб своего «надзирателя». Лицо моего соседа мгновенно вытянулось, и он едва не уронил замок на пол. Слепень взвился под потолок, потом сориентировался и поспешил из павильона, превращаясь в тающую точку на фоне яблонь.

После обеда как по команде смолк разноголосый гул обитателей всех трёх павильонов. Воцарился «тихий час» – самое ненавистное для меня время. Это сущая благоглупость – дрыхнуть днём. И кто такое придумал?..

Притворяясь спящим, я стал из-под локтя наблюдать за Иваном Романовичем. Он сидел возле белого металлического шкафа с застеклёнными дверцами, в котором хранились медикаменты, и перезаряжал невесть откуда появившийся фотоаппарат. Рядом праздно сидели на стульчиках чрезмерно жизнерадостные медсёстры, слишком многословно делясь впечатлениями о вчерашней вечеринке. Они расписывали в броских красках каждого присутствовавшего там кавалера, со стенографической точностью повторяя все произнесённые ими незначительные фразы – в намеренно утрированном виде. Не понимаю, как можно часами пустословить? Уж лучше почитать что-нибудь…

Удальцов тут же перенял у меня привычку подсматривать из-под локтя. Но, зная его боевой и отчаянный нрав, Иван Романович покрикивал на него:

- Удальцов! Зачем подсматриваешь? Я же всё вижу…

А тот, пробормотав что-то нечленораздельное, сымитировал потревоженный сон и с головой накрылся простынёй. Из-под неё он прошипел в мою сторону:

- Почему-то на тебя не кричат…

До последней капли исчерпав запас красноречия, говорливые «сестрички» куда-то удалились, отлучился и воспитатель. Удальцов шумно сорвал со своей головы простыню и повернулся к Мартынину:

- Ну-ка, Вячик, покажи класс!..

Мартынин, словно только и ждал этого, мгновенно выскользнул из фиксатора. Поправил постель. Затем, оттолкнувшись ногами, пушинкой подлетел вверх, красиво перевернулся в воздухе и снова приземлился на пятки. Это получилось у него так ловко, словно у записного акробата.

- Настоящая мартышка! – не удержался Удальцов.

Мартынин самовлюблённо пригрозил, что больше ни за что не будет так прыгать, даже не допроситесь. А кроме него здесь никто так не умеет…

 

4. Как я сюда попал.

 

Никогда бы не подумал, что койка может стать для меня единственным местом обитания все двадцать четыре часа в сутки. Всё, что я имею на сегодня – это то, до чего могу дотянуться руками и что могу увидеть вокруг себя. И ещё личные вещи в матерчатом конверте, который привязан к спинке кровати в изголовье. И ещё – воспоминания и бесконечные мысли о всякой всячине. Меньше этой малости даже трудно себе что-то представить. Однако жить можно. Важно научиться сильно не переживать, что и демонстрирует Удальцов. Он даже наловчился дотягиваться до узлов и ослаблять лямки за плечами, чтобы можно было вставать на локти, когда не видит медсестра.

Могу ли я себя считать настоящим больным? Меня не пичкают лекарствами. Лежу себе – и всё. Правда, первое время делали уколы, но это витамины, это не считается. А сейчас лишь делают массаж ног. Медсестра отвозит в ЛФК (лечебно-физкультурный кабинет), там посыпает ноги тальком и давай щипать до красноты.

У меня потревожена чашечка бедренной кости, вернее, сам хрящ, а он, оказывается, очень долго прирастает к кости. Можно, в принципе, и не лечиться. Но тогда одна нога будет затормаживать в росте. Хрящ всё равно прирастёт, но ты останешься на всю жизнь колченогим. Придётся носить ортопедическую обувь. Видел здесь у одного «ходячего» ужасающий правый ботинок, на котором поставлен десятисантиметровый каблук, из-за чего носок круто уходит вниз; стопа в таком ботинке вытянута, как у балерины. Нам такого счастья не надо…

Присмотришься – некоторым здесь хуже, чем мне, в сто раз. Одни лежат месяцами в гипсе, другим предписано всю жизнь носить жёсткий корсет. Кое у кого после операции нога никогда не будет сгибаться в колене или в бедре. Из-за этого появится специфическая походка: либо будешь ходить с прямой ногой, либо с челночным разворотом бедра.

Так и томятся здесь бедолаги. Читают книжки, рассказывают друг другу небылицы. Играют в шахматы или в шашечного «Чапаева». Переходят из класса в класс без всяких экзаменов. Терпеливо дожидаются, когда поставят на ноги и выпишут.

Какие крокодильи слёзы я проливал здесь поначалу! Считал себя самым несчастным на свете. Но ко всему можно привыкнуть, особенно когда другого выхода нет. Привык и я к этому санаторию, затерянному в горном поднебесье. Да и кормят здесь как на убой, пять раз в день.

Словно выцветающие снимки, резкость на которых с годами всё больше размывается, всплывают перед моими глазами картины прежней жизни в крохотном целинном посёлке. И чаще всего я вспоминаю ту роковую случайность, которая привела меня в этот санаторий «Чим-Булак».

… Вот он, мой дом, стоящий на самой окраине посёлка. На поле за накатанной колёсами грунтовой дорогой зеленеет молочай и белыми брызгами пестрят цветы вьюнка. Поле почти не хожено – посёлок молодой, ему всего девять лет, как и мне. Улицы обозначены слабо, редко какой хозяин успел обзавестись забором; можно ходить даже по диагонали между домами. Возле многих домов пустыри с целое футбольное поле.

Под окнами моего дома стоят худенькие топольки. Вот забыл, сколько их, пять или шесть? А ведь сам сажал. Когда вернусь домой, они будут выше крыши.

Мать ушла к соседке за молоком. Отец ходит по просторному двору, усеянному жёлтыми стружками и кучами сиреневого шлака. Вот он выбирает из штабеля доску, вертит в руках, прищуривая глаз – не скривилась ли от пекла? Отец достраивает веранду. Он всё время фантазирует. Задумал в своей комнате сделать стеклянный потолок. Мать узнала, не на шутку расстроилась: «Что за дурость? Лучше бы сделал сарай для угля, а то зимой выковыривай его из-под снега!..»

Сестричка Ленка опять насобирала разных склянок и несёт их в кудрявые заросли картошки, где устроила себе аптеку. Мой любимый пёстрый кот Васька запрыгнул на фанерную крышку колодца и безмятежно растянулся на боку.

Мать с трёхлитровой банкой парного молока заходит в дом с недостроенной, непокрытой верандой, сквозь стропила сияет небо. Слава богу, нет дождей, иначе залило бы земляной пол веранды. Ленка отправляется на соседнюю улицу за новыми склянками. А я собираю только спичечные этикетки, ни один брошенный коробок не оставляю без внимания.

Меня с утра мучает важный вопрос: где же находится край земли? Должен же он быть. Спросить у отца? Но он вечно отмахивается от меня и не любит отвечать на отвлечённые вопросы. Подойдёшь к нему, спросишь о чём-нибудь заковыристом, а он пилит себе доску и не обращает на тебя внимания. В лучшем случае скажет: «Вырастешь, сам будешь знать…» А я хочу всё знать сейчас, сию минуту. Зачем ждать, когда я вырасту? Это очень долго…

По грунтовой дороге на велосипеде раскатывает сосед Кешка. Я ему кричу:

- Эй, Кешка, ты случайно не знаешь, где конец земли?..

- Какой земли?

- А – вообще…

- Там, далеко, – уклончиво машет он одной рукой за горизонт и снова набирает скорость.

Наверное, за сопками Ишима земля кончается. Только отсюда не разглядеть. Может, с забора будет виднее?..

Я залезаю на новый забор из жёлтого, не успевшего обгореть на солнце штакетника, и вглядываюсь вдаль. Ничего нового не видно – степь как степь, за речкой бурые пологие сопки. Надо залезть ещё выше, на столбик.

Вдруг штакетина предательски трескается под ногой, обламывается – и я кубарем лечу вниз. Несколько тревожных мгновений лежу на спине и прислушиваюсь к самому себе: вроде бы удачное приземление. Порываюсь встать, но не тут-то было – в правое бедро стрельнула боль. Снова привстаю – второй нестерпимый выстрел в правое бедро. Нет, тут уже не встанешь. И во дворе, как назло, никого нет. А звать на помощь неловко – рот не разжимается кричать.

Осторожно подползаю к калитке. Хорошо, что она не на вертушке. Ещё пять минут – и я заползаю домой.

Дома я несколько дней отлёживался на матрасе, постеленном прямо на пол. Домашние думали, что всё образуется само собой. И правда, боль притупилась, я смог ходить, но безбожно хромал.

В школе меня стали дразнить. Хромота не проходила, и меня к концу учебного года положили в местную больницу. Врачи ничего толком не поняли, и меня почему-то определили в туберкулёзное отделение. Здесь в основном лежали лёгочные больные, у которых были характерные красноватые зрачки. Я всякий раз с ужасом смотрел, как медсестра набирает целый шприц пенициллина, чтобы сделать мне укол. Из таблеток давали фтивазид и паск. Паск был горький, и я потихоньку выбрасывал таблетки в щель между рассохшимися половицами. Иногда вредная медсестра проверяла мой рот, чтобы не обманывал. В этом случае я закатывал таблетки под язык. Рыбий жир я тоже органически не переваривал и потихоньку выливал флакончик в ту же спасительную щель между половицами.

Интуиция мне верно подсказывала. Оказалось, у меня не туберкулёз кости, а совсем другая болезнь, не требующая сильных лекарств. Хорошо, что в нашей местной больнице всё-таки сообразили, что не справятся с моим случаем, и подсказали моей матери, что есть под Алма-Атой костный детский санаторий, и лучше меня отправить туда.

Так я оказался в горном санатории с загадочным названием «Чим-Булак»…

 

5. «Плюсы» и «минусы».

 

Сегодня я попытался определить соотношение «плюсов» и «минусов» лежачего образа жизни. Сначала всё санаторство представлялось мне сплошным огромным «минусом». Разве это жизнь – лежать день-деньской привязанным к койке, скучать и мучительно думать о воле?..

Все «минусы» здесь видны невооружённым глазом. Но было бы неверным утверждать, что здесь нет и не может быть никаких «плюсов». Постороннему человеку их, может быть, не разглядеть, но они есть, как ни странно это сознавать.

Между обитателями санатория установились свои неписанные правила. Одно из них – делить посылки из дома на всех. Пришлют мне конфеты, я разбрасываю их по койкам или передаю через «лежачих» съедобной эстафетой. Знаю, если кому-нибудь другому придёт посылка со сладостями, будет небольшой праздник и для меня. Тех, кто не делится с ближними, здесь недолюбливают. Могут объявить бойкот – перестанут общаться. Таков единоличник Антон, которого недавно тоже перевели в наш павильон. Хотя Антона все дразнят жадиной, он на дразнилки обращает внимание не более, чем на надоедливых мух. В друзьях он особо не нуждается, ему и самому по себе неплохо – продолжают наезжать родственники.

В санатории узнал я много интересных вещей. Например, как буквально из ничего придумывать разные затеи. «Лежачая» жизнь вынуждает упорно искать занятия, которыми можно было бы заполнить пустоты, где раньше были разные приятности: игра в футбол, катание на велосипеде, плескание на речке. До санатория многие из нас на уроке рисования могли изображать лишь высокохудожественные каракули. А здесь за короткое время так намастрячились – взрослые диву даются. Медсестра-красавица попросит в шутку нарисовать её портрет. Кто-нибудь из санаторцев примостит на животе папку вместо мольберта и давай галопить простым карандашом. Спустя полчаса «сестричка» не может прийти в себя от изумления – на неё с листа ватмана смотрит прелестный двойник почти в натуральную величину.

Иван Романович даже сколотил большущий стенд и повесил его в нашем павильоне. Каждый месяц теперь устраивают выставки наших рисунков, а победителей ждут обалденные наборы из сорока восьми цветных карандашей в специальном раскладном футляре. Среди карандашей есть даже белый. Некоторые наши работы показывали по местному телевидению.

Если кто-то из новичков унывает, Анна Семёновна любит приводить убедительные примеры, когда «лежачая» жизнь помогала выявлять у детей скрытые таланты или развивала поистине фантастические способности. Один здешний мальчик научился в уме перемножать большие числа. Он мгновенно подсчитывал количество букв в любом названном слове. Мы даже устраивали между собой соревнования по этому, чисто санаторскому «виду спорта».

Анна Семёновна где-то вычитала, что на земном шаре имеется своеобразный энергетический центр, и многие, живущие в этой зоне, становятся обладателями гениальных задатков. Этот центр находится именно в горном посёлке «Чим-Булак», ни много, ни мало.

- Так что развивайтесь, становитесь великими! – и в шутку, и всерьёз повторяет нам главврач во время обходов.

В качестве подтверждения своих слов она нам показывала шикарную художественную книгу, которую проиллюстрировал бывший воспитанник здешнего санатория. Раньше этот художник не мог толково изобразить даже простой цветок, а стал известным иллюстратором благодаря «фиксатору».

И ещё Анна Семёновна любит пересказывать нам «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Там узник одиночной камеры сделал из хлебного мякиша шахматные фигурки и играл сам с собой, сверяясь по имеющемуся в его распоряжении справочнику. Это занятие он придумал для себя, чтобы не сойти с ума, так как он даже потерял счёт времени и не знал, какой месяц на дворе. В результате после освобождения ему даже удалось выиграть партию у чемпиона мира, который во время морского круиза затеял среди пассажиров сеанс одновременной игры на деньги.

У нас появился такой вундеркинд. Сначала он легко обыгрывал в шахматы всех из нашего павильона. Потом в несколько ходов ставил мат всем взрослым. Весть о юном шахматисте разнеслась по округе. Раз специально посмотреть на него пришёл из посёлка пенсионер-перворазрядник. И тоже схлопотал мат, правда, после изнурительной партии. Удалился он явно сконфуженным.

Многие в санатории завели песенники, куда записывают тексты полюбившихся песен. Именно здесь я узнал много редких песен и мелодий. Трижды в неделю Иван Романович приносит из дома перламутрово переливающийся баян, садится в центре павильона и с меланхолическим выражением своего пунцового лица начинает наигрывать различные мелодии.

Удальцов, у которого тоже есть свой простенький двухрядный баян, иногда начинает подстёгивать воспитателя с тайным умыслом «посадить в лужу»:

- Сыграйте такую быструю мелодию, которую недавно передавали по радио. Она похожа на молдавскую…

Иван Романович начинает старательно наигрывать всевозможные мелодии, поминутно спрашивая:

- Эта?

Он может битый час перебирать кнопки баяна, лишь бы доказать Удальцову, что нет такой вещи, которую он не смог бы исполнить. Пальцы у воспитателя начинают заплетаться, попадать не на те кнопки, выдавая фальшивые звуки, и нам становится жаль его.

До санатория книг я почти не читал, хотя очень любил рассматривать иллюстрации в них. Здесь же я буквально набросился на книги. Сначала просто от скуки. Постепенно они словно стали частью меня самого. Удальцов научил меня читать во время «тихого часа». Когда солнце яркое, мы с головой закрываемся простынёй, вытаскиваем из-под подушки книги и спокойно читаем, не боясь, что заметит медсестра. Изредка перешёптываемся:

- Ты на какой странице?

- На семьдесят второй. А ты?

- Я уже на восемьдесят третьей…

Но так неинтересно читать. Всегда получается так, что мы стараемся перегнать друг друга, а потом мало что помнится из прочитанного.

Больше всего мне нравится размышлять об устройстве мира. Иногда представляю себе самые невероятные события, в которых я играю далеко не последнюю роль. Раз мне пришло в голову: а может ли человек ни о чём не думать? Пробовал освободить черепную коробку от мыслей, но ничего не получалось. Обязательно промелькнёт какое-нибудь воспоминание или завертится клочок мелодии. В общем, совершенно пустой голова никогда не бывает, разве что во сне…

Чаще всего мне приходит в голову такая заветная мысль: можно ли найти на земле двух совершенно одинаковых людей? Не только по внешности. Вот здорово было бы встретить человека, у которого были бы точно такие же интересы и устремления, как и у меня! Мы бы стали с ним друзьями на всю жизнь…

 

6. Жук-носорог.

 

Мимо моего барьера по направлению к санаторскому огороду прошёл Лебедев, верзила из отдыхающих, что приезжают сюда летом на проверку и живут в третьем павильоне. Лебедеву, видно, не терпелось принести тайком из огорода кукурузный початок или арбуз, но воспитатель Иван Романович посмотрел на него подозрительно, и верзиле ничего не осталось, как остановиться у большого трухлявого пня, оставшегося от громадного дуба. В досаде он стал бить пяткой по бежевому, лишённому коры пню, отламывая гнилушки. Вскоре пень был разорён на сотню жёлтых кусков. В мёртвом дереве оказались норы-проходы. Вот Лебедев наклонился над гнилушками и извлёк из них большого жука-носорога, или рогача, как некоторые его называли.

Такие жуки иногда залетали под вечер в наш павильон и трещали своими крыльями вокруг зажжённых лампочек под потолком. Долго держаться в воздухе они не могли и иногда падали прямо на чьи-то кровати. Детвора боязливо пряталась от жуков под одеялом, уж больно жуткими они выглядели в полёте. Это не какая-нибудь неслышная муха или пчёлка, это «бронированная» летающая крепость.

Я крикнул Лебедеву:

- Дай мне жука!

Верзила оглянулся, наморщил лоб в минутной прикидке и ответил:

- Давай меняться. Что у тебя есть?

Я отдал Лебедеву карманный фонарик, который он с десяток раз придирчиво проверил на исправность. Так я стал обладателем редкого жука. Жук был старый – размерами больше обычного. Он порывался удрать от своего непрошенного хозяина; стоило определённых усилий прижать его к простыне и повернуть «лицом» к себе. Жук упирался, пружинил сильными лапками и всё старался сползти с койки.

- Дай сюда жука, посмотрю! – сказал Удальцов таким тоном, что моя рука как бы сама по себе взяла жука за бока и протянула моему соседу.

Возиться с насекомыми – любимое занятие Удальцова. Он на окне ловил за крылышки жёлто-полосатых ос; подняв руку вверх, демонстрировал всем свою храбрость, пока какая-нибудь оса, изогнувшись, не жалила его. Но это всё равно не наводило его на простую мысль оставить бедных ос в покое.

Раз он поймал чёрного шмеля и сделал ему ниточный поводок. Шмель долго гудел сердито над его койкой, выписывая круги, пока не оторвал нитку. Лишь долговязые шершни наводили на моего друга священный ужас.

Удальцов зажал в руке жука-носорога, но тот легко разжал пальцы.

- Ого, бодается! – удивился Удальцов.

- Так тебе и надо! – довольно усмехнулся Мартынин.

Удальцов опустил жука в литровую банку и вытащил из прикроватной тумбочки коробку пластилина. Он наскоро слепил кривобокую тележку и приделал к ней колёса, которые взял от сломанной им ранее игрушечной машинки. Запряг жука в тележку и заставил катать её по обрезку фанеры. Потом стал нагружать тележку камешками, и жук покорно нёс свою долю. Катится тележка, ложатся в неё новые камешки. Жук блестит глазками и, верно, думает про нас: «Какие они нехорошие!..»

Мне стало жаль носорожку, и я сказал Удальцову:

- Давай посадим его в замок…

Пластилиновый замок с многочисленными залами и башенками стоял на моём барьере. Я открыл пластилиновую дверцу и впустил в замок жука.

Во время «тихого часа» я в нарушение собственных правил заснул. Проснулся и вижу: замок стоит пустой без двери. Это жук-носорог унёс пластилиновую дверцу на своём роге.

Я сильно не горевал – жуку на свободе жить сподручнее…

 

7. Трудное искусство составлять письма.

 

Я очень затрудняюсь писать письма. Положив перед собой чистый лист, я чувствую перед ним полнейшее бессилие. Беспомощно верчу в руке карандаш, тяжко задумываюсь и, очнувшись, вижу, что весь лист исчерчен каракулями. Надо брать новый.

Вспомнив совет матери, пишу так, как думается, без всякой обработки, пишу по нескольку дней. Получается коряво и бессвязно. Чувствую, что кое-где не хватает знаков препинания, но не знаю точно, куда их ставить. Только точки всегда ставлю правильно.

Со временем я выработал нехитрую механику заполнения листа таким образом, что моя писанина внешне очень походит на письмо и его при желании вполне можно переварить. Я запомнил все главные эпистолярные прибамбасы и наполовину разбавляю ими свою эпистолу, чтобы меня не упрекали в том, что я слишком краток. Если и этого окажется мало, я вставляю в письмо список прочитанных накануне книг, просмотренных кинофильмов, а также меню нашей кухни. Получается что-то вроде этого:

 

«Привет из Чим-Булака!

Здравствуйте все (перечисление всех родных и близких)!

С приветом к вам Женя.

Письмо ваше получил, за которое большое спасибо. Как вы там поживаете? Я живу хорошо. Сегодня был дождик. Гром сильно-сильно как грохнет, что все сразу накрылись одеялом. И ещё, дней через десять был град вот такой O.

Сегодня вечером привезли кино «Стряпуха», хорошее кино, про девушек. После этого утром принёс воспитатель Иван Романович к нам аквариум с четырьмя рыбками.

Я вам высылаю фотокарточку моево друга Удальцова. Он мне дал карточку и я ему отдал одну карточьку.

Мне пока ничего нинадо, когда будет чонибудь надо, я напишу.

На завтрак нам давали манную кашу, масло, чай, хлеб и варенье.

На обед давали борщ, хлеб, компот, помидоры с гречкой.

На ужин давали кашу, хлеб, чай и печенье.

На первый полдник – кисель.

На второй полдник – яблочный сок.

Передавайте привет всем знакомым и моему коту.

До свиданья.

Женя». ***

 

 

Строки стоят на листке потупив взор, словно прося прощения за свой явный «халтуризм» и за корявость почерка. Но я всё равно отсылаю письмо…

 

8. Бисер первых впечатлений.

 

За время «тихого часа» в мёртвой тишине о чём только не передумаешь! Если уж совсем скучно, я нашариваю в памяти самые первые впечатления детства. Время от времени я прокручиваю эту вереницу разных запомнившихся случаев ¬– боюсь, чтобы они не забылись.

Закрою глаза – и словно разноцветные бисеринки вспыхивают они, чудом сохранившиеся в памяти картинки из той поры, когда мне было три-четыре года, ну отсилы пять лет…

 

* * *

Мама несёт меня по длинному коридору, резко пахнущему микстурами. Открывает одну из одинаковых дверей. На меня взглядывает добрая женщина, вся в белом.

- Посмотрите, пожалуйста, не болеет ли он? – говорит мама.

А я вижу на стене непонятный плакат, на котором изображены медицинские приборы.

Мама снимает с меня рубашку и передаёт женщине в белом. Я отчаянно кричу. Женщина успокаивает меня и прикасается к телу холодным пятачком, от которого идут трубки прямо к её ушам. Мне не больно, но я кричу. Это плакат на стене пугает меня…

 

* * *

Бреду по песчаному берегу Урала. Волны от проплывающих барж выбрасывают к ногам зелёную тину. В отдалении колышутся пирамидки бакенов.

Под ногами что-то блеснуло. Наклоняюсь и вижу оброненную кем-то большую брошку. Красные гранёные камни дробят в себе солнечные лучики.

Радостно забегаю на крутой берег. Наш дом на самом обрыве. Хожу по двору и любуюсь находкой. Но вот сестрица Ленка замечает, что у меня в руке что-то есть.

- Покажи, что у тебя там?..

Я доверчиво раскрываю ладонь.

- Красивая! – вздыхает Ленка. – Эти камни должны блестеть в темноте…

Дома мы накрываемся одеялом. Сестра шепчет в полной темноте:

- Смотри, как блестит!..

Я, сколько ни напрягаю зрения, ничего, кроме черноты, не вижу. Вылезаем из-под одеяла. Смотрю, а брошки уже нигде нет.

- Где брошка? – спрашиваю я.

- Потерялась! – смеётся Ленка и убегает, пряча от меня правую руку…

 

* * *

Никак не могу выйти на улицу. Мать ушла на работу вместе с Ленкой, а дверь заперла. В окно заглядывает подружка сестры Томка, которая старше меня года на три. Она показывает мне язык. Я подбегаю к окну, Томка приседает и скрывается из вида.

Через мгновение Томка показывается в другом окне и снова дразнит меня. Бегу к тому окну, она опять приседает и вскоре вырастает уже в третьем окне.

Сколько ни стараюсь, так и не успеваю угнаться за ней…

 

* * *

Мама купила мне новую куклу – Буратино. Играю с ним во дворе на песочке. Подходит соседская девочка. Смотрит на куклу и говорит мне:

- Принеси попить воды…

Я, поминутно оглядываясь, чтобы меня не обманули, бегу в сени. Быстренько зачерпываю из бака алюминиевой кружкой воды и выбегаю на улицу. Но соседки и след простыл. Вместе с моим Буратино…

 

* * *

Лежу с простудой на койке за перегородкой. На печке у самого дымохода на приступке стоит жестяная банка. До неё никак не дотянуться, чтобы посмотреть, что в ней.

Мать с отцом с утра ругаются. Только и слышу: «Характер, характер!..» Что за непонятное слово! Что оно обозначает? Думаю, думаю и вдруг догадываюсь: «А-а, это, наверное, в той банке спрятан характер!..»

 

* * *

Хожу по двору. Вот в углу небольшое углубление в земле, где отец брал глину. Дно ровное и широкое. По нему ходит клушка с цыплятами. Спускаюсь в яму и от неповоротливости падаю, задавив одного цыплёнка. Жалко, чуть не плачу, но что поделаешь?..

Подходит Ленка:

- Кто это его?..

Говорю, что кошка.

Вечером мать сказала отцу, что побила кошку…

 

* * *

Насочиняю небылиц. Охота чем-то удивить отца. Подхожу к нему и начинаю рассказывать эти небылицы. Он молчит, внимательно слушает, а потом спокойно говорит:

- Врёшь…

Скажу что-нибудь другое, а он мне:

- Вот теперь правда…

И как он это узнаёт?..

 

* * *

Переехали на целину. Отец строит дом на самом краю посёлка. Я постоянно бегаю в поле, что за дорогой. Здесь растут интересные цветы фиолетового цвета. Нарву букетик и бегу домой.

- Выбрось! – говорит мать. – Отравишься, это дурман…

А мне жалко, ведь цветочки красивые. Бегу к соседям.

- Вам не нужны такие цветы?..

Соседи улыбаются и рассыпают цветы на подоконнике:

- Не будет теперь в доме мух…

 

* * *

Когда строили дом, первое время ютились в тесноте у родственников, где, кроме нас, квартировали ещё два парня, работавшие шоферами. Телевизоров тогда ещё не было, длинными вечерами взрослые резались в карты. Мне карты очень приглянулись, так как они были не обычного размера, а миниатюрными. Особенно понравились тузы ¬– сплошь разрисованные пёстрыми орнаментами.

Однажды днём, когда взрослые были на работе, я вытащил из колоды четыре туза и спрятал их у себя под матрасом. Вечером после ужина взрослые, как обычно, раздали карты. Играют и ничего не поймут – игра не клеится. Подозрительно поглядывают друг на друга, ворчат:

- Кто-то собрал всех тузов, вот сейчас задаст!..

После нескольких партий спохватились и начали пересчитывать карты в колоде:

- Ба, а куда подевались тузы?..

 

* * *

Отец научил меня записывать цифры. Я составляю большое число и спрашиваю у него, как оно называется. Отец не очень любит отвлечённые вопросы, но, видно, не хочет показать свою неосведомлённость и отвечает.

Я убегаю в другую комнату и на полях подвернувшейся под руку книги пишу ещё большее число. Подбегаю к отцу:

- А это как называется?..

Отец, отложив рубанок в сторону, нехотя отвечает, хорошенько поразмыслив. Тогда я опять убегаю и пишу на другой странице книги длинное-предлинное число. Ну, теперь никто не отгадает!..

Отец уже прилёг вздремнуть. Я трогаю его за плечо:

- А это как прочитать?..

Он долго думает. А потом всё равно называет число…

 

* * *

Красная атласная шапочка, отороченная серым каракулем, легко превращается в сумочку, если связать концы завязок. Я собираю в эту шапку горбушки. От каждой новой буханки мать мне отрезает горбушку, я тщательно выедаю мякоть, получается корытце. Съедать его жалко, и я кладу его в шапочку. Вместе с сестричкой Ленкой играю на завалинке с высохшими горбушками.

Со временем шапка переполняется этими необычными сухарями. Отцу попадается на глаза моя «коллекция», и он, не долго думая, отдаёт её Тузику…

 

* * *

С пятаком в руке иду в кино. У кассового окошка толпится народ. Сколько ни стою в очереди, всё оказываюсь последним. С горем пополам беру билет.

В зале полно народа. Иду к своему ряду и вижу, что на моём месте уселся конопатый детина лет пятнадцати. Он увлечённо разговаривает с соседом-ровесником. Я пытаюсь обратить на себя внимание:

- Это моё место…

Детина чуть-чуть отодвигается:

- Садись сюда!..

Кое-как примащиваюсь на краешке сиденья. Свет гаснет, и на экране появляются надписи. На детину это мало действует, он не закрывает рта. Краем уха я слышу, как он азартно рассказывает своему соседу не поймёшь что: то ли пересказывает прочитанную книгу, то ли просто фантазирует:

- Вот шпион убегает, а наш разведчик берёт винтовку, ложится на землю и стреляет. Пуля катится по земле и – хлоп! – прямо в ногу шпиона…

Одним ухом я ловлю скрипучую речь экранного Кащея Бессмертного, а другим поневоле тараторный рассказ детины:

- Нашего разведчика окружили немцы, а у него особая винтовка, двусторонняя. Вперёд стреляет на пятьдесят шагов, а назад – на десять…

Смотрю сбоку на слишком болтливого детину и думаю: «Зачем тогда ходить в кино?..»

 

* * *

Отец достраивает дом. Я хожу по двору, иногда от нечего делать взбираюсь на кучи сиреневого шлака.

От скуки я сочинил рассказ – о путешествиях. Но писать я ещё не умею и боюсь, что забуду свой рассказ, а он получился интересный. Что же делать?..

Собрал тоненьких дощечек от спичечных коробков и нарисовал на них карандашом главные эпизоды рассказа. Дощечки пронумеровал с обратной стороны, чтобы не перепутать их.

Ношу в кармане дощечки, показываю их всем. Но никто не умеет читать такой рассказ…

 

9.Неожиданный праздник.

 

Сегодня исполнилось три месяца моей «лежачей» жизни. С самого утра какое-то непонятное настроение.

Пытливо смотрю на мостик через арык. Мостик выглядывает из-за угла главного корпуса. Вот по мостику проходит статная дама с авоськой – у кого-то будет праздник. А-а, это опять к Антону!..

А вдруг и ко мне подойдёт медсестра и скажет: «Дашкин, к тебе приехали!..» Ведь недаром с утра какое-то предчувствие. Впрочем, это вовсе не предчувствие. Просто мне сильно хочется, чтобы приехала мама…

- Дашкин, к тебе приехали!..

Я вздрагиваю и, плохо ещё понимая, что случилось, вижу спешащую ко мне Анну Семёновну. Она заботливо поправляет мою подушку, одёргивает простыню и говорит строгим голосом:

- Постарайся ни на что не жаловаться, видишь, мама в такую даль приехала…

В её словах слышится укор, ведь я ещё мало пролежал. И в первых письмах безбожно жаловался на то, что мне здесь прямо-таки невыносимо.

Анна Семёновна делает знак Ивану Романовичу, чтобы выкатил мою койку из павильона.

И вот я вижу перед собой только плачущее лицо матери. Мне становится нестерпимо стыдно за свои хныкальные письма. Да, двое суток добиралась сюда на поезде, а потом ещё невесть сколько на автобусе по горному серпантину…

Мать явно озабочена:

- Тебе здесь плохо?

- Да нет…

- Неважно кормят?

- Нет, даже арбузы дают…

- Скучно, наверное?

- Уже привык. У меня есть друг Толя Удальцов, его койка рядом с моей.

Мать успокаивается и достаёт гостинцы.

- Только смотри не забудь угостить друзей…

Затем она открывает сумочку:

- А вот твоя любимая записная книжка. Ты всё время спрашивал про неё в письмах…

- А как мой кот?

- Васька твой жив и здоров, что ему сделается. Ест да спит в духовке. А ночью, если не выгонишь на улицу, обязательно запрыгнет на стол. Раз я чистила рыбу, а он нетерпеливо царапал ножку стола своими когтями. Отгоню его, а он опять за своё. Потом вот что придумал. Залез под стол и с той стороны протянул лапу на клеёнку и давай шарить наугад по столу, чуть не утащил одного окуня. Додумался же! А как твоя нога, не беспокоит?..

- Совсем не болит.

- Хорошо, что ты попал сюда. Когда Анна Семёновна узнала, что тебе кололи пенициллин, она даже ужаснулась. Если бы ты там ещё с месяц пролежал, остался бы хромым на всю жизнь. Так что можно считать, нам повезло с этим санаторием. Здесь такие грамотные врачи. Анна Семёновна не поленилась и сама написала мне письмо, очень хорошее письмо…

Тут вспоминаю про отца:

- А как отец?..

По лицу матери пробегает едва уловимая тень озабоченности. Я успеваю это заметить.

- Часто пьёт?

- Бывает…

Значит, всё-таки часто. Вспоминается, как несколько раз мы ночевали на чердаке, когда отец буянил. Мы тихонько лежали на прихваченных из дому одеялах, в нос шибала пыль от насыпанной всюду золы вперемешку со стружками. Через потолок было слышно, как неприкаянно ходит по дому отец, что-то бормоча. А утром мы увидели, что крышка кухонного стола вся изрезана ножом. Отец, когда сильно пьяный, сам не понимает, что делает. Другой раз мы ночевали прямо в зарослях картошки – страшно было прятаться у соседей, ведь отец всегда искал нас там.

Лицо у матери невольно тускнеет. Чем же её утешить? И я высказываю внезапно зародившуюся в голове идею:

- Вот вылечусь, приеду домой и проучу его. Тополя уже будут большие, я залезу на тополь и оттуда буду кидать в отца камешками, чтобы не пил…

Мать грустно улыбается. Говорит, словно оправдывая отца:

- Сейчас он болеет. В свою фотографию уже не ходит. Сидит дома и всё тебя вспоминает. Говорит, сделал бы из тебя человека, научил фотографии, другим наукам. Сидит возле проигрывателя и слушает Робертино Лоретти. Это его любимый певец. Может десять раз подряд заводить эту пластинку...

- Сколько тополей перед нашим домом?

- Забыл уже? Было шесть, один засох…

Моя койка стоит у самой клумбы в тени пирамидальных тополей. Гульданеш покрылся белыми махровыми цветами, мать никогда не видела такой красивый кустарник, он растёт только на юге.

Издали из павильонов доносится разноголосица лежачих, ходячие слоняются вдоль арыка. Вода по нему бежит не всегда, обычно он пустой. Подтает где-то ледник, и вода понесётся по арыкам с грохотом, а потом опять всё затихает.

- Красиво тут у вас, – оглядывается мать. – Когда я сюда ехала, в поезде спохватилась, что забыла взять с собой свой паспорт, а без него не пустят ни в одну гостиницу. Расстроилась и даже расплакалась перед самой Алма-Атой. Моя попутчица стала расспрашивать, я ей рассказала обо всём и про Чим-Булак. В Алма-Ате она повела меня к себе домой, там я переночевала. Попросила только помыть полы. Потом мне говорит: когда будешь здесь, стучи вот в это окно хоть среди ночи. Надо же, какие хорошие люди попадаются!..

- А ты на сколько дней?

- Завтра надо ехать, на работе дали всего пять дней. Переночую у воспитательницы Нины Матвеевны, она приглашала. Иван Романович это её муж. Их дом рядом, под горой. У них часто останавливаются приезжие, они берут по рублю в сутки, как в гостинице. Нина Матвеевна недавно устроилась воспитателем у девочек, она тоже будет подходить к тебе, ты уважай её. Она обещала мне купить хорошую ковровую дорожку, я оставила ей двадцать рублей. А Иван Романович сфотографирует нас, ему надо тоже дать три рубля. Фотокарточки он отдаст тебе, а ты их вышлешь в письме, чтобы отец с Леной посмотрели, как ты здесь живёшь…

 

10. Зелёное яблоко.

 

После отъезда матери Нина Матвеевна, видно, решила взять надо мной своеобразное шефство. Она считает своим долгом каждый день подойти к моей койке и спросить про настроение. Даже если бы у меня было плохое настроение, неужели я стал бы доносить это до сведения всех и вся? Да и само слово «настроение» мне чем-то не нравится, это слово придумали скучные люди.

Вот Нина Матвеевна опять вышла из девчачьего павильона и направилась в мою сторону. Она говорит объявляющим тоном:

- Сегодня к тебе в гости придёт моя Соня. Ты её должен знать…

Помолчав с полминуты, чтобы увидеть, что напишется на моём лице, она продолжает:

- Ты её не знаешь? О ней тебе должна была рассказать твоя мама. Когда она была у нас в гостях, она очень хвалила Соню, не могла на неё нарадоваться. А всё моё воспитание…

Нина Матвеевна уходит, оставив меня в приятном недоумении.

- Что она сказала? – переспросил Удальцов, хотя прекрасно слышал весь разговор.

- Что придёт в гости её дочка, – пожал я плечами.

Удальцов недоверчиво оглядел меня с ног до головы, видно, сомневался и в то же время чуть-чуть меня презирал за будущую дружбу с девчонкой или даже завидовал. Его настроение передалось и другим. Ни к кому здесь ещё не приходили в гости девочки, это что-то стыдное. Пацаны должны дружить с пацанами, а девочки с девочками. Я перехватил насмешливый взгляд Мартынина, казалось, вот-вот он произнесёт дурашливо: «Жених и невеста!..»

Так или иначе, все ближние «лежачие» стали время от времени украдкой поглядывать за барьер, изучая взглядами всех, кто мог оказаться этой незнакомой девочкой.

Как ни странно, я не чувствовал ничего необычного, лишь иногда со смутной тревогой задумывался: о чём же я буду с ней говорить?..

Солнце перекочевало с крыши соседнего павильона к верхушке рослой шелковицы, но гостья всё ещё не появлялась.

Наконец, я услышал за барьером лёгкие шаги. Оглянулся: по траве шла девочка в белом платьице. Она появилась с неожиданной стороны, словно вынырнула из-под раскидистых яблонь.

- Это ты Женя? – спросила она, подойдя к самому барьеру.

- Да.

- Я так и подумала сразу. Я тебя узнала по фотографиям, которые сделал мой папа. А я – Соня, – произнесла девочка и оглядела своё нарядное платье, отступив на шаг от барьера. – Красивое у меня платье?

- Да…

- Это мне мама подарила на день рождения, – выдала неожиданную весть гостья, видно, ожидая, что я начну интересоваться: не сегодня ли у неё именины? Но я замешкался.

- А ты знаешь, что такое стереофильм? – вдруг спросила Соня.

- Нет.

- Как так? Это когда смотришь кино, и всё как живое, хочется даже руками потрогать, – щегольнула гостья своими необычными, чисто городскими познаниями. – Мама мне говорила: если будешь отличницей, съездим в Алма-Ату на стереофильм. И вот недавно я смотрела кино про таинственного монаха…

Соня опять внезапно переменила тему разговора.

- Хочешь, я принесу тебе песочник? Знаешь, что это такое?

Я вспомнил длинные штуковины, сшитые из оранжевой клеёнки и набитые песком. Формой они напоминали колбасу, их здесь подкладывали некоторым детям под коленки, упрятывая под простынёй. Это чтобы ноги не уставали. Но Соня явно имела в виду не такой песочник, и я ответил:

- Нет…

- Это такой длинный пряник, только сверху посыпано, – пояснила девочка. – Мама всегда их покупает в буфете…

Соне, видно, стало скучно, ведь я не поддерживал разговор, а только отвечал на её вопросы, да и то одним словом. Она изящно оттолкнулась от барьера кончиками тонких пальчиков.

- Я сейчас… Ты не уснёшь, ведь скоро «тихий час»?..

- Я никогда не сплю днём.

- Ну, а если всё-таки уснёшь, я положу песочник тебе под подушку…

Гостья ушла так же неожиданно, как и появилась. Видно было, что девочка здесь не впервые – она шла между яблонь быстро и уверенно, не оглядываясь по сторонам. Скорее всего, она пошла домой по укромной тропинке, бегущей под уклон горы к посёлку. Родители Сони ходили на работу по главной дороге, у подножья санаторской горы переходящей в длинный ряд широких ступенек, а потом перебегающей через арык.

До самого «тихого часа» я поминутно поворачивал голову в сторону сада: не промелькнёт ли за деревьями знакомое платьице? Но по саду ходил только Димка, парень лет шестнадцати из отдыхающих. Димка сорвал с ближней яблони самое большое яблоко, откусил кусочек, сморщился и с силой бросил яблоко в траву – кислое. Сорвал яблоко с другого дерева и через минуту подбросил его, ударив с налёта ногой. Яблоки ещё не поспели.

- Сорвать тебе? – спросил у меня добродушно Димка, перехватив мой взгляд, ведь «лежачие» часто рады были и такому подарку.

Я отрицательно мотнул головой. Зачем мне кислое яблоко, если скоро мне принесут вкусный песочник?..

Павильон, повинуясь распорядку дня, вскоре затих. Все уснули, даже Удальцов похрапывал.

- Не усну! – заговаривал я сам себя.

От нечего делать стал смотреть на потолок, разделённый рейками на ровные квадратики; следил за мухами, которые ползали по потолку вниз головой. Вскоре квадратики закружились в уставших глазах, и я понял, что засыпаю. Но было уже поздно. Веки стали тяжёлыми, как у сказочного Вия.

… Щеку что-то щекотало. Я открыл глаза, испуганная мошка слетела со щеки. Павильон уже гомонил.

- Ну что? – спросил Удальцов. – Не приходила?..

Мартынин как-то довольно ухмылялся, словно был рад, что я опростоволосился. Я полез под подушку. Там оказалось зелёное яблоко. Недозрелое яблоко из нашего санаторского сада. Вместо песочника…

 

11. Убежал альбом!..

 

Мать выслала мне мою коллекцию спичечных этикеток. Для меня это поистине клад. Маленькая энциклопедия. Посмотришь на одну «картинку» – становится ясно, что обозначает трудное слово «полистирол». Из него изготовляют шестерни. Глянешь на другие «картинки» – и уже знаешь, как выглядят многие птицы или зверушки.

Едва ли не каждый час я вытаскиваю альбом из матерчатого конверта, что висит над головой, и в который раз просматриваю этикетки. Вновь и вновь нахожу в них что-нибудь новое.

За барьером по асфальтовым дорожкам прохаживаются «взрослые» – шестнадцати- семнадцатилетние парни из отдыхающих. Вот кому сейчас раздолье! Можно гулять, где захочется, можно даже тайком уйти за территорию санатория или побродить по соседним пологим горам.

Из-за клумбы с гульданешем вышел один из отдыхающих – Лебедев. Он иногда приходит в наш павильон, особенно если прослышит, что на днях кто-то из «лежачих» получил посылку. И откуда он об этом узнаёт?.. Или у него нюх, как у легавой?..

Сегодня Лебедев неожиданно подошёл ко мне:

- Ну, как житуха?..

Это должно было означать, что ко мне снизошли, и я должен треснуть от гордости.

Я пожал плечами: что ему от меня нужно?..

- Как поживает жук-носорог? – фальшиво осведомился Лебедев.

- Убежал куда-то, – ответил я, а сам подумал: мой фонарик-то никуда, небось, от него не убежал…

Лебедев посерьёзнел и внимательно посмотрел на меня.

- Говорят, у тебя много спичечных этикеток. Дай-ка посмотрю…

Я нехотя полез в конверт за альбомом. Лебедев нетерпеливо выхватил его из моих рук и стал оценивающе перелистывать.

- Знаешь что, – сказал он, покусывая тонкие губы в задумчивости, – давай меняться. Я тебе за этот альбом принесу свой…

Лоб у меня свело морщинками: для чего меняться наобум? Может, ему надоели свои «картинки», или они у него неинтересные?..

- В моём альбоме «картинок» даже больше, – уговаривал меня Лебедев, пытливо заглядывая мне в глаза.

Тем более, непонятно, какой смысл ему меняться себе в ущерб, тягостно размышлял я, не зная, как отклонить такое странное предложение.

- Будем считать, что договорились!..

Не успел я опомниться, как Лебедев уже побежал вприпрыжку к своему павильону, прижимая к груди мой альбом. До обеда он не появлялся.

Неужели Лебедев так запросто обманул меня? Мне не хотелось в это верить. Разве «взрослый» может так поступать? Я допускал, что Лебедев может подсунуть мне что-нибудь бросовое, которое не котируется у собирателей. Но чтобы взять чужую вещь просто так?..

- Убежал альбом! – съехидничал Удальцов, считая меня рохлей. Уж с ним бы такой номер не прошёл, это точно. От моего страдальческого вида он всё же сжалился и посоветовал: – А ты позови кого-нибудь и скажи, чтобы поискал Лебедева. Подожди, я сам…

Он поднялся на локтях и окликнул стоявшего у цветочной клумбы Димку:

- Эй, Димка, поди сюда! Слышь, ты Лебедева не видел? Поищи, а?.. Срочно нужен.

Отзывчивый Димка без лишних слов кивнул: «Щас!..» и ушёл в свой «взрослый» павильон. Издали было видно, как он что-то спрашивал у ребят. Затем он перепрыгнул через арык и скрылся в зарослях терновника. Через некоторое время он вынырнул из зарослей и направился в нашу сторону.

- Я его звал, не хочет идти, – сказал Димка, явно что-то умалчивая.

- А где он?

- Сидит у шелковицы.

- Что он там делает?

- Потрошит какой-то альбом.

- Красный?

- Красный. Отдирает этикетки. Говорит, что ему их подарили…

Димка уже догадался, что Лебедев кого-то «обул», но не хотел вмешиваться в чужие дела.

Удальцов присвистнул и выразительно посмотрел на меня. Всё-таки смухлевал Лебедев, теперь будет избегать меня.

Под вечер приехала кинопередвижка. Она приезжает каждую субботу. В девчачьем павильоне, как обычно, стали спешно опускать пологи. Киномеханик заносил туда по очереди свои побитые сундуки с аппаратурой. Отдыхающие помогли принести ему экран, убирающийся в металлическую трубку.

Забегали медсёстры и нянечки, перевозя койки из нашего павильона в девчачий. На каждой койке сидело по три-четыре человека.

В опустевшем павильоне раздался голос Ивана Романовича:

- Лебедев, помогай перевозить оставшиеся койки!..

Я вздрогнул: сейчас увижу Лебедева и спрошу у него про альбом.

Лебедев боязливо вошёл в наш павильон. Искоса взглянув в мою сторону и убедившись, что меня ещё не перевезли, он стал перекатывать койки, стоящие в противоположном конце нашего павильона. В мою сторону Лебедев упорно не смотрел.

Я намеренно не перелезал на койку Удальцова, где уже сидел Мартынин. Я хотел, чтобы меня повезли последним. Наконец, я остался в павильоне один.

Иван Романович, укатывая койку Удальцова, сказал Лебедеву, кивнув в мою сторону:

- Увезёшь его и выключишь свет!..

Лебедев щёлкнул выключателем и быстро вышел из павильона, словно забыл про меня.

Я думал, что в нём заговорит совесть, и он вернётся. Но в девчачьем павильоне уже загрохотали динамики кинопередвижки, фильм начался, и я понял, что Лебедев уже вперился в экран. Ему нельзя встречаться со мной, ведь придётся объясняться, а сказать ему нечего.

Сначала я хотел позвать кого-нибудь из медсестёр, но передумал: не буду унижаться. Сволочь!..

 

12. Ночной моцион.

 

Какими бы ни были драконовскими санаторские правила, всё равно иногда охота их немножечко нарушить. Трудно устоять, если появляется такая возможность. А легче всего это делать ночью. Когда все пологи опущены, и лишь звёзды тускло сияют сквозь стёкла рам на тыльной стороне павильона, Удальцов с Мартыниным, воспользовавшись счастливым отсутствием дежурной нянечки, резво вылезают из фиксаторов и начинают босиком носиться по гладкому линолеуму – наперегонки. Мне ничего не остаётся, как с завистью слушать дробное шлёпанье их рисковых пяток в лунном безмолвии. Мартынин, чёрт такой, ни разу не дал себя обогнать, Удальцова это всегда злило.

В одну из ночей Удальцов, увидев, что я ещё не сплю, прогундосил мне со своей койки:

- Слышь? Нянечки не видно, наверно, утопала в корпус. Пора сделать моцион, а то всю спину отлежал. Присоединяйся к нам, чего боишься-то?..

Удальцов с Мартыниным дружно спрыгнули с коек. Я поднатужился и кое-как вылез из ненавистного фиксатора, чувствуя, что надо бы потренироваться в этом деле. Особенно трудно залезать в него, это надо делать молниеносно, ведь замечаешь надзирающих в самый последний момент. Важно, чтобы тебя не поймали с поличным, ведь могут наказать довольно-таки изощрённым образом. О самом действенном наказании мне приходилось слышать, не дай бог испытать его на себе.

Мои ноги с непривычки, вернее, с отвычки, мелко покалывало, а ступни после дневного зноя чувствовали приятную прохладу линолеума. Как славно снова ощущать ногами твердь!..

Мы стали шастать по скучному, лишённому всех красок павильону – лишь серая полумгла вокруг, да геометрически упорядоченно белеют дужки выровненных коек. Через какое-то время захотелось пить. Мы знали, что за поворотом стоит бак с водой.

Удальцов, как самый главный, первым стал утолять жажду, припав губами к алюминиевому носику и открыв кран. Мне, конечно, в самую последнюю очередь. Я оглянулся: Мартынин вроде бы стоял рядом и внезапно куда-то исчез. Я заглянул за высокую стопку запасных одеял, расстеленных на деревянной приступке, и увидел, что на них сидит дежурная нянечка. Из-за её чёрного халата мы не заметили нянечку. Она дремала, откинувшись спиной на квадратный столбик павильона.

- Шуба! – шикнул я в сторону Удальцова и бросился бегом к своей койке. Удальцов затопал следом, хотя мог бы бежать и потише.

Мы влезли в фиксаторы и, только переведя дух, увидели, что Мартынин уже на своей койке – торчит нос из-под одеяла. Этот хмырь болотный раньше нас заметил нянечку и ловко ретировался.

В темноте слышалось журчание воды – Удальцов от неожиданности забыл закрыть кран. Видно, плеск разбудил нянечку. Она включила свет и, чертыхаясь, повернула на кране ручку. Нянечка недоуменно оглядывалась вокруг: не сам же кран открылся.

Старая женщина стала ходить вдоль коек, отыскивая что-нибудь подозрительное. Когда она остановилась возле моей койки, я сделал вид, что сплю, и даже похрапел немного. Едва нянечка приблизилась к койке Удальцова, там тоже раздался вполне натуральный храп.

Бедная нянечка так ничего и не поняла…

 

* * *

Однажды я всё-таки попался. Во время «тихого часа» у меня с койки упала на пол книга. Я оглянулся – на горизонте никого из старших. Вылез из фиксатора и спрыгнул на пол. Едва подобрал книгу, как в проёме появилась медсестра.

Не говоря ни слова, она подошла ко мне, силой сорвала с меня трусы и закатила мою койку в девчачий павильон – в самый центр. Простыню она живодёрно унесла с собой. До самого вечера я лежал среди девчат, закрываясь руками.

Вот так на своей шкуре испытал самое страшное наказание, о каком здесь только слышал…

 

13. Первое сентября.

 

Учительница Таисия Васильевна пришла рано поутру. Павильон только отзвенел тарелками.

- Знакомиться во второй раз мы не будем – вчера познакомились, – сказала она после нашего приветствия, которое получилось неожиданно дружным – каждый перекрикивал друг друга. – Так койки, я вижу, расставили правильно, по классам…

Таисия Васильевна оглядела весь наш третий класс, насчитывающий вместе с девочками (они пришли на урок из своего павильона) двенадцать человек. Чтобы видеть сразу всех, учительница встала посреди павильона между коек.

- Приступим к делу. Тетради и учебники я вам раздала. Карандаши тоже у всех имеются. Будем писать диктант.

Интересно! Ещё не пробовал учиться лёжа. Писать теперь придётся карандашом, а не ручкой, – она не будет действовать вверх пером из-за оттока чернил. Партой послужит любой учебник, – подкладывай его под тетрадь. Не очень удобно, зато здесь не бывает экзаменов, вот здорово!..

А на учительницу нам повезло. Все сразу так и влюбились в неё. Маленького росточка, лицо, как у куклы Мальвины, её и тётей не назовёшь, почти как старшеклассница. Есть, видать, такие люди, которые нравятся всем. А чем именно – не сразу определишь. Может быть, мягким, почти детским голосом, а, может, и тем, что такому человеку доверяешь, считаешь его «своим».

Таисия Васильевна медленно диктовала своим тоненьким голоском какой-то не очень интересный текст. Уже в самом его начале попалось несколько заковыристых слов. Как их правильно написать? Исправляю несколько раз одни и те же слова, но всё равно продолжаю сомневаться. С такими жуткими исправлениями сдавать текст неудобно. Вырву лист и перепишу, благо, учительница помногу раз повторяет одно и то же…

После трёх вырванных листков тетрадь уже испорчена. Принимаюсь за вторую. Но скоро вновь моё колёсное пристанище оглашается треском вырываемого листка. Как ни стараюсь быть бесшумным, ничего не получается. Учительница поглядывает в мою сторону голубыми бездонными глазами.

- Ребята, если не знаете, как написать слово, спрашивайте, не стесняйтесь…

«Нет уж, – бормочу я себе, – лучше потом найду эти непонятные слова в книге и узнаю, как они правильно пишутся…»

Перемена. Так быстро! Таисия Васильевна повторно диктует отдельные участки текста для тех, кто не успел. Потом собирает наши тетради и уходит.

В павильоне воцаряется обычный гам. Такое же словоброжение, только более пискливое, слышится и в стороне павильона девочек. Только третий павильон устойчиво безмолвен – с началом учебного года отдыхающие разъехались.

Удальцов сворачивает из тетрадного листка самолётик и запускает его под потолок.

- Эй, кто попадёт в лампочку? – заливисто кричит он.

Мартынин, который всегда за всеми всё повторяет, оправдывая своё прозвище, тоже сворачивает из бумаги самолёт. Он с первого раза попадает в лампочку, она раскачивается.

«Сейчас и я покажу вам класс!..» Из испорченных листков диктанта делаю сразу дюжину самолётов – остроносых и тупоносых, от этого зависит их полёт. Чувствуя себя богатеем от такого арсенала, с азартом запускаю самолётики по очереди. Все они упрямо заворачивают в сторону, а один даже возвращается назад, на мою постель.

- Шуба!

По асфальтовой дорожке вдоль клумбы бодро идёт к нашему павильону Таисия Васильевна. Молча окидывает взглядом пол, усеянный бумажными самолётиками. Ну, сейчас нам будет!.. Ждём «грома и молнии». Мартынин даже дурашливо закрывает ладонями уши.

Грома не последовало. Слова учительницы тихи и просты:

- Если такое повторится, боюсь, я не смогу вас уважать. Вы уже не маленькие. Хотите сохранить нормальные отношения между нами – не хулиганьте…

Такое действует на нас сильнее, чем выговор. Виновные старательно прячут глаза. Думали, что Таисия Васильевна будет ругаться или позовёт Анну Семёновну. А она обращается к нам, как к ровесникам. Не то, что учительница Моника Фёдоровна. Только и слышишь её раздражённый голос в павильоне девочек.

Девочки-одноклассницы помогают Таисии Васильевне очистить линолеумный пол от бумаг. Наши самолётики оказываются в урне. Это хорошо, значит, учительница не будет потрясать этими вещественными доказательствами перед лицом Анны Семёновны, как это часто делает воспитательница Нина Моисеевна.

- Теперь урок арифметики.

Таисия Васильевна объясняет, как перемножать трёхзначные числа. Чертит мелом на доске, установленной на ножках впритык к барьеру. Мне почему-то ничего не понятно, я такое не в силах уяснить, хоть убей. Переспросить? Неудобно. Ничего, по ходу действия всё поймётся само собой…

Таисия Васильевна даёт задание на дом. Для начала спишу у кого-нибудь, хотя бы у девочек, они всегда слишком добросовестные и аккуратные…

Последний урок – рисование. Вот это я люблю. В этом деле я всех перещеголяю. Внезапно спохватываюсь: рисовать-то не на чем. Я столько листков истратил на самолётики! Ничего, безвыходных положений не бывает. Я изобретательный. Найду, на чём рисовать. Хотя бы на внутренней стороне книжной обложки, она тоже белая.

Открываю учебник и на внутренней стороне обложки делаю наброски цветными карандашами. Надо нарисовать разные овощи. Что может быть проще?.. К концу урока мой рисунок переливается всеми цветами радуги – я¬ усердно иступил столько карандашей!..

Перед самым звонком подходит учительница – и не видит на моей постели никакой тетрадки.

- Где твой рисунок? – озадачена она.

С невинным видом протягиваю ей раскрытую книгу.

- Так вот кто самый главный «авиатор»! – восклицает понимающе Таисия Васильевна и качает головой. – Все свои тетрадки попортил. И не жалко было? Разоряешь лишний раз свою маму, ей опять придётся присылать тебе тетрадки…

Внимательно рассматривает мой рисунок и ставит «пятёрку» прямо в книгу…

 

14. Карантин.

 

Летний изолятор – маленькая клетушка из крашеных реек, более похожая на беседку. Сюда я попал после того, как две недели проболел «желтухой». Карантин – долгая песня; пройдёт месяца три, прежде чем мне разрешат вернуться в павильон из вынужденного изгнания.

А всё получилось опять по воле преследующей меня случайности со знаком «минус». Недалеко от наших коек поместили новенького. Родители ему оставили много всяких игр в коробках: кубики, конструкторы, самоделки. Мы попросили у новенького несколько кубиков, он перекинул нам со своей койки эти пластмассовые разноцветные безделушки. Спустя несколько дней Анна Семёновна заметила, что у новенького стала жёлтоватой склера глаз; мальчика проверили – оказалось, «желтуха». Его быстро отправили на лечение в Талгар.

Стали проверять всех, с кем мальчик контактировал. Удальцов с Мартыниным оказались крепышами, а я сплоховал – через кубики заразился. Меня тоже срочно перевезли в Талгар, где каждый день делали разные уколы. Думал, после лечения попаду на старое место в павильоне, а меня поместили в эту клетушку.

Сквозь рейки виден мой Г-образный павильон, и я даже могу сказать, кто из моих друзей чем занимается. Койка Удальцова теперь стоит на моём месте – в углу. Удальцов стреляет из рогатки по потолку, наверное, метится в шмелей. Мартынина он заставил скатывать из бумаги пульки. В банный день, когда меняют наволочки и простыни, Удальцов, едва отвернутся старшие, устраивает побоище подушками. Вскоре полпавильона, заразившись азартом, начинает перебрасываться подушками, целясь в голову соседа…

Я вспомнил, что уже больше месяца не писал домой писем – не разрешали. «Желтуха» позади, теперь можно и написать, тем более, что дома тревожатся, почему я не ответил на два последних письма.

После возвращения из Талгара мне вернули мой матерчатый конверт с бумажным имуществом, предварительно всё это прокварцевав специальными лампами. Мне показалось, что в конверте не хватает несколько материнских писем.

Я вырвал из середины тетради двойной лист и достал карандаш. Едва занёс карандаш над листком, свет в дверном проёме резко потускнел – в «клетушку» заглянула Нина Матвеевна.

- Маме собрался писать? – цензорски поинтересовалась она и неожиданно добавила: – Подожди, я тебе продиктую, что писать, а то ты напишешь не то, что надо…

Нина Матвеевна присела на стул и стала сухо диктовать. Письмо получилось короткое, весь смысл его укладывался в двух словах: у меня всё хорошо. Таких писем можно было заготовить впрок с десяток и отправлять их время от времени, проставляя лишь нужные числа. Правда, Нина Матвеевна ещё продиктовала приписку, что заботится обо мне.

Хотелось ещё написать про друзей, но воспитательница строго перебила меня, нетерпеливо взглянув на свои часики:

- Заклеивай письмо, я его опущу в почтовый ящик. Теперь все письма будем писать вместе…

Меня это сразу покоробило – что за непонятный контроль? И сколько это будет длиться? Тоже какой-то карантин, только не медицинский…

Мать без труда догадалась, что я писал под диктовку. «Анна Семёновна сообщила мне, что ты две недели пролежал в Талгаре и теперь находишься в карантине, – читал я в её очередном письме. – А ты пишешь, что у тебя всё хорошо. Зачем меня обманывать? Так я только больше буду переживать. Лучше пиши всё, как есть, без подсказок».

В конце каждого письма мать обычно составляла список слов, в которых я сделал ошибку. Это меня несколько угнетало, но всё же помогало в правописании – мать была настойчива. А зрительная память у меня хорошая.

Мне пришлось сказать Нине Матвеевне, что мать просила писать письма самостоятельно. Воспитательница удивлённо вскинула тёмные дуги бровей:

- Для них же стараешься!.. Интересные люди…

Она ушла из изолятора непонятно раздосадованной. Вроде бы, зачем ей лишняя забота? Других дел хватает, а она ещё и обиделась. Лучше бы лишний раз принесла мне из сада апорт, но о таком её не допросишься, сразу скажет: нельзя.

После этого Нина Матвеевна стала реже навещать меня.

А вот приходу в мою каморку Таисии Васильевны я радовался так, словно увидел, что зимой под снегом расцветают тюльпаны. Учительница всегда начинала разговор с какой-нибудь прибаутки. И урок, который она проводила специально для меня, не был похож на обычный урок. Это было непринуждённое общение на равных. О чём бы Таисия Васильевна ни говорила, она никогда не навязывала своего мнения.

В середине октября всех перевели из павильонов в корпус – уже чувствовалось студенеющее с каждым днём дыхание осени, хоть она здесь всегда поздняя.

Меня поместили в отдельную палату. Находиться одному в четырёх стенах – всё равно, что сидеть в темнице. Из «клетки» был хотя бы виден и слышен окружающий мир. А здесь – мертвящая тишина. Словно из отдалённых миров доносятся неясные приглушённые стенами звуки из других палат. Иногда слышно, как Удальцов выводит на своей гармошке песню «Куба – любовь моя».

Придёт Таисия Васильевна, проведёт урок, задаст на дом задание, потом – лишь нянечка приходит покормить, да во время обхода заглянет Анна Семёновна. Тоска зелёная. Правда, по воскресеньям под вечер всякий раз является самая красивая девочка санатория одноклассница Роза Зарилина со своей подругой Таней Елеукиной. Они приносят фильмоскоп; показывают на голой стене какую-нибудь сказку и читают текст внизу кадра. Нина Моисеевна почти не навещает – видно, обиделась, что отвергли её неоценимую помощь в составлении писем.

Во время «тихого часа» весь корпус словно вымирает, такая плотная тишина, словно ты в батискафе на дне моря. В павильоне в это время хоть было слышно, как поют птички и шелестят листья на яблонях от наплывов ветерка. А здесь еле доживаешь до того момента, когда минутная стрелка насчитает шестидесятый виток.

Я перепробовал все мыслимые занятия, которыми можно заполнить это время дневного сна. Однажды даже сделал открытие, поначалу напугавшее меня. Мне в руки попался увесистый кругляшок жёлтого пластилина с синими вкраплениями. От скуки я стал под простынёй разминать пластилин. Через несколько минут он размягчился и стал прилипать к пальцам, словно воск. Я выпростал руки из-под простыни и обомлел – пластилин непонятным образом позеленел! Мне это показалось каким-то волшебством. Как так: был жёлтым, стал зелёным?..

Но чудеса бывают только в сказках. Может быть, это цвета смешиваются? Решил проверить догадку. С суеверным желанием не обмануться в ожиданиях придвинул к себе коробку пластилина, отщипнул равные доли от жёлтого и синего брусочков. Стал сминать кусочки в руках и воочию увидел, как шарик из пёстрого постепенно становится равномерно зелёным. Потом отщипнул от красного и синего брусочков и смешал – получился коричневый комок пластилина.

Я чувствовал себя алхимиком, научившись получать пластилин самой необычной окраски…

 

* * *

Раз во время «тихого часа» я перечитал письмо матери, в котором она говорила, что отец часто слушает пластинку Робертино Лоретти. Этого итальянского мальчика знал весь мир. Неповторимый голос сделал его знаменитым. Особенно мне нравилась его канцона «Джамайка». Но отроческий голос певца в один прекрасный момент изменился, блескучий хрусталь непоправимо потускнел. В газетах часто сообщали о знаменитом мальчике, почему-то все считали, что он бедствует. Люди со всех сторон посылали ему в письмах мелкие купюры, это трогало до умиления.

Интересно, знал ли в детстве Робертино Лоретти о своём божественном даре или его вовремя заметили и сделали «звездой»? Какова доля случайности в подобных судьбах? Возможно, у какого-нибудь кубинского или мексиканского мальчика голос был нисколько не хуже, но они были лишёны элементарного слуха. Возможно, кто-то обладал в отрочестве редким голосом, но жил в глуши, как и я, и никто не смог помочь ему проявить себя. В этом деле надо успеть до возрастной ломки голоса.

А вдруг и я смог бы спеть так же лучезарно и искристо, только об этом не догадываюсь. Вот было бы здорово! Меня бы записали на пластинки, и они разошлись бы по разным странам с моей фотографией на конверте. Меня бы показали, как реликвию, по телевидению, и мой отец увидел бы всё это…

Как проверить свой голос? Не будешь же распеваться во всеуслышание в пустой палате. Надо потихоньку и не во время «тихого часа».

Когда через несколько стен донеслись звуки терзаемой Удальцовым гармошки, я воспользовался этим и попробовал напеть вполголоса «Джамайку», изо всех сил напрягая голосовые связки, чтобы было «красиво». Но получилось хиловато. Мой голос совсем не хотел становиться волшебным, завораживающим, он оставался таким же, как всегда – самым обычным. Значит, это моя глупость, врождённый голос не заменишь другим, бесполезно стараться. Мне не дано красоваться на расцвеченной сцене, заставляя сердца трепетать от чарующих, неземных звуков редкого голоса. Я никогда не стану таким знаменитым, как Робертино Лоретти.

От осознания этого я даже всплакнул…

 

* * *

В коридоре раздался гул катящейся койки. Дверь моей палаты распахнулась, и медсестра, сопровождаемая Анной Семёновной, вкатила койку, на которой лежал коротко остриженный мальчик моих лет. Он с интересом глядел на меня карими смышлёными глазами. Койку поставили в двух метрах от моей. Анна Семёновна повернула в мою сторону пухлое лицо с обозначившимся вторым подбородком:

- Теперь тебе не будет скучно…

Оставшись вдвоём, мы с «новеньким» пару минут пытливо смотрели друг на друга. У новичка не по возрасту крупная голова, калган, как говорят в подобных случаях. Во взгляде, добродушном и открытом, угадывалось что-то деревенское.

- Как тебя звать? – первым начал я знакомство, довольный счастливой утратой долгого одиночества.

- Гена Чаев.

- Что-то я раньше не видел тебя в санатории…

- Я недавно здесь. В павильоне пробыл полмесяца, потом заболел желтухой.

- И я тоже, – удивился я схожести наших злоключений.

- Месяц лечили в Талгаре, – продолжал подробно рассказывать о себе Гена Чаев. – А теперь смотрю, все уже в корпусе. Анна Семёновна сказала, что придётся быть в изоляторе до самого Нового года…

Пришла Таисия Васильевна и, расспросив «новенького», словно сверстника, о здоровье и оценках, которые он получал дома, она стала объяснять, как разделить трёхзначное число на двухзначное. Я слушал невнимательно и ничего не понял. Какие скучные вещи! Математика явно не для меня, она всегда отпугивает меня своей сложностью. То ли дело история или география!..

Таисия Васильевна задала на дом трудные примеры, причём, мне и Чаеву – разные. Чтобы не списывали друг у друга. Я почувствовал себя неуютно. Переспрашивать у Таисии Васильевна стеснительно – не хочется выглядеть в её глазах этаким недотёпой. Когда она объясняет скучные вещи, на меня неизменно находит наваждение: то слышатся звуки модной песенки, то вспоминается какой-нибудь фильм. Даже вынужденная изоляция не располагает углубляться в дебри цифр.

Во время «тихого часа» спрашиваю у Чаева:

- Ты хорошо решаешь примеры?

Он потревоженно морщится, угадав то, что я ещё не озвучил.

- Да как сказать…

- При желании сможешь любые, так?..

- Что тут трудного?..

- Решишь мои примеры? Я не очень понял…

Складываю лист с домашним заданием в несколько раз и перебрасываю его на койку соседа. Чаев говорит, позёвывая:

- Решу после «тихого часа»…

И немедленно засыпает. Как это люди умудряются спать днём, ума не приложу?..

 

* * *

Чаев за несколько минут расправился с моими примерами, и мы оба получили по «пятёрке». Так с его помощью я два месяца вводил в заблуждение учительницу. В знак благодарности я писал за Чаева письма домой.

Но вот Таисия Васильевна решила провести на уроке математики контрольную работу. Продиктовала нам примеры на деление больших чисел, села на стул и стала дожидаться результатов. Хоть бы вышла куда-нибудь на пару минут! Тогда бы я быстро «решил» её математические головоломки. На мою беду учительница за весь урок ни разу не отлучилась, – молча листала свои книги. Пришлось сдавать листок чистым.

Таисия Васильевна перед уходом заглянула в мою контрольную и как подросток округлила глаза в изумлении:

- Дашкин, ты же всегда хорошо решал примеры. Ничего не пойму, эти же нисколько не сложнее…

Она подошла к моей койке:

- Ну-ка, расскажи, как делить числа?..

Я весь внутренне сжался, ожидая самых неприятных слов в свой адрес и не зная, куда девать глаза.

- Не можешь?

Я отрицательно мотнул головой.

- Как же ты тогда решал домашние задания? – не могла прийти в себя Таисия Васильевна. Взглянув на раскрасневшегося Чаева, всё поняла. – Диву даюсь! Такого у меня никогда ещё не было. Половина учебного года, можно сказать за бортом, а он не уяснил таких элементарных вещей. Водить меня за нос, извиняюсь за выражение, у тебя прекрасно получалось. Два месяца! Наверное, всё запустил в самом начале, а переспрашивать стеснялся. Угадала?..

Таисия Васильевна взяла стул и подсела ко мне, несмотря на то, что кончилась перемена, и начался другой урок. Таня Елеукина уже заглядывала в дверь, отыскивая задержавшуюся учительницу.

На бумаге Таисия Васильевна стала подробно показывать, как разделываться с этими неподатливыми головоломками из учебника. Действительно, всё на удивление просто. Даже не ожидал!..

Выходя из палаты, Таисия Васильевна сказала мне:

- Никогда не стесняйся переспрашивать. Запомни: кто больше спрашивает, тот больше знает…

В моей памяти её слова остались зарубкой.

 

15. После карантина.

 

Нас стало трое в палате – на днях сюда поместили девочку, которой было годика два. Девочка не хочет лежать в фиксаторе, часто плачет. Анна Семёновна постоянно навещает её. Присев на стульчике возле её койки, она может часами играть с малышкой. Щекочет её своими пухлыми пальцами, целует её в щёчки, животик, и девочка заливается довольным смехом.

Раз во время «тихого часа» дверь нашей палаты была закрыта неплотно, и я ненароком услышал разговор Анны Семёновны с нянечкой. Нянечка мыла полы в коридоре, а Анна Семёновна вздыхала:

- Какая хорошенькая девочка, зеленоглазка! Бог не наградил меня детьми, а так хочется иметь своего…

- А что с девочкой? – поинтересовалась нянечка.

- Мамаша у неё горькая пьяница, уронила мою хорошую, теперь у девочки травма позвоночника…

- Лишать надо таких материнства, – с ожесточением сказала нянечка. – Была бы моя воля…

- Такой и дети в тягость, – продолжала вздыхать Анна Семёновна, – только искалечит ребёнка. Как приедет навестить Олю, попробую уговорить её отдать девочку мне, я бы её удочерила. Всё равно Оле не один год здесь лежать…

- Святое дело, – поддержала нянечка.

С тех пор Анна Семёновна каждую свободную минутку проводила возле девочки. Мы видели, как Анна Семёновна, грузно наклонившись над Олей, передразнивает её «гульканье», игриво «бодает». Нас главврач не стеснялась, а нам становилось не по себе от её бурных проявлений материнских чувств.

Я спросил у Анны Семёновны, глядя на её широкую спину:

- Нам ещё долго здесь лежать?

Она оглянулась, не выпуская пальчики малышки из своей руки, отрешённо задумалась:

- Да, пожалуй… уже можно вас перевести в общую палату…

Чаев от радости несолидно захлопал в ладоши. А мне показалось, что Анне Семёновне тоже будет удобнее избавиться от нас, хотя мы ещё не пробыли в изоляторе положенные три месяца. Ей будет сподручнее играть и сюсюкаться с девочкой без посторонних глаз.

И вот мы уже в общей палате своего класса, только кормят нас отдельно – мы на диете.

Удальцов по-прежнему постреливает из рогатки направо и налево. Особенно достаётся тем, кто ему не угодил. Мартынин терпеливо поставляет ему пульки. Стрелок не забывает отпускать замечания:

- Из газеты не делай, такие пульки ломаются. Делай из тетрадных листков!..

Ещё привередничает! И за те пульки сказал бы спасибо. «Сестрички» постоянно отбирают у Удальцова, как они выражаются, «орудия варварства», но он снова вытаскивает из резинки трусов тонкий белый жгутик, делает петли на концах – вот и готово новое «орудие». Анна Семёновна даже как-то обронила, что для неисправимого Удальцова не мешало бы изготовить специальные трусы с завязками вместо резинки.

Едва кончается «тихий час», Удальцов, окинув взглядом сонные лица одноклассников, куражливо затягивает на всю ивановскую какую-нибудь подзаборную песню. Пропоёт две строчки и рассмеётся. Больше ему и не нужно…

Во время одного из обходов Анна Семёновна сказала мне:

- Ой, всё время забываю!.. У меня в кабинете лежат три старых письма – от твоей мамы. Когда ты лечился в Талгаре, мы твои вещи прокварцевали, и они хранились у нас. Потом всё вернули тебе, но эти письма завалялись. Напомни Нине Матвеевне, чтобы она принесла их тебе…

На следующий день я попросил Нину Матвеевну принести письма. Воспитательница ушла к главврачу, и я стал ждать. Её почему-то долго не было. Через час она вошла в палату, подняла над головой мелко исписанные листки и сказала, обращаясь ко всем:

- Вот, посмотрите, какие Женя делает ошибки в словах, тут мама его поправляет…

Нина Матвеевна развернула одно из писем:

- Ага, вот здесь… Он написал «фотокарьточка» с мягким знаком, «чонибудь» – вместе…

Воспитательница явно не торопилась возвращать мне письма.

- Ещё он написал «моево» с буквой «в», а не «г»… Учитесь, чтобы над вами не смеялись. Вот он опять написал слитно «нинадо», да ещё через букву «и»…

Нина Матвеевна ожидала, что все начнут дружно смеяться над моей «грамотностью», но ребята непонимающе молчали, даже Мартынин не спешил ехидно ухмыляться. У каждого из них в письмах была такая же куча ошибок, если не больше моего. Поэтому никому не было смешно.

Молодцы, ребята!..

 

16. Открытка.

 

Возможно ли многократно удивляться одному и тому же предмету? Вряд ли. Я заметил, что человек склонен лишь однажды удивиться чему-нибудь определённому. Как удивился мой друг Генка Чаев, когда на нашей новогодней ёлке впервые увидел бенгальский огонь в руках Таисии Васильевны! Он пожирал глазами радиально разлетающиеся искры – для пущего эффекта был потушен свет в палате. Но уже через неделю после Нового года, когда Анна Семёновна от нечего делать зажгла забытую в нашем книжном шкафу спицу бенгальского огня, Чаев смотрел на сноп искр почти равнодушно, – он это уже видел!..

Есть люди, которые вообще ничему не удивляются. Таков отчасти Удальцов. Ему всё «пофигу». Что ни скажи ему, он это уже слышал, словно не ровесник, а дед столетний…

Но есть одна вещь, которая непременно вызывает у меня лёгкое удивление, когда попадается мне на глаза. Эта вещь находится в моём матерчатом конверте среди бумаг. Старая потрёпанная открытка с двойным поздравлением – одно написано поверх другого. Первое поздравление написано аккуратно чернилами, второе – более крупными буквами простым карандашом. И адресовано совсем другому лицу.

Как можно дарить уже использованную почтовую открытку? Это ведь неприлично! Не представляю, чтобы я додумался подарить кому-нибудь из моих знакомых такую открытку…

Саму двойную надпись на той открытке я так и не удосужился разобрать – было лень, да и почерк не очень разборчивый, вернее, открытка была сильно помятой и буквы полустёрты.

Собирать разные открытки, картинки на конвертах, марки, спичечные этикетки – моя болезнь. Я постоянно прошу домашних присылать мне всё это. Бумажек набралась целая кипа, и я могу часами перебирать их.

Всякий раз, когда натыкаюсь на странную открытку с двойной надписью, я испытываю смутную неловкость за её последнего дарителя. Ну, как так можно? Неужели было лень купить новую открытку или не хватило карманных денег на неё? Или такой скупердяй – не постеснялся подарить дареное, мол, и так сойдёт. А, может, это дети играли в почту? Но почерк вроде бы не детский…

Сегодня я всё-таки решил разобрать полустёршиеся надписи. Те, что были выведены чернилами, ничего интересного собой не представляли – так себе, обычное поздравление. А вот вторая надпись… Она меня словно током ударила:

«Маша! Поздравляю тебя с праздником Великого Октября! Верь, победа будет за нами! Твоя подруга Вероника. 7 ноября 1942 года. Ленинград».

Это писали моей матери! Теперь всё стало на свои места. Я же помню рассказы матери о той далёкой поре, когда меня ещё не было на свете. С поразительной ясностью представил я себе блокадный Ленинград.

…Моя мама после ночной смены на военном заводе в своей ледяной комнате кутается в одеяло. Окна плотно занавешены – светомаскировка. Топить печь нечем, – на дрова пошли все столы и стулья. Остался один шифоньер, но это на случай больших холодов. Даже стоплены все книги. И такая жуткая картина – во многих квартирах. Но вот наступает праздник. Мамина подруга Вероника пишет огрызком карандаша на сохранившейся старой открытке поздравление. Моей маме. У Вероники больше нет сил ходить на завод и по двенадцать часов в сутки вытачивать на станке снаряды. Через день она умирает от истощения. Мою мать всю высохшую вместе с заводом эвакуируют на Урал. С собой она прихватывает открытку на память о подруге.

Вот, оказывается, какая судьба у этой открытки. Её вместе с другими бумагами прислала мне мама, ведь я замучил всех домашних своими просьбами присылать мне разные картинки. Они пишут, что больше не знают, где искать такие картинки, всем соседям уже надоели, а я всё прошу и прошу…

Теперь я уже другими глазами смотрю на старую открытку с двойной надписью…

 

17. Учусь ходить!..

 

- Сегодня ты будешь учиться ходить! – Анна Семёновна произносит это вполне торжественно с едва заметной лукавинкой на добром пухлом лице. Ей самой приятно доставлять радостные новости.

Непередаваемое УРА мощно бьётся в груди и просится наружу. Наконец-то кончилось моё вылёживание. Целый год пролежал на спине.

Но что-то не пойму насчёт учения ходить. Конечно, это шутка, но в каком месте смеяться? Или, может быть, я ещё не научился понимать взрослых так, как Удальцов? Спросить бы у него, что означают слова врачихи, но он наверняка осмеёт мою «сообразительность». Лучше посмотрю, что будет дальше…

За окном держит на весу свои мохнатые ветви вечнозелёная ёлка, окружённая деревянной оградкой. На открытой веранде уютно, доски слегка заснежены, несмотря на отчётливые метки приближающейся весны. Дворник очищает пол от снега. Значит, снова выкатят койки на веранду. Откроют стеклянные двери – и пожалуйте, дышите морозной свежестью! Мы укроемся простынями (одеялами нельзя) и полчаса будем дрогнуть на открытой площадке, огороженной барьером. Это называется закаливанием.

Значит, скоро я буду своими ногами ходить по этим доскам. Поздороваюсь с ёлкой. Собью с крыши застывшие сосульки, с которых сегодня не капает. Потом обязательно заберусь на эту покатую гору, что закрывает с западной стороны горизонт. Я уже изучил в окно на ней все выступы. По её боку иногда бегают «ходячие», но почему-то не забираются на самый верх. А ведь до него рукой подать – гора не очень большая. Неужели неинтересно?..

В полдень Анна Семёновна показалась в дверях палаты, держа в руках маленькие костыли. Она всегда появляется шумно, и теперь грохнула о косяк этими деревянными приспособлениями для ходьбы, на которые я всегда смотрел со смешанным чувством брезгливости и презрения.

- Теперь тебя можно и расфиксировать, – Анна Семёновна поставила костыли возле моей койки. Проще было бы сказать «развязать», но она, видно, привыкла к тягучим медицинским терминам.

- Да он не хочет ходить, – сострил Удальцов. – Говорит, пусть лучше Удальцов за меня походит…

- Не паясничай! – отмахнулась от него «врачиха». – Лучше за себя исправь свои «двойки»…

Потом – увесисто вдобавок:

- Скоро и вы с Чаевым станете «ходячими»…

В палату вошли две медсестры. Все сразу поняли, к чему это, и стали понуро накрываться простынями. Пока Анна Семёновна снимала с меня ненавистную мешковину с путами, медсёстры выкатывали койки на веранду.

- У меня дасморк, – скривился Удальцов.

- Удачно ты выбираешь время для насморка, – подозрительно посмотрела на «больного» одна из медсестёр и на всякий случай пожалела его – не стала вывозить на веранду.

Я нетерпеливо занёс ногу за барьер койки, норовя спрыгнуть на пол.

-Да не спеши ты! – предостерегает главврач.

Но разве меня удержишь? Я пытаюсь сохранить равновесие, но пол странно пружинит подо мной, словно палуба в морскую качку. Анна Семёновна, смеясь, поддерживает меня. Медсёстры, закончив свою работу, задержались у выхода из палаты и тоже посмеиваются.

- Говорила тебе: будем учиться ходить. А ты не поверил, – приговаривает Анна Семёновна. – Пока не научишься делать первые шаги, даже не пытайся ходить. После долгого лежания это у всех бывает. Даже космонавты после длительного полёта снова учатся ходить – ноги отвыкают без нагрузки…

- И долго это? – мне не очень верится её словам.

- У кого как. Может, пару дней, а может, и побольше…

Ноги словно ватные – не слушаются, и всё. Цепляюсь за барьер койки. Анна Семёновна подаёт костыли, но я брезгливо отворачиваюсь от них. Ноги гудят, тысячи мелких иголок покалывают их.

Удальцов махнул кому-то из закаляющихся в окно. Мартынин привстал на локтях, зябко поёжился и уставился на меня, как на дундука. Очень хочется показать ему комбинацию из пяти пальцев, но мешает Анна Семёновна.

- На сегодня хватит, – заявляет главврач. – Ложись, завтра продолжим «ходьбу на месте»…

Анна Семёновна ставит костылики в угол палаты и уходит.

- Эх, ты! – удивляется Удальцов. – Я бы на твоём месте…

- Посмотрим ещё! – говорю я запальчиво.

Я знаю, что Удальцов давно уже не бегает по ночам, да и я опасаюсь. Едва вспомнишь, как нас наказывают за это – пропадает вся охота своевольничать…

 

18. Операция «Икс».

 

С самого утра Удальцов неприкаянно слоняется по палате, он тоже недавно стал «ходячим» вместе с Чаевым и Мартыниным. Воспитательница и учительница теперь у нас одна в двух лицах – наша Таисия Васильевна. Она работает за Ивана Романовича, который внезапно уволился – вместе с Ниной Матвеевной. Они так и не купили моей матери обещанный коврик, а двадцать рублей вернуть «забыли».

Воскресное солнце вламывается в окно, неправдоподобно голубые тени на искристом снегу. Удальцов в задумчивости заламывает пальцы. Его неисправимая привычка – разбирать по частям все предметы, что попадаются ему в руки. Если кто-нибудь из нас увидит на полу разобранную до самого основания игрушечную машинку, он сразу смекает, чьих это рук дело.

- Что бы такое сломать? – томительно изрекает Удальцов.

Но, видно, на глаза не попадается ничего такого, что можно было бы безнаказанно испортить.

- Слушай, Джек, у меня есть идея, – Удальцов подходит ко мне, затем внезапно оборачивается в сторону Мартынина: – Уже навострил уши! Опять, небось, побежишь всё рассказывать «сестричке»…

Мартынин делает вид, что это его совершенно не касается: сидит у своей койки и листает свежий номер журнала «Мурзилка». Он всегда умудряется самым первым выхватить из рук почтальона этот журнал, а там много разных шарад, головоломок, ребусов и хитроумных лабиринтов. Говорим Мартынину, чтобы не портил загадки своим карандашом, а он возвращает журнал безжалостно исчёрканным – в закрученных лабиринтах единственно верный путь прочерчен его рукой. Нам самим хочется отгадывать загадки, а он их портит назло всем.

Удальцов знаком подзывает Генку Чаева и шепчет нам обоим:

- Сегодня ночью надо провести операцию «Икс». Пойдёте со мной?

- Куда?

Внезапно в проёме двери вырастает Таисия Васильевна. Она работает за воспитателя вторую неделю, а уже успела нам рассказать о тысяче интересных вещей. Такого воспитателя у нас ещё не было. Каждый день она придумывает что-то новенькое, и мы с нетерпением ждём, когда кончатся уроки, и Таисия Васильевна из учительницы превратится в воспитателя.

- Сейчас, мальчики, я загадаю вам потрясающую загадку…

Таисия Васильевна летящей походкой подпархивает к школьной доске, мелом пишет букву А, затем ставит в ряд тридцать одну точку, а на конце – й.

- Отгадайте, что это за слово?

Палата недоуменно гудит: «Да нет такого слова!..»

- А вот и есть! Это фамилия одного учёного. Ладно, говорите по буквам…

Сыплется град букв, Таисия Васильевна проставляет их на месте точек. Она оборачивает голову то к нам, то к доске, и огненные пряди её вьющихся волос перебираются, оглаживая плечи. Через некоторое время на доске вырисовывается километровое слово:

Архиневолокоточерепопиндарковский.

- Вот вам и учёный, не слышали про такого? – веснушки на носике Таисии Васильевны словно тоже лукаво подсмеиваются над нами.

Мы понимаем, что это шутка, и никогда не было такого учёного, но всё равно забавно. Начинаем вразнобой повторять слово, стараясь выучить его наизусть, чтобы потом кого-нибудь позабавить этой загадкой. Я для памяти даже заношу несуществующее слово в свою записную книжку.

Таисия Васильевна на минуточку удаляется, – забыла в ординаторской книгу, которую читает нам глава за главой.

Вчетвером – «ходячие» нашей палаты Удальцов, Чаев, Мартынин и я – выходим в коридор. Нам навстречу из своей палаты устремляется Роза Зарилина. Она останавливает нас:

- Хотите, покажу фокус-покус?

Роза с таинственной улыбкой на пухленьких губках убегает в свою палату и через пару минут выносит старую телогрейку. Правую руку она держит за спиной.

- Ну-ка, сядьте в круг! – командует она.

Как не подчиниться такой красавице? Мы дружно кучкуемся на коленях. Роза накрывает нас телогрейкой, один рукав приподнимает вверх.

- Смотрите все в рукав, сейчас увидите чудо!..

Мы внимательно смотрим на пучок света, исходящий из рукава. Удальцов толкается, хочет лучше всех разглядеть чудо. И вдруг в лицо нам брызжет вода. Мы барахтаемся в темноте, освобождаясь от намокшей телогрейки, а над нами стеной стоит звонкий хохот.

Вылезаем на свет с мокрыми лицами. Вокруг нас целая толпа смеющихся девчат – Роза успела их предупредить о «фокусе». В тонких и неправдоподобно изящных руках Розы большая эмалированная кружка, в которой минуту назад была вода.

Из-за девчат выглядывает ухмыляющийся Мартынин. Он вовремя распознал подвох и потихоньку ретировался. Этого хитреца никто не обхитрит.

Возвращаемся в свою палату, стирая рукавами пижамы влагу с лица. Мартынин заговорщически шепчет нам, загораживая путь:

- Только никому не рассказывайте про фокус, мы его сами кому-нибудь покажем…

Мы соглашаемся, – надо же на ком-нибудь отыграться.

Следом за нами в палату обратно входит Таисия Васильевна с книгой Р.Л.Стивенсона «Остров сокровищ».

- На чём мы вчера остановились? А-а, вот где, у меня подчёркнуто ногтем…

Она садится на стул посреди палаты и начинает чтение. «Лежачие» внимательно слушают о проделках одноногого пирата Силвера, успевая разминать в пальцах пластилин, перекидываться репликами, перестреливаться из рогаток. Время от времени кто-то ойкает, когда пулька попадает ему в лоб. Таисия Васильевна вскидывает над страницами глаза и принимает это за эффект восприятия страшных мест книги.

Я толкаю Удальцова в бок:

- Что за операция «Икс»?..

- Пойдёте со мной – узнаете, – важно заявляет он и больше не произносит ни слова…

 

* * *

В восемь вечера уже загустевают сумерки. Втроём с небрежным видом выносим в коридор тёплые куртки, лихорадочно одеваемся, спеша, чтобы не увязался следом Мартынин. На цыпочках проходим мимо изолятора, где Анна Семёновна играет со своей ненаглядной Олей, мимо ординаторской. Дверь её приоткрыта, слышно, как медсёстры переговариваются, готовясь к обходу. Слава богу, никто нас не окликнул!..

Выскакиваем на крыльцо. На улице тепло, почти как летом.

- Быстрей! – командует Удальцов и начинает скакать по протоптанной в снегу дорожке в сторону арыка. Мы устремляемся вслед. Чаев, лихо орудуя костылями, не отстаёт от нас, хотя его левая нога согнута в колене и подвешена лямкой – ему ещё месяц нельзя наступать на больную ногу.

Мне тоже первый месяц приходилось ходить на костылях с подвешенной ногой. Сначала испытывал неудобства, а потом так привык, что мог обогнать любого «ходячего». Мы даже устраивали костыльный бег наперегонки.

Дверь корпуса внезапно со скрипом открывается, жёлтая дорожка света конусом падает на снег. Боязливо оглядываемся, ожидая окрика медсестёр.

- Вы куда? – с крыльца кричит Мартынин.

- Тьфу ты! – сплёвывает Удальцов. – Нечего за нами ходить!..

- Я с вами.

- Нам болтуны не нужны.

- Да никому я ничего не расскажу, – упрашивает Мартынин.

- Ну ладно, – смиряется с неизбежным Удальцов. – Некогда с тобой спорить, «сестричка» ещё выйдет…

В три шага минуем мостик через замерзший арык. Это граница санатория. Спускаемся по заснеженным ступенькам с горы. Внизу невдалеке за поляной горят домики посёлка.

Выходим на поляну, уставленную огромными снеговиками. Они стоят, словно стражи ночного безмолвия.

- Вот! – испускает восторженный выдох Удальцов.

На мгновение замираем. Рассматриваем снежных исполинов. Щербатый лик месяца морщится с неба, словно тоже диву даётся. Да, колоссальную силу надо было затратить, чтобы скатать такие огромные снежные шары и поставить их один на другой в три этажа. Самые нижние шары – в три обхвата, не меньше. К весне, когда снег стал липким, мы пробовали делать снеговиков, но они получались дохленькими – не выше нашего роста. А эти громадятся – рукой не допрыгнешь до головы.

- Я здесь вчера уже был, – признался Удальцов, – видел, как местные их делали…

Затем он оживляется и говорит тоном своего любимого актёра из военного фильма:

- Проводим операцию «Икс» по уничтожению противника!..

Удальцов с разбегу ударяет всей стопой в ближнего снеговика – скатывается голова, гремя ржавым ведром. Все как по команде принимаются за дело – с азартом крушат снежных истуканов.

Мартынин где-то находит штакетину, у него дело идёт быстрее. С каждым взмахом деревяшки его снежная жертва постепенно уменьшается в размерах, на глазах «худеет». Чаев освободил от лямки свою ногу и взял на вооружение костыль. Воткнёт его в пузо снеговика, повернёт вбок – отваливается добрый кусок.

Три снеговика уже превратились в бесформенные куски, но изваяний ещё ого-го сколько. Удальцов с завистью посмотрел на штакетину Мартынина и отобрал её у него. С палкой наперевес побежал к следующему снеговику и с размаху снёс ему голову. Кричит:

- Я сам, моего не трогайте!..

Через час вся поляна покрывается непроходимыми снежными глыбами. Под ногами валяются мётлы-руки, угольки-глаза, вёдра-шляпы. Словно Мамай прошёл. Заметили бы нас поселковые ребята – уж наверняка постарались бы продлить нам срок пребывания в санатории.

Только теперь мы замечаем, как сильно устали. В изнеможении бредём домой, едва передвигая ноги. Еле забираемся по ступенькам, задыхаясь и наклоняясь к коленям в минутной передышке. На лицах – неописуемое удовольствие, словно сделали полезное дело.

Вот так операция «Икс»…

 

19. Картина.

 

Удальцов снова призвал нас «на подвиги». На этот раз надо было что-то незаметно от взрослых вынести.

- Если воровать, то я ни-ни!.. – сразу предупредил я.

- Просто подберём то, что плохо лежит, – наставительно сказал Удальцов. – Большая разница…

- Опять под покровом ночи?..

- Зачем? Можно перед ужином…

Удальцов снова темнил – не пояснил, что такое надо будет выносить тайком от всех. Я представил, что мы вчетвером вытаскиваем на улицу какую-нибудь тяжеленную бандуру вроде стола. Но столы нигде просто так без дела не стоят, да и зачем Удальцову стол? В палату ничего постороннего внести всё равно нельзя.

После того как ушла домой Таисия Васильевна, дочитав-таки «Остров сокровищ», мы, набросив на себя куртки, гуськом вышли на улицу – опять вчетвером. Косое предвечернее солнце ноздревало потемневшую снежную бровку сбоку от протоптанной дорожки. Удальцов повёл нас вдоль арыка, повернув направо. Мы шли между деревьями и кустарниками. Когда сквозь жимолость стал просвечивать белый домик рентгенкабинета на опушке, Удальцов сделал знак, чтобы мы присели.

Сквозь ветви стали наблюдать за домом. Вокруг не было ни единой души. Удальцов пошёл на разведку – в обход по чащобе. Дом выходил на нас торцом с дощатым фронтоном, входной двери не было видно. Вскоре раздался разбойничий посвист Удальцова – он в открытую маячил на опушке и махал нам рукой:

- Можете не бояться!..

Мы подошли к зданию и увидели, что входная дверь на замке. Удальцов протиснулся в приземистую пристройку, служащую дровником, и вынес оттуда картину в рамке.

- Вот что мне было нужно… Ещё вчера заприметил…

Мы рассмотрели репродукцию картины Васнецова «Бой Руслана с головой», знакомую ещё по учебнику «Родная речь»: богатырь на коне нацелился копьём в ноздрю громадной бородатой головы, вырастающей прямо из земли. Картина была не первой свежести и где-то провисела лет двадцать с гаком, пока её не бросили в дровник. Стекло в раме было в расходящихся трещинах.

- Всё равно её выкинули, – оправдательно сказал Удальцов, выковыривая осколки стекла.

- Зачем она тебе? – разочарованно спросили мы.

- Повешу над своей кроватью. Прикольно. Такая здоровая башка!..

Двинули в обратный путь по своим следам в снегу. Удальцов теперь шёл предпоследним, прижимая к боку картину, словно это был музейный подлинник. Мы не совсем понимали его энтузиазм. Высмотрел эту картину, и что-то сработало: надо прибрать к рукам. Попалось бы на глаза что-то другое, он бы и на это позарился от скуки.

Когда мы зашли в палату, Удальцов выставил на вытянутых руках картину перед лицами «лежачих»:

- Вот!..

И сам обомлел – картины не было, зияла пустотой одна тонкая рамка.

- Что за чудасия? Куда она делась?..

- Наверное, выпала по дороге, – высказал догадку Генка Чаев.

Удальцов, не долго думая, прислонил рамку к стене и снова направился к выходу:

- Пошли искать!..

Мы с Генкой Чаевым нехотя поплелись следом, а Мартынин остался, пританцовывая от скопившегося в нём холода:

- Я задубел…

И он принялся греть руки о батарею отопления.

Мы вновь проделали тот же путь почти до самого домика рентгенкабинета, но картины нигде не обнаружили.

- Может, девчата бегали и подобрали, – высказал новую догадку Генка Чаев.

Удальцов обречённо махнул рукой и сердито зашагал к корпусу.

Спустя несколько дней перед баней стали менять бельё на наших постелях. Нянечка задрала матрас на койке Мартынина, чтобы снять простыню, и мы увидели, что на перекрестьях железных полосок лежит та самая картина. Удальцов тут же выхватил её из-под рук нянечки:

- Она самая!.. Ого, Мартышка, да ты настоящий фокусник!.. Зажал мою картину…

Мартынин прятал глаза, пойманный с поличным. Мы поняли, что он подобрал картину, выпавшую из рамки, ведь он шёл последним. Её он засунул за пазуху, поэтому и не пошёл с нами искать пропажу.

Удальцов мирно примеривал картину над своей койкой, пытая воришку:

- Для чего ты её прятал, если на неё нельзя было бы любоваться? Ну, Мартышка, что-нибудь да отчубучит. А я уже и рамку выкинул. Мы так и не услышали, для чего ты её прятал, а?..

Вопрос повис в воздухе…

 

20. «Закаляемся…»

 

Свет уже потушен. В окно заглядывает двурогий месяц. Остро пахнет близкой весной.

Я кутаюсь в одеяло, подтыкаю все щели, но всё равно почему-то зябко. Может быть, сегодня плохо топят? Нет, батарея горячая. А-а, это мы забыли закрыть форточку!..

В полумраке слышу: по соседству Удальцов поминутно ворочается, шуршит легким верблюжьим одеялом, чертыхается. Вдруг он громко:

- Мартынин! Не спишь ещё?

- Чего тебе?

- Резко закрой форточку!..

- Разбежался!..

- Кому говорю? Встал и пошёл!..

- Сам закрывай, тебе ближе…

- Какая разница? Я уже укрылся неплохо…

- А я чо? Я тоже укрылся. Всё время меня заставляешь. Да мне и не холодно…

Сочиняет, конечно. Не может без этого жить. А сам, небось, дрожит, как заяц…

Удальцов опять:

- Чаев! Не хочешь ли слазать на окно?

- Спасибо, не хочется…

Я с головой накрываюсь одеялом, оставляю лишь щелку для глаз и выглядываю наружу, как из берлоги.

- Дашкин! – не унимается Удальцов. – Закрыл бы форточку!

Ишь, чего захотел!

- Дрыхнет уже, – ворчит Удальцов. – Только что вошкался…

Я не отвечаю – пусть думает, что уже сплю. В палате снова воцаряется тишина, лишь слышится время от времени глухое ворочанье в разных концах палаты. Никому не хочется лезть на окно, чтобы захлопнуть форточку. Не находится героев сделать всего лишь единственное движение. Все предпочитают «закаляться».

Спустя полчаса Генка Чаев неожиданно встаёт с койки. Слава богу! Сейчас кончатся наши муки. Молодец, Генка! Оказался сознательнее всех. Завтра слеплю ему из пластилина Туготрона или Незнайку, у него самого не получается.

Но – странно! – Чаев крадётся в темноте не к окну, а совсем в другую сторону, – к платяному шкафу. Открывает дверцу, вытаскивает свою куртку и снова ныряет под одеяло, а сверху накрывается курткой. Рано я радовался!..

Да, видно, придётся нам до утра «закаляться»…

 

21. Эксперимент с признанием.

 

За окном доживают последние деньки посеревшие снега. Весело капает с крыши. В моей голове роятся светлые, под стать поре, мысли. Машинально беру листок бумаги и начинаю чертить на нём каракули. Постепенно вырисовывается буква с хитроумными завитушками. Из этой буквы вырастает слово, а следом целая строка. И вот уже на листе выстроился столбиком поток моих сумбурных мыслей:

«Снег в полях давно растаял,

И подснежник появился.

И растёт трава простая.

Солнца луч на землю лился,

Освещая, обжигая…

Мир похож на двери рая.

Надоела нам зима.

Пусть всегда цветёт весна!»

Посмотрел, как моё настроение выглядит на бумаге, и устыдился. Это всё чужие, вычитанные мысли, хотя и звучат довольно складно. Я скомкал листок, словно пряча следы преступления, и бросил его в угол палаты. Удальцов внимательно посмотрел на меня и зачем-то пошёл подбирать белый комок. Старательно развернул листок:

- Ну-ка, что ты тут выбросил?..

Равнодушно пробежал глазами по строчкам и лениво спросил:

- Чьи это?..

Я ответил, что Пушкина.

- А-а!.. Я так и знал. Сразу видно, что Пушкин. Тренируешь, что ли, память?..

Он подумал, что я на память записывал стихи, почерпнутые из томика классика.

- Да, – ответил я, и мне самому стало смешно. «Лежачие» вдруг заинтересованно зашевелились, словно я на том листке вывел формулу превращения обыкновенного куска глины в золото.

- Дай посмотреть! – потянули они руки к Удальцову.

Удальцов бросил мятый лист на ближнюю койку. Злополучный листок стал переходить из рук в руки. Я стал с интересом наблюдать за лицами читающих. Решил подзадорить их, и говорю:

- Да в этих стихах нет ничего хорошего…

В ответ дружный хор:

- Сам ты плохой!..

И тогда я не сдержал усмешки:

- Это ведь я сам сочинил…

?!.

Все сразу сморщились, переглядываясь, а Удальцов снова пробежал глазами по строчкам на смятом листе и выразил общее мнение:

- Сразу видно, что самодельный стих...

И добавил:

- Ерундистика…

Попробуй, пойми такую логику!..

 

22. Записная книжка.

 

Я очень люблю красивые записные книжки, души в них не чаю. Скупил бы все их разновидности во всех встречных киосках, если бы имел миллион. Жаль, что при мне сейчас нет той куртки с множеством карманов. Она осталась в далёкой Державинке. Я разложил бы по всем карманам свои записные книжки. А приходится хранить их в матерчатом конверте, что висит на дужке моей койки.

Раскрываю свою главную записную книжку в чешуйчатом переплёте. Листы этой книжки я заполняю только самым важным.

На первой странице я в первые дни моего пребывания в Чим-Булаке написал такое пророчество:

«Я приехал сюда 25 мая 19** года. Пролежу, наверное, два года и два месяца».

Здесь есть и другие, важные для меня записи:

«Мои любимые числа – 2, 6, 8, 14, 15, 16.»

Вряд ли стоит искать здесь какую-то логику. Просто мне нравятся эти числа.

На обороте обложки я приклеил самодельный конвертик, куда сложил разную мелочь: самые редкие спичечные этикетки, марки.

Уже пять страниц исписаны текстами любимых мной песен. Жаль, что полных текстов этих песен я не знаю, поэтому записал по куплету, а иногда и того меньше. Когда мне скучно, я раскрываю записную книжку и начинаю «про себя» напевать этакую составную песню:

«Мамочка милая, сердце разбитое –

Милый не хочет любить.

Брось, моя родная, брось, моя родная,

Брось, перестань ты грустить!..»

«Мчатся кони, в снегу утопая,

Вспоминаются прошлые дни.

Ждёт меня там моя дорогая.

Ох, быстрей, вороные мои!..»

«Еду, еду я по свету

У прохожих на виду.

Коль машиной не доеду,

Значит, я пешком дойду…»

«Шёл мальчишка мимо пруда –

Сам не знал, куда.

Вдруг увидел он лягушку

Около пруда…»

«Бедное моё Сулико!..»

Удальцов однажды увидел запись на этой песенной странице и спросил в среднем роде:

- Кто это такое Сулико?..

А я и сам не знаю…

Самое ценное для меня в книжке – раздел перевёртышей. Я их давно собираю, старательно переписывая из «Весёлых картинок» или «Мурзилки». Перевертни по-научному называются палиндромоны. Натощак и не выговоришь, как сострил бы по этому поводу Удальцов. Когда поступает к нам «новенький», я предлагаю ему, прочитай-ка вот это наоборот:

«Болвана пана в лоб. И раки дикари. Мороз узором. Течет лавы вал. Тит и шалаш. Коту тащат уток. Вор влетел в ров. А роза упала на лапу Азора. Кобан упал – и лапу набок. Леша нашел наган. Нос маслил Самсон. Дед Лиду будил. Лесом осел сено нес».

Мне нравится видеть на лице «новенького» неподдельное удивление. Правда, находятся умники, которые замечают натяжки в таких словесных фокусах:

- Вот здесь должно быть Ё, а не Е. И не Кобан, а Кабан!..

Я и сам нечаянно составил несколько перевёртышей, чем очень горжусь:

«Полка клоп. Лезу в узел. И щи – ищи. Дед колет телок. Мало волам корок. Лис укусил. Топора ропот. Порист сироп».

Послать бы их в «Мурзилку», да боязно. Там, наверное, такие важные тёти и дяди сидят…

Кроме всего прочего в моей записной книжке есть жуткая тайна. Я так зашифровал её:

«П на н. о-ов с Ч. Г.»

Кто бы меня ни спрашивал, как это расшифровывается, я неприступно отвечаю: «Это тайна». Я очень горжусь, что у меня есть собственная тайна. И даже Чаев Гена, к которому относится эта запись, не догадывается о её содержании. А читается шифровка так:

«Поеду на необитаемый остров с Чаевым Геной».

Это я загадал, когда нам Таисия Васильевна читала книгу «Остров сокровищ». Когда я вырасту, я обязательно это сделаю: поеду со своим единомышленником Чаевым искать по свету необитаемый остров…

 

23. Роза.

 

У меня появилось занятие, которое целиком захватило меня. Я задумал сделать из пластилина сказочный городок. А всё началось с карт по истории СССР за четвёртый класс, где были очень привлекательно изображены древние князья, дружинники, солдаты петровской армии, крестоносцы, стрельцы, бояре. Уж очень красивое было у них облачение. И оружие тоже классное.

«По наследству» от одного из выписавшихся мне досталась большая сосновая коробка. Крышка у неё застеклённая, и открывается она на маленьких навесиках.

Сначала я вылепил из пластилина пятьдесят крохотных ковров, тщательно фантазируя над орнаментом каждого из них, чтобы он не повторялся. Застелил коврами пол сказочного городка. И стал заселять его пластилиновыми человечками. Каждый день в городке прибавлялся то крестоносец, то мушкетёр, то космонавт. Не забывал я и о мебели.

Теперь мне некогда стало скучать. Чуть что – придвину к себе коробку и сквозь стекло подолгу любуюсь творением своих рук. Здесь много сюрпризов, которыми можно удивлять. Вот, например, сундуки. Каждый из них открывается, и взгляду любопытного предстают «сокровища»: бисеринки, осколки разноцветного стекла, гранёные камешки от брошек. А в самом большом сундуке лежат три монетки, правда, они уже вышли из обращения.

Раз воскресным днём в нашу палату зашла Роза Зарилина. Я даже удивился, ведь девочки собираются здесь лишь во время уроков. Роза по-свойски обратилась ко мне:

- Ну-ка, покажи своё царство!..

Я вытащил из-под койки объёмную коробку и осторожно поставил её на узкую тумбочку.

- Ого! – покачала головой Роза, хвостик её иссиня-чёрных волос, стянутых на затылке, поелозил в такт по ложбинке между лопатками, контрастируя с розовым лавсаном кофточки. Ей позволялось иногда вместо пижамы надевать своё. – Тебе надо быть скульптором. Такая миниатюрная работа!..

Где только она берёт такие слова – «миниатюрная»! – восхищённо подумал я и тоже начал в уме подбирать изысканные выражения, чтобы не ударить в грязь лицом перед писаной красавицей. Покосился на друзей. «Нет, они потом засмеют меня». Когда кто-нибудь из нас произносит новое непонятное слово, это считается не совсем приличным, словно ты выпендриваешься. «Виновника» начинают со всех сторон сверлить насмешливыми взглядами. Что ж, не буду переступать через наше неписанное правило…

Прелестная гостья запустила в раскрытую коробку тонкую ручку и стала перебирать разноцветных человечков. Любого такого за подобную вольность я бы тут же оттолкнул от своего сказочного городка. Но сейчас я терпеливо молчал, утешая себя тем, что Роза всё-таки аккуратно обращалась с пластилиновыми жителями и сломала всего одного человечка.

- Ой, у этого рыцаря отвалился меч!..

- Ничего, я снова сделаю…

Роза вздохнула:

- Как у тебя хватает терпения на всё это?..

Мне были в досаду её последние слова: хвалит, а вроде бы и ставит мне в упрёк мою кропотливость. А без неё вряд ли чего добьёшься. Вон Генка Чаев любые математические головоломки расщёлкивает со скоростью звука, а не может слепить простого конника. Всё потому, что хочет сделать его как можно быстрее. Но для этого нужны тренированные пальцы. Я могу одинаково успешно раскатывать пластилин, изготавливать самые крохотные детали обеими руками, мне без разницы: устанет правая, перехожу на левую.

Роза, удовлетворив своё любопытство, ушла. На следующий день после уроков она снова подошла ко мне. Я сидел на койке и с ювелирным тщанием рисовал в записной книжке загадку на манер тех, что печатали в газете «Дружные ребята».****

- Какая красивая у тебя записная книжка! – сказала Роза. – Тоже сам сделал?..

- Сам, – пожал я плечами, подумав: и так видно, да и что тут такого трудного?..

- Жень, сделай мне такую же, ладно? – Роза коротко взглянула мне в глаза и неопределённо улыбнулась.

- Сделаю, только принеси чистую тетрадь…

Роза сбегала в свою палату и принесла новую тетрадь.

- Вот. Значит, уже завтра будет готова?..

Роза не уходила, видимо, хотела ещё о чем-то спросить. Мне показалось, что она стояла бы рядом со мной неизвестно сколько, если бы я о чем-то говорил. Но я не был мастером разговаривать на посторонние темы с девочками. Это с Генкой Чаевым я могу болтать часами о всякой всячине.

- Да, завтра будет готова, – повторил я слова Розы слово в слово, так как ничего умнее не мог придумать. И сразу же уткнулся в принесённую тетрадь: в ней восемнадцать листов; записная книжка получится большая. Надо разрезать её по сгибу, а потом сложить каждый лист пополам и снова разрезать. После этого ещё раз согнуть пополам листочки, вставить один в другой и шилом проделать дырочки для скрепок. А для обложки, естественно, использовать ту же тетрадную голубенькую.

Роза, непонятно усмехнувшись, ушла. Я опасливо посмотрел в сторону Удальцова: не вознамерится ли он набросать в мой адрес противных словечек наподобие «Невеста», да ещё с восклицательным знаком. Но Удальцов доставал со шкафа свой баян – предстояла часовая «пытка» всей нашей палаты…

 

* * *

В нашу палату поместили «новенького» – курносого мальчишку по имени Саша Старков. У него всегда немного плаксивое выражение изнеженного лица. «Как у барышни», – бросил мне вскользь Удальцов.

Медсёстры с первых же дней стали приносить «новенькому» разные лакомства. С нами он не делился, а значит, нарушал наш неписанный закон.

«Посмотрим, как он учится», – подумал я.

На уроках Таисия Васильевна часто сама всё рассказывала за Старкова, когда он отвечал. Отвечал он гораздо слабее, чем от него ожидалось, но отметки ему непременно ставили хорошие. Даже когда он совсем не выучил домашнего задания, его ни разу не «одарили» положенной «двойкой». «За красивые глазки», – высказался в нашем кругу Удальцов, который все свои мысли выражал с грубоватой простотой.

Мне стало обидно за Таисию Васильевну. Оказывается, и у неё есть свои слабинки, а мы думали, что она идеальная.

А Роза с каждым днём всё чаще и чаще старалась шёпотом подсказывать Старкову, когда он сбивчиво отвечал урок.

Раз нам задали домашнее сочинение на тему «Кем я хочу стать». После уроков Роза спросила у избалованного вниманием Старкова:

- Саш, хочешь, я помогу тебе написать сочинение? Ты кем хочешь стать, если не секрет?..

- Дипломатом, – со всей серьёзностью ответил Старков.

- Вот давай и напишем вместе, как ты себе представляешь эту профессию…

Они вместе долго фантазировали на бумаге, и Таисия Васильевна потом похвалила это общее творение, хотя, как мне показалось, оно целиком состояло из красивых, высокопарных фраз и производило то же впечатление, как неприлично громко включенная музыка.

Накануне Первомая после очередного «тихого часа» Роза зашла в нашу палату с рулоном ватмана под мышкой. Видно, ей опять поручили оформить стенгазету, подумал я. Сейчас она попросит меня нарисовать что-нибудь, Роза уже не раз обращалась ко мне с этим. Но гостья подошла к койке Старкова:

- Саш, нарисуй мне, пожалуйста, Кремль, он должен находиться вот в этом левом углу…

Она присела на стул рядом с тумбочкой Старкова. Тот важно достал из матерчатого конверта пачку цветных карандашей – подарок медсестёр – и на пару с Розой стал колдовать над шершавым листом.

«Нет, не так… Вот здесь линии должны острее сходиться, – слышал я бархатный голосок Розы. – А здесь надо закрасить коричневым карандашом под цвет кирпича. Дай лучше я!..»

Видно было, что Роза сама скорее нарисует Кремль.

Мартынин выразительно посмотрел на меня, сидя в носках на своей койке. Я сделал вид, что ничего особенного не произошло.

Роза, Роза!..

 

24. Воскресенье.

 

Сегодня весь наш корпус перевели в павильоны. Все ликуют, но странное чувство бродит в моей душе. Я ещё не свыкся с мыслью, что теперь мы снова будем обитать на улице, и наш слух будет постоянно наполнен звуками, которых не услышать в палате: вкрадчивым шёпотом листвы и птичьей перебранкой над головой, разноголосьем обитателей павильонов.

Я брожу по гулким, опустевшим палатам корпуса. Они выглядят сиротливо. Открываю дверь в пятую палату. Вот здесь, у окна стояла койка Розы.

Оглядываю стены с висящими на них стендами и плакатами. Полы ещё не подметали. Под ногами вижу несколько оброненных открыток, и взгляд неожиданно натыкается на мою записную книжку. Сердце ёкает. Эту книжку я делал для Розы, и теперь моё изделие ненужно валяется на полу.

Подбираю книжку. На её обложке красивым размашистым почерком выведено «Учительский журнал». Девочки играли в школу. На одной из страниц «журнала» – характеристика, данная Розой одной из «учениц»: «Таня Елеукина опаздывает на уроки, а на замечания смотрит сквозь пальцы».

«Вот грамотная Роза! – думаю я. – Даже такое выражение знает – «сквозь пальцы». Обязательно надо будет запомнить…»

В конце записной книжки разные адреса. Лениво пробегаю глазами названия незнакомых посёлков ( Узун-Агач, Аягуз, Каскелен ), улиц, ничего не значащих для меня фамилий, и вдруг вижу фамилию Старкова. Да, и его адрес здесь записан, надо же!..

Мне сразу расхотелось употреблять изысканное выражение Розы из записной книжки. Положил книжку в карман и подошёл к сиротливому окну, лишённому занавесок. В коридоре раздались шаги. В дверь заглянул вездесущий Удальцов с Мартыниным. Я думал, что они зайдут в палату, но они прошли дальше. Вскоре их шаги затихли.

Я, задумавшись, смотрел на зазеленевшую поляну за окном, на склон горы за ней. По поляне праздно бродили девочки, и среди них Роза. В нарушение здешних правил на ней было не санаторское одеяние, а домашнее ярко-красное платье. Ох, и модница! Девочки поминутно наклонялись над травой – собирали цветы.

За дверью раздался подозрительный шорох. Я оглянулся, и внезапно мою щеку ожгла острая боль. В двери сияли ухмыляющиеся лица Удальцова и Мартынина. Они были довольны метким выстрелом из рогатки.

Я побежал в сторону обидчиков. Их лица мгновенно исчезли из дверного проёма, и длинный коридор огласился лихорадочным топотом. Едва я набрал скорость, как стрелки пулей вылетели из корпуса.

Сойдя с крыльца, я огляделся по сторонам, но проказники как сквозь землю провалились. Я заглянул за оба угла корпуса, но там никого не было. Забияки, наверно, под полом веранды, смекнул я, но заглядывать туда нет ни малейшего желания – ещё стрельнут в глаз. Хоть пулька и бумажная, всё равно напрашиваться на неё не стоит, себе дороже.

Бреду к любимой яблоне во дворе с низко опущенными ветками, удобно устраиваюсь на одном из сучков и из-за просвечивающей на солнце юной листвы смотрю на синие качели, стоящие в пяти шагах от меня. К качелям подходят девочки, у каждой из них по букетику полевых цветов. Роза первой садится на доску качели. Рядом с ней примащивается её подруга Таня Елеукина. На противоположный конец доски тоже садятся две девочки. Санаторные нимфы начинают попеременно взлетать в воздух, отталкиваясь от земли ногами. Одной ручкой они держатся за край доски, другой прижимают к своей груди букетики.

- Завянут наши цветы! – деловито вскрикивает Таня Елеукина. – Надо поставить их в воду.

И вот уже качели останавливаются, прерывая сказку весны. Я успел залюбоваться на этот поэтический вид, невольный соглядатай чужих радостей. Заметив меня, Таня Елеукина кричит в мою сторону:

- Эй, ботинки с пятками!..

Мне хочется сказать в ответ «Гуляй, Дуня, жуй опилки», как это сделал бы на моём месте Удальцов, но я отмалчиваюсь. Неудобно повторять это ходячее выражение, хотя оно почему-то всякий раз встречается смехом. Я где-то вычитал, что дважды повторенная шутка – уже не шутка, а глупость.

Девочки хохотливо направляются в сторону своего павильона, а Роза подходит ко мне:

- Жень, ты случайно не видел мою записную книжку, – спрашивает она. – При переезде я потеряла её.

Молча протягиваю ей «Учительский журнал». Она краснеет и торопливо уходит, догадываясь, что я увидел в записной книжке, изготовленной мной, адрес Старкова.

На душе непонятный трезвон, словно что-то у меня отбирают. Ещё не отобрали, но всё идёт к этому…

Издалека вижу, как по нашему павильону прохаживается Таисия Васильевна. Вот она присела у коек «лежачих» и начинает что-то увлеченно рассказывать. Откуда она знает столько интересного? Просто неистощима…

А мне надо отвлечься. Чем бы таким заняться? Можно сходить к новостройке – на отшибе строят новый двухэтажный корпус. Штабеля силикатного кирпича, кучи жёлтого песка, заляпанная раствором бетономешалка…

Над ухом тонко пропела пулька. Я машинально оглянулся, прищурив глаза. Удальцов невозмутимо целился в меня из рогатки, словно у него случилось весеннее обострение дурости.

- Кончай! – во мне стала закипать праведная злость.

Но Удальцов спокойно стреляет и попадает мне в шею. Жгучая боль тонко буравит кожу сбоку кадыка. Я поднимаюсь с насиженного места и с угрожающим видом иду прямо на обидчика.

- Сейчас дам!..

Удальцов – ни с места. С каким-то неподдельным интересом смотрит на меня. Он ведь признанный лидер санатория, его все побаиваются. Мартынин отступает на шаг и прячется за спиной Удальцова.

- Не веришь, что тресну? – говорю я Удальцову.

- Только смотри сам не упади! – усмехается он и начинает дурашливо махать перед моим носом руками, словно отгоняя надоедливую муху.

Мой кулак машинально взлетает вверх и тяжело устремляется в сторону лица разошедшегося Удальцова. Мне даже самому не верится, что я ему всё-таки врезал и, кажется, прилично. Оглушено смотрю: Удальцов присел на траву, закрыв лицо руками. Он сдержанно охает. Мартынин за этот миг уже оказался шагах в двадцати от нас – непонимающе моргает округлившимися глазами из-за качелей.

Испуганно наклоняюсь над другом:

- Вставай! Тебе не больно?..

- В глаз попал, – тяжело втягивает он в себя воздух сквозь зубы. Неуклюже встаёт и бредёт в сторону нашего павильона. Порываюсь идти за ним, но он огрызается: – Не ходи за мной!..

«Неужели всё расскажет Анне Семёновне?» – гложет меня мысль. Тогда мне объявят бойкот, и никто не будет разговаривать со мной целую неделю. Анна Семёновна может и матери написать о моём «подвиге».

Удальцов забирается на свою койку, хотя днём на ней лежать не рекомендуется – только во время «тихого часа». Он даже не берёт из рук нянечки полдник – кружку киселя. Левый глаз у друга припух и полузакрыт, хорошо хоть синяк не слишком заметен.

Подхожу к обиженному другу, сажусь на стул и говорю:

- Хочешь, расскажу интересную историю?

Он гордо молчит. Я торопливо начинаю что-то сочинять, опасаясь, что Удальцов внезапно скажет: иди-ка ты!.. Но он внимательно слушает, а сам смотрит в потолок. Я фантазирую, изо всех сил стараясь быть правдоподобным и неистощимым, как Таисия Васильевна.

Мои опасения быть наказанным Анной Семёновной постепенно развеиваются. Я чувствую, если Удальцова спросят медсёстры, каким таким образом он заработал фингал под глазом, он наверняка ответит, что укусила оса. А если не верите, спросите у неё, вон она летает под потолком…

Никто из «ходячих» не подходит к нам, чтобы не мешать, а «лежачие» мнут пластилин, но как-то слишком сосредоточенно и не спускают с меня глаз, уже «просвещённые» о случившемся Мартыниным.

И тут мне становится ясно, что теперь волей-неволей лидером санатория все будут считать меня…

 

25. Почтальон.

 

Я заметил, что «слишком хорошее» быстро кончается. «Слишком хорошее» – это недельное цветение тюльпана, сказочный утренний иней на всём вокруг после влажной ночи, ежегодные апрельские ковры тополиного пуха под ногами, чудесная мелодия, которую ты давно хотел услышать по радио. Всё это не может длиться вечно, оно очень мимолётно.

До обидного недолго побыла среди нас всеми обожаемая затейница Таисия Васильевна, которую никто никогда не видел раздражённой. В конце июля она внезапно уволилась, чтобы поступать в институт.

В день отъезда нашей учительницы и воспитательницы весь санаторий был в трауре, за исключением отдыхающих, которые просто не имели возможности оценить теплоту её сердца. Мы понимали, что больше никогда не увидим Таисию Васильевну, и вряд ли кто нам её заменит. На прощанье Таисия Васильевна купила два больших кулька конфет и раздала угощение всем обитателям Синего и Зелёного павильонов. Обещала присылать нам письма.

Окружённая плотным кольцом провожающих её «ходячих», Таисия Васильевна навсегда удалялась, выбывая из наших буден, но не из памяти. Все «лежачие» поднялись на локтях, провожая её взглядом. У мостика через арык Таисия Васильевна оглянулась, в последний раз окидывая взором наш санаторий…

Но вот провожающие разбрелись по своим местам, у арыка лишь осталась наша неразлучная четвёрка. Настроение было погребальным: неизвестно, кого пришлют на место Таисии Васильевны. Вдруг это будет такая мымра, которая замордует всех своими «воспитательными» наскоками…

От нечего делать мы двинулись на наше любимое место за арыком – к высокой смоковнице. Внизу мы уже объели все кисти с фиолетовыми гроздьями ягодок и теперь приходилось забираться повыше на дерево. Мы шли к смоковнице молча, разговаривать не хотелось. Первым по привычке шёл Удальцов. В нужном месте у арыка он остановился. Он уже присел, чтобы как следует спружинить и перепрыгнуть на ту сторону, но так и замер в этой неловкой позе. Мы тоже остановились в нерешительности. Удальцов оглянулся и приложил палец к губам. Что-то такое он разглядел сквозь гущу веток.

Мы тоже стали присматриваться. Действительно – под нашим облюбованным деревом что-то белело. Удальцов сделал знак, и мы крадучись прошли чуть ниже вдоль арыка и уже там в глухом месте перепрыгнули через него. По протоптанной в траве тропинке мы стали приближаться к смоковнице, стараясь не выдавать своего присутствия.

Вскоре сквозь ветви мы увидели, что на солнечном пятачке под смоковницей сидит почтальонша, которая приносила письма и бандерольки в наш санаторий. Бандероли нам никогда не выдавали сразу – медсёстры их сначала распечатывали и проверяли, нет ли там чего недозволенного. Если были стеклянные бутылёчки, их изымали, ведь разбитым стеклом можно пораниться. Особенно неприятно было видеть, как некоторые медсёстры своевольничали. Раз во время «тихого часа» я заметил, что «сестрички» вскрыли чью-то бандероль и стали с легкомысленными хохотками дружно угощаться всем вкусненьким. При этом они почему-то поглядывали в мою сторону, а я, как обычно, подсматривал из-под локтя, притворяясь спящим. После побудки медсёстры положили на мою койку распотрошённую бандероль. Неизвестно было, на сколько они успели её «облегчить»…

Нам было непонятно, что же здесь делает почтальонша? Тоже собралась полакомиться плодами смоковницы? Или просто присела отдохнуть, поставив рядом тяжёлую сумку?..

Но вот мы стали свидетелями невероятного. Почтальонша, одетая в ярко-белую нейлоновую блузку, из-за чего её и увидел сквозь гущу веток Удальцов, огляделась по сторонам, и полезла в свою сумку. Она вынимала из неё конверты и просматривала каждый на просвет.

- Вот это фокус! – выдохнул Удальцов.

Таким вот необычным образом сразу прояснился необъяснимый феномен. Нам в письмах родители иногда присылали мелкие купюры: рубль, трояк. Но иногда эти деньги бесследно испарялись, хотя в письме чёрным по белому было сказано: высылаю рублик на буфет. Причём, конверт был всегда аккуратно заклеенным.

Почтальонша, дебелая дама неопределённого возраста, самозабвенно просматривала один конверт за другим, но, видно, на этот раз никакого «улова» не было. Некоторые родители, наученные опытом, стали прятать деньги между открытками, чтобы ничего нельзя было увидеть на просвет.

Удальцов повернулся к нам, досадливо хлопнув ладонью об ладонь. Мы даже не знали, как комментировать увиденное и что предпринять. Взрослая тётя отбирает последнее у больных детей!..

- Щас! – многообещающе осклабился Удальцов и выковырял из земли увесистый камень. Он выбрал удобную прореху между кустами и не без азарта запустил камень настильной траекторией поверх веток – в сторону смоковницы. Наш сюрприз шмякнулся рядом с жульничающей тёткой. Она ойкнула, потревоженно озираясь, и стала торопливо запихивать чужие письма в свою казённую сумку.

- Иго-го! – разнёсся над округой дурашливый возглас Удальцова, и мы рысью понеслись через заросли в свой павильон, стараясь произвести как можно больше шума.

Почтальонша непременно поймёт, что «расшифрована», и теперь у наших рубликов и трояков будет больше шансов остаться невредимыми…

 

26. Однодневный воспитатель.

 

В наш павильон определили нового воспитателя, но волею случая он пробыл у нас всего один день.

Мы вчетвером шастали по новостройке, путаясь под ногами у рабочих. Вдруг нас позвал какой-то незнакомый молодой человек в белом халате. Он сразу представился:

- Зовут меня Виктор Фёдорович.

Сначала мы подумали, что это новый врач, и он станет задавать нам обычные вопросы о самочувствии или вызовет на осмотр. Нас иногда осматривали приезжие врачи: прощупывали кости, замеряли длину ног. Но врачи обычно не представлялись никому, мы от других узнавали их имена.

Виктор Фёдорович повёл нас к качелям. Мы примостились в тени яблони, и молодой человек сказал:

- Хотите, я научу вас новой песне?

Мы на всякий случай кивнули – больше из вежливости. Виктор Фёдорович стал вполголоса напевать:

«Я к песенке привык,

Я к песенке привык,

И спутника в дороге нету лучшего.

Со мною проводник,

Со мною проводник

С начала до конца её разучивал.

Если песенка понравится моя,

Увези её в далёкие края…»

Песенка была так себе. Меня всегда немного раздражало, когда в припеве оказывалось, что песня о самой песне. А иногда об этом заявлялось сразу, в самом зачине: «Это песенка моя / Про далёкие края / И про маленький остров, / Что зовут его просто: / «Тра-ля-ля ля-ля-ля-ля-ля…» Что интересно, такие песни были какими-то «самопальными», они никогда не звучали в эфире, забираясь лишь в многочисленные рукописные сборники, какие составляли и мы.

Правда, у новой непритязательной песенки мотив был лёгким, задорным. Виктор Фёдорович стал проверять, как мы запомнили слова и мелодию. После нескольких повторов мы знали песню наизусть. И только тогда Виктор Фёдорович пояснил:

- Я буду у вас новым воспитателем. А теперь надо идти к «лежачим»…

Меня донимала догадка, что Виктор Фёдорович неспроста отыскал нас на стройке. Он решил или ему подсказали, что мы здесь заводилы. Видимо, ему дали понять, что после всеобщей любимицы Таисии Васильевны детворе непросто будет принять нового воспитателя, и ему придётся очень сильно постараться. Не случайно же он принялся обучать нас новой песенке, которую мы ни разу не слышали по радио, а репродуктор в нашей палате почти не умолкал, лишь во время занятий его приглушали.

Между Синим и Зелёным павильонами, ближе к огородам, стояла небольшая времяночка, которая редко отпиралась. Здесь был установлен автоклав, где время от времени пропаривали санаторское бельё. Сегодня времянку открыли, и техничка с утра носила туда из корпуса охапки пижам и простыней.

Моя койка снова стояла удобно – в углу павильона. Во время «тихого часа» мне было видно, что Виктор Фёдорович стал бесцельно прохаживаться по дорожкам между павильонами. Энергия в нём кипела, и он не знал, куда её приложить. Дверь времянки, где парилось бельё, была приоткрыта. Техничка ушла в корпус за очередной порцией тряпок.

Виктор Фёдорович стал на пороге времянки, изучая непонятный, блестящий никелем агрегат. Затем он потрогал колесо на крышке, напоминающее штурвал, и зачем-то попытался прокрутить его, чтобы добавить давления. Колесо не поддавалось, он надавил всем телом. Вдруг крышка отскочила, и на него хлынули белесые клубы пара. Виктор Фёдорович упал на пороге времянки, а автоклав продолжал пыхтеть.

- Толян, смотри! – я соскочил с койки и без всякой пижамы побежал к времянке, Удальцов скоро настиг меня. Следом на улицу выбежали Чаев с Мыртыниным и другие «ходячие». Виктор Фёдорович лежал в луже воды. Мы застыли, как истуканы, не зная, что делать.

- Надо позвать Анну Семёновну! – первым спохватился Удальцов и понёсся по асфальтовой дорожке в сторону корпуса. Мы припустили следом.

Анна Семёновна была в своём кабинете.

- Что такое? – испугалась она, увидев в неурочное время столько народу. Мы наперебой стали говорить ей о случившемся.

- Надо же! – всплеснула руками Анна Семёновна и кликнула работника рентгенкабинета, зашедшего в ординаторскую.

Всей толпой опять двинулись в сторону времянки. Анна Семёновна тяжело перебирала полными ногами, не успевая за остальными.

- Зачем он полез не в своё дело? – возмущалась она.

Возле Виктора Фёдоровича уже хлопотала нянечка. Взрослые приподняли его за руки, он уже стал приходить в себя, но плохо соображал. Его повели в корпус, удерживая на своих плечах, голова у нового воспитателя клонилась вниз.

Анна Семёновна вызвала «Скорую помощь», чтобы отправить незадачливого воспитателя в алма-атинскую больницу…

 

27. Последняя проделка Удальцова.

 

Спустя два дня Анна Семёновна зашла в наш павильон с мужчиной, на смуглом лице у которого свисал едва ли не до подбородка тяжёлый нос с набалдашником. Анна Семёновна представила спутника:

- Познакомьтесь, ребята, вот ваш новый воспитатель. Зовут его Насип Миласович, постарайтесь запомнить.

Павильон приветствовал нового наставника очень сдержанно. Анна Семёновна немного подождала, думая, что мы начнём задавать вопросы. Но после Таисии Васильевны никому не хотелось привыкать к чужому человеку с не особенно приятной внешностью. Мы чувствовали, что он и внутри может оказаться не лучше. Уж пусть бы работал Виктор Фёдорович, не вовремя он обварился…

Насип Миласович крепко запомнил этот день его представления, прекрасно почувствовав нашу отчуждённость. С первых же дней он обнаружил свою манеру следить за всеми и делать внушения за малейшее ослушание.

В последнее время мы с Удальцовым и Чаевым всюду бродили неразлучной троицей. Мартынина мы никогда не звали с собой, и он перестал набиваться в нашу кампанию. Теперь наше заветное местечко – у столетнего в два обхвата дуба, обнимающего могучей кроной полкрыши Зелёного павильона, где обитают девочки. Дуб стоит в тенистой стороне за павильоном. Здесь всегда полумрак. Мы часто сидим на узловатых корнях дерева, разговаривая о том – о сём. Землистая площадка за павильоном всегда тщательно выметена, дуб время от времени сорит желудями.

Раз во время очередных наших посиделок Генка Чаев, бросив взгляд на угловой столб павильона, внезапно вздрогнул:

- Ребята, только что из-за этого угла выглянул Насип Миласович!..

- Где? – встрепенулись мы.

- Он уже спрятался…

- Взялся за нами следить! – раздражённо буркнул Удальцов.

В тот же день мы придумали «конспирацию». Вывернули наизнанку имя нового воспитателя, и при его внезапном появлении кричим друг другу:

- Писан Чивосалим!..

Воспитатель подозрительно щурится, водит своим тяжёлым носом, но не понимает, в чём дело и что за странные слова мы произносим. Какая-то абракадабра…

Ещё весной сбоку Зелёного павильона за яблонями «ходячие», в том числе и наша троица, посадили пять грядок огурцов, а также кукурузу и подсолнухи. Банками носили воду из арыка и поили ростки. Огурцы уже подросли, и Насип Миласович взял на себя добровольную «обузу» – следить за их сохранностью. Иногда нам хочется похрустеть свежим огурчиком, и мы начинаем с небрежным видом прохаживаться поблизости от грядок. Бдительный Насип Миласович замечает нам:

- Не ходите там! Что, у вас другого места нет?..

Во время «тихого часа» Насип Миласович сам начинает копаться на грядках. Сорвёт пару огурчиков и смачно хрустит ими, бродя между дремлющими павильонами. Иногда начинает удовлетворённо напевать на свой лад модную, сразу заворожившую всех песенку:

«По переулкам бродит ле-это-о,

Солнце льётся прямо с крыш.

В потоках солнечного све-эта-а

У киоска ты стоишь.

Блестят обложками журна-алы,

На них в восторге смотришь ты.

Ты в журнале увида-ала

Короле-эву красоты-и…»

Я слушаю его пение, и мне хочется крикнуть: «Неправильно поёте!..»

Раз мы всё-таки проникли на крайнюю грядку с «тылы» и успели положить за пазуху по три огурца. Подошли к нашему дубу и собрались было начать трапезу. Неожиданно из-за павильона ищейкой вынырнул Насип Миласович. Мы, не сговариваясь, у него на глазах молниеносно побросали огурцы за арык в густую траву. Насип Миласович, заподозрив неладное, подбежал к нам:

- Что это вы там выбросили, а?..

- Мы камни бросали, – не моргнув глазом, ответил Удальцов.

- А почему за пазуху их ложили? – Насип Миласович пытливо смотрел на Генку Чаева, как на самого смирного из нас: может, он проговорится. Но Генка явно не стремился оправдывать его надежд. Тогда Насип Миласович перепрыгнул через арык и словно минёр стал обследовать местность. Однако он не обнаружил следов нашего «преступления».

Чуть позже мы нашли свои огурцы и съели их. Но оказалось, что Насип Миласович всё это время не переставал следить за нами, только теперь прятался тщательней. После обеда отлично осведомлённая Анна Семёновна побранила нас, но больше всех – Удальцова, считая его нашим «главарём».

Мы стояли у дуба и от досады ковыряли сохлыми ветками землю. Генка тщательно выцарапал на земле «Насип Миласович», а Удальцов не долго думая доковырял рядом слово «дурак». Потом мы пошли в лечебно-физкультурный кабинет, где занимались с гантелями и где нам сделали массаж. Стереть надпись мы забыли.

На другой день Насип Миласович начал расследование. Зашёл он исподволь. Подозвал Удальцова и сказал, протянув ему листок бумаги:

- Напиши вот здесь какое-нибудь слово…

Удальцов сначала ничего не понял:

- Зачем?..

- Просто так, – не нашёл чем объяснить свою необычную просьбу Насип Миласович. – Напиши слово «стадион».

Удальцов нацарапал требуемое на бумаге, держа её на весу. Насип Миласович подошёл к Генке Чаеву, который уже был начеку.

- Напиши слово «колесо».

Генка подозрительно долго выводил эти шесть букв. Насип Миласович всмотрелся в написанное, ничего не сказал и поманил пальцем меня:

- Напиши вот здесь букву «М».

Сказал он это мягко, даже как-то ласково.

Я, посмеиваясь в душе, вывел на бумаге уродливо вытянутую в ширину букву «М». Потом воспитатель попросил написать букву «Ч». Я постарался и эту букву обезобразить до неузнаваемости. Насип Миласович разочарованно махнул рукой, потеряв ко мне всяческий интерес.

Оставив нас в покое, Насип Миласович на всякий случай стал приставать со своим листочком и к другим «ходячим».

Через пару часов Насип Миласович, просветлённо улыбаясь, приблизился к нашей неразлучной троице и повёл нас к дубу, где красовалась на земле полузатоптанная красноречивая надпись. Воспитатель торжествующе сказал:

- Я знаю, это ваша работа… Сознавайтесь!..

Мы растерянно посмотрели друг на друга: как он узнал? Генка Чаев испуганно пробормотал, взглянув на Удальцова:

- Я не говорил…

Насип Миласович ещё шире улыбнулся:

- Вот вы и выдали себя… Зачем вы это сделали?

Н-да, положение не из приятных. Мы потерянно молчали. Понятно, что воспитатель сейчас может повести нас на расправу к Анне Семёновне, а та обязательно напишет нашим родителям. Я лихорадочно соображал: из любого безвыходного положения есть хотя бы один выход. Надо только найти его.

И тут меня осенило. Я вспомнил о том, что хорошо сочиняю сказки; сколько их напридумывал для ненасытного Антона и тот всё проглотил за милую душу, принимая их за книжные. Пришлось на ходу «импровизировать»:

- Мы здесь сначала написали ваше имя-отчество…

- Зачем?..

- Чтобы знать, как оно правильно пишется. А потом мы начали играть в «крестики-нолики». Кто проиграет десять раз, тот дурак. Гена Чаев проиграл, и мы на земле начертили это словно. А вместе получилось то, чего мы и не хотели писать…

Моё объяснение, шитое белыми нитками, видимо, удовлетворило Насипа Миласовича. Ему и самому не хотелось считать себя дураком, если бы мы под его нажимом просто признались, что написали определённую фразу, оскорбительную для любого самолюбия.

Инцидент не получил огласки, по крайней мере, Анна Семёновна не вызывала нас к себе.

Но кто же всё-таки рассказал Насипу Миласовичу о нашей писанине? Тут же у дуба поклялись, что никто из нас этого не делал. Да и кто станет сам на себя наговаривать?..

Удальцов предположил:

- Мартышка знает, что мы всё время собираемся у дуба. Наверно, он «замкнул на массу»…

 

* * *

Мне в письме прислали из дома два рубля, чтобы я мог купить в поселковом буфете что-нибудь, хотя бы лимонада. Из посёлка воспитатели по просьбе «лежачих» детей приносили «Крюшон». Нам его никогда не дают, а так приятно ощущать в горле неукротимый поток лимонадных пузырьков.

Насип Миласович увидел у меня деньги и попросил взаймы на пару дней. Взрослые у меня никогда ещё не занимали, и я с некоторой неловкостью отдал воспитателю купюры, смирившись, что с «Крюшоном» придётся подождать. Не мог он, что ли, занять у кого-нибудь из взрослых?..

Через несколько дней Насип Миласович во время «тихого часа» крадучись подошёл к моей койке и высыпал на простыню целую горсть жёлтых «двушек». Сказал, что так ему выдали зарплату.

Я слепил из пластилина сундучок и уложил туда медяки. Удальцов деловито спросил:

- Ты пересчитывал их? Пересчитай для интереса…

- Зачем? Лень…

- Сосчитай всё-таки, – упорно настаивал друг, словно хотел проверить свою догадку.

Я стал считать, сбивался и до конца не досчитал – не хватило терпения. Медяки раскатывались по волнистой простыне. Во время очередного «тихого часа» я от скуки всё-таки пересчитал «двушки», с головой накрывшись простынёй. Оказалось, что не хватает ровно десять копеек.

- Я так и знал, что Писан не зря подсунул тебе мелочь, – сказал всё по-взрослому понимающий Удальцов. – Ещё учит других!..

За нашим павильоном между яблонь медсёстры поставили около десятка лишних коек; они белели потрескавшейся эмалью сквозь листву. Удальцов иногда бродил между этих коек, что-то выискивая. У одной из коек отвалилось колесо, и он выковырял шарики из подшипника. Сложил их в пустой коробок из-под спичек. Они перекатывались по его дну.

Он сказал нам с Генкой Чаевым:

- Надо набрать полный коробок шариков…

Удальцов нашёл кусок зернистого гранита и снова направился к бесхозным койкам. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он стал стучать по колесу одной из коек, стараясь отбить его. Мы струхнули: ещё влетит от взрослых. Стали отговаривать Удальцова от сомнительной затеи.

- Лучше приподнимите койку, – невозмутимо сказал Удальцов.

- Попадёт нам за это. Давай лучше не будем…

- Чего вы так боитесь? – упрямо настаивал Удальцов. – Подумаешь, испортим одну койку!.. Здесь их много и они уже старые. Небось, списывать будут, иначе зачем было бы ставить их здесь?..

Удальцов умел быть убедительным. Я приподнял койку за спинку, Удальцов несколькими ударами камня отбил колесо – оно вывалилось из паза.

- Вы как хотите, а я пошёл, – рассудительно произнёс Генка Чаев и удалился в сторону Синего павильона.

Удальцов пополнил свой коробок десятком шариков. Потом поставил колесо на место. Со стороны не было заметно, что койка сломана.

Спустя пару дней Удальцов опять призвал меня на ломку санаторного имущества. Я отказался. Тогда он сказал Генке:

- Видишь, никто не вспоминает про эти койки. Пойдём, подержишь за спинку…

Они сломали ещё одну койку.

Приехала партия отдыхающих. Понадобилось несколько коек. Медсёстры вместе с Насипом Миласовичем стали выкатывать из-под яблонь запасные койки, чтобы отвезти их в третий павильон. Возле бугра Насип Миласович приподнял койку, и колёса выпали из ножек.

- Что это такое? – медсёстры бросили свою работу, подобрали с земли горемычные колёса с резиновыми ободками. – Раньше всё было цело…

Насип Миласович с видом детектива проверил остальные койки и обнаружил несколько сломанных. Стали искать виновных.

 

* * *

Сразу после «тихого часа» Насип Миласович вошёл в наш павильон вместе с Анной Семёновной. Он торжествующе приблизился к Удальцову:

- Это ты сломал койки, голубчик!..

- А вы видели? – вызывающе ответил Удальцов.

- Зачем видеть? Я и так всё знаю, мне сказали…

- Кто сказал? Пусть повторит при мне!..

Насип Миласович выразительно посмотрел на густо покрасневшего Мартынина, сидевшего на стульчике у своей койки. Мартынин смущённо потупился.

Без долгих экивоков воспитатель проворно полез в тумбочку Удальцова, порылся в ней и вытащил спичечный коробок. Широко улыбнувшись, продемонстрировал всем зевакам его содержимое:

- Вот!..

Анна Семёновна горестно спросила у присмиревшего Удальцова:

- Зачем ты выбил шарики из коек?

- Просто захотелось ими поиграть…

- Тебе мало других игрушек?..

Анна Семёновна устало взмахнула рукой:

- Всё, Удальцов, больше мы с тобой не можем нянчиться. И учиться толком не хочешь, и озоруешь. Придётся выписать тебя раньше срока. Я вызову твоего отца…

Вскоре приехал отец Удальцова – в помятом костюме, с корявыми мозолистыми руками, в которые въелась солярка. Выцветшие его глаза на обветренном лице, покрытом мелкими морщинками, смотрели тревожно, почти затравленно. За барьером нашего павильона было слышно, как он упрашивал главврача простить сына, но Анна Семёновна была неумолима:

- Нашему терпению пришёл конец! Ваш сын неуправляемый. Теперь следите, чтобы он неукоснительно соблюдал предписания. Не кататься на велосипеде, не бегать, не прыгать с высоты! Иначе может начаться процесс в кости. У нас уже были такие случаи после выписки. Учтите, если что случится, мы больше не примем вашего сына в наш санаторий…

Неожиданно отец Удальцова засуетился, полез в карман. Вынул скомканный носовой платочек и стал неуклюже промокать им уголки заслезившихся глаз. Заплакал и Толик. Мы с Генкой Чаевым стояли невдалеке и потерянно молчали. Толик подошёл к нам и, отворачивая лицо, на прощанье пожал нам руки. Кивнул на книги, разбросанные по всей его койке:

- Это вам.

Анна Семёновна что-то участливо говорила Удальцову-старшему. Толик, замычав от обиды «У-у, ябеда!..», подбежал к Мартынину и замахнулся на него кулаком. Насип Миласович проворно оттащил Толика от перепуганного Вячика. Немного успокоившись, Толик подошёл к своей тумбочке и взял подмышку стоявший на ней баян, на котором иногда практиковался и я. Отец Толика положил в карман пиджака свой платочек и отрывисто сказал сыну:

- Пошли!..

Они направились к мостику через арык, опустив голову и не разговаривая друг с другом.

Мы с Генкой Чаевым посмотрели на ёрзавшего у своей койки Мартынина уничтожающим взглядом…

 

28. У арыка.

 

В отдалении за павильонами арык с аккуратно зацементированными краями переходит в простую канаву с пологими «берегами». Канава устремляется вниз по склону горы между зарослями яблонь, орешника и разномастного кустарника, соединяясь с оврагом. У подошвы горы кое-где светлеют полянки. На отшибе стоит домик со ставнями, окруженный плетнём; раньше там жил Иван Романович с женой и дочкой Соней. Говорят, что Нина Матвеевна недавно приезжала сюда, чтобы забрать какой-то инструмент, оставленный в старом доме. Про обещанную ковровую дорожку она, конечно же, так и не вспомнила, хотя в письмах из дома мне уже перестали напоминать об этом.

За большой поляной, где мы по прихоти Удальцова когда-то крушили снеговиков, теснятся домики посёлка. Вечером там таинственно зажигаются окна, там протекает другая, непонятная мне жизнь.

Когда мне охота уединиться, я прихожу сюда, к арыку, и усаживаюсь на глинистый бугор у того места, где заканчивается бетон и начинается канава. Когда по дну канавы пенится убегающая вниз вода, здесь долго не усидишь – прохлада пронизывает насквозь. Поэтому я выбираю такие дни, когда ледники тают меньше.

На этом глиняном бугорке под сенью шептунов-листьев приятно предаваться размышлениям. Со стороны павильонов всплесками доносятся голоса, и «принадлежность» некоторых из них можно угадать на расстоянии. Эти голоса не мешают моим думкам, напротив, было бы даже неуютно находиться в полной тишине.

Задумаюсь, и вновь надо мной завитает самое сокровенное чаяние – о собственном двойнике. Почему мне до сих пор не встретился точно такой же мальчик, как и я сам? Чтобы у него были похожие мысли и чтобы мы смотрели на мир одними глазами. Я всякий раз с надеждой всматриваюсь во всех «новеньких», а также в отдыхающих: вдруг да встретится моё второе «я». Но этого почему-то не случается. Природа устроена непонятно, она словно боится повторяться…

Когда я познакомился с Генкой Чаевым, я сказал себе: «Наконец-то! Вот человек, с которым мы похожи, как две капли воды!..» Мы понимали друг друга с полуслова, а такое бывает редко. Он поддерживал все мои задумки и не считал их глупыми, как некоторые, вроде Удальцова или Мартынина. Я начал собирать слова одинакового звучания, но разного значения, как например «Сорок сорок». Чаев сначала не выказал особого интереса к моим словесным фокусам, и я сильно огорчился. Но вот среди игр или прямо на уроке он внезапно говорит мне: «Вот ещё два слова. Охота запрещена и охота мороженого…»

Как я радовался, когда Чаев тоже заразился этим моим увлечением! Ведь больше никто не хотел утруждать себя поисками новых омонимов, лишь повторяли увиденное в «Весёлых картинках». Таисия Васильевна даже книжку приносила особенную, с длинным названием «О словах разнообразных – одинаковых, но разных». В этой книжке из омонимов были сложены смешные стишки. Они сразу запоминались:

Отцвели настурции,

Парк осенний гол.

Не обыграть нас Турции –

Вбиваем третий гол.

Если целые книжки об этом выпускают, значит, не таким уж бессмысленным делом я занимаюсь.

А раз в ненастный скучный вечер я предложил в нашем павильонном закутке всем по очереди рассказать какой-нибудь интересный случай из своей жизни. Чаев тут же откликнулся. Он вспомнил смешную историю, произошедшую в его селе. Они со старшим братом Вовкой хотели перейти через ручей. Вовка разогнался и перепрыгнул через него, а Генка боится, что не допрыгнет. Тогда Вовка решил перекинуть брата на тот берег. Поднатужился, но не рассчитал сил и бросил Генку прямо в середину ручья…

Когда дошла очередь рассказать что-нибудь интересное до Удальцова, тот начал придуриваться: «Посадил дед репку, тянет-потянет – вытянуть не может…» Что за человек, ни разу не видел его серьёзным!..

Генку я сразу зауважал. За отзывчивость и за то, что он умеет слушать не перебивая. Я даже загадал однажды: вот вырасту и поплыву с ним на корабле искать необитаемый остров.

Но в одном меня Генка сильно разочаровал. Зимой, когда приходится подолгу находиться в замкнутом пространстве, я стал придумывать разные загадки – на манер тех, что встречаются в «Весёлых картинках» или в «Мурзилке». Журнальные ребусы я научился раскусывать в считанные минуты, досадуя на то, что журналы приходят лишь раз в месяц. И вот в своей главной записной книжке я стал рисовать в день по загадке. Нарисую хитроумный лабиринт или три торшера с перепутанными проводами, одна из вилок включена в розетку. Надо угадать, какой торшер зажжён. Я специально давал Чаеву разгадывать мои загадки; надеялся, что и он придумает что-нибудь хитроумное, над чем можно было бы поломать голову в длинный зимний вечер. Чаев в своём блокнотике всякий раз грубо малевал три пушки и танк со свастикой, а сбоку приделывал надпись: «Какая пушка подбила немецкий танк?». Такие загадки нечего и разгадывать – проще пареной репы.

Я сказал Генке: «Нарисуй какие-нибудь другие загадки». Он изрисовал весь блокнот. И на каждой странице были те же пушки или зенитки с немецкими самолётами. Неужели нельзя придумать что-нибудь пооригинальней? Впервые я обиделся на друга и разочарованно вздохнул: всё-таки мы с ним не такие уж одинаковые…

А с другими у меня тем более мало общего. Удальцов слишком просто смотрит на мир, ничем его особо не заинтересуешь. Признаёт только свой баян. На остальное у него не хватает терпения, даже на шашки. Он играл только «в Чапаева». Увидит, что проигрывает – так пульнёт свою шашку, что она отлетает в угол павильона. Или вообще возьмёт и перевернёт доску, рассыпав невыгодную для него комбинацию.

Выписали Удальцова. Выписался недавно и Генка Чаев. Не с кем мне теперь дружить. Мартынин слишком хитрый и ябедник, с ним я не разговариваю после случая, когда он «заложил» Удальцова с шариками. Антону лишь бы набить свою утробу чем повкуснее. Старков явно считает себя «самым лучшим» – по всем предметам у него круглые «пятёрки» милостью Таисии Васильевны. А на праздники ему обязательно передают открытки от девочек из соседнего павильона. Старков такой неженка, чуть что – сразу жалуется старшим. Нет, с таким дружить тоже зазорно…

А насчёт родственной души… Ничего, может быть, ещё встречу такого же друга, как и я сам…

 

29. Переезд.

 

Что ни говори, когда твои сверстники считают тебя «самым главным», ты поневоле начинаешь ощущать в себе незримые перемены. Ты вроде бы тот же самый, а всё-таки – не совсем. Иногда так и подмывает выкинуть что-нибудь этакое! Почему? Потому, что я постоянно замечаю: мои ровесники чутко угадывают мои настроения и тут же заражаются ими. Если я на кого-то косо посмотрю, то и другие начинают бездумно поступать точно так же.

Меня иногда раздражает поведение белокурого красавца Старкова. Собственно, он ничего такого не делает, никого не обзывает, ни над кем не подшучивает. Но он явно считает себя на целую голову выше всех остальных. Например, ему нипочём наш неписанный закон: все блага делить поровну на всех. Медсёстры частенько приносят Старкову сладости, а он хоть бы с кем поделился. А если и отщипнёт что-нибудь своему соседу, то явно из-за того, чтобы найти в нём своего союзника. Он видит, что мы недолюбливаем его, но ему это по большому счёту всё равно. Он доволен тем, что медсёстры чаще, чем к другим, подходят к нему, любезничают с ним, рассказывают ему разные забавные истории. Да и Роза Зарилина продолжает заглядывать в наш павильон, чтобы подойти к Старкову и лишний раз спросить про здоровье-настроение.

Однажды у меня сорвалось с языка:

- Старик!..

Весь павильон тут же подхватил это незатейливое прозвище, и оно эхом отдалось под потолком. Пришлось Старкову жаловаться на меня Насипу Миласовичу.

Да, когда ты «самый главный», надо постоянно оглядываться на себя: то ли ты делаешь? Ведь стоит мне произнести явную несуразицу, найдётся много желающих подхватить её – только лишь потому, что она слетела с моих уст.

Теперь все обиженные сразу идут ко мне, видя во мне заступника. И мне доставляет удовольствие с важным видом идти к обидчику и наводить порядок. Тем более, что со мной сразу все согласятся, как бы я ни повернул дело.

А «самый главный» должен быть во всём справедливым, даже в мелочах, иначе тебя будут считать просто главарём. Так я это понимаю. И постоянно держу это в голове. Вспомнив о том, что из-за Мартынина выписали не долечившимся моего друга Удальцова, я иногда обращаю в сторону Вячика тяжёлый взгляд. Вячик начинает ёрзать на стуле, а потом испуганно произносит:

- Хочешь вот эту игрушку? Или коробку от фотика?..

В последнее время у меня тоскливо на душе. Чаев пишет редко, и все его письма похожи на каракули. В самом начале листочка напишет пару строк и на всей остальной площади нарисует излюбленную загадку: «Какая пушка подбила немецкий танк?» И как ему не надоест рисовать эти пушки? Или он думает, что мне интересно каждый раз разгадывать одну и ту же загадку? Уж лучше бы предлагал решать арифметические примеры, в этом-то он силён…

Скоро первое сентября. Значит, недолго мне осталось быть в «Чим-Булаке». Здесь учат только до пятого класса, а потом переводят в Талгарский санаторий. И меня тоже туда переведут. Из «ходячих» я поеду туда один. Мартынина оставили на второй год. Родители Старкова переезжают на Украину, поэтому его заберут в другой санаторий. Розу Зарилину тоже собираются выписывать. Тоска!..

Мне не охота отсюда уезжать. Каждый день я обхожу весь санаторий, заглядываю в каждый его уголок, мысленно прощаюсь с любимыми местами. Проходя мимо Зелёного павильона, я часто вижу, как Анна Семёновна играет с маленькой Алёнкой. Анна Семёновна дождалась своего часа – она удочерила-таки девочку, от которой отказались родители. Главврач, такая строгая со всеми, не может скрыть своей радости, когда находится рядом с койкой Алёнки. Приёмная мамаша щекочет малышку, целует в голенький животик, а та заливается дробным смехом. Если слышится её дробный смех, значит, рядом Анна Семёновна…

По санаторию я теперь хожу спокойно – больше некому за нами подсматривать. Насипом Миласовичем здесь больше и не пахнет. Однажды он помогал электрикам менять в павильоне перегоревшие или разбитые лампочки. Антон попросил у него гофрированную коробку от лампочки. Насип Миласович, воровато оглядевшись, сказал:

- Электрикам положено сдавать на склад эту упаковку. Но если хочешь, давай десять копеек, я принесу тебе такую картонку, будешь играть…

Странно было слышать от взрослого человека такую несусветицу.

Кто-то спросил у Анны Семёновны, сколько стоит упаковка от лампочки. На другой же день Насипа Миласовича уволили. Весь санаторий радовался этой новости. Я случайно услышал, как возле главного корпуса Анна Семёновна отчитывала незадавшегося воспитателя, больше не советуя ему устраиваться на такую работу. Не хотел бы я когда-нибудь оказаться на его месте!..

И вот настал день отъезда. Внизу, под санаторскими долгими ступеньками, сбегающими с горы, меня ждал больничный «Москвич». Я взял свою коробку с пластилиновым сказочным царством, свои бумаги и пошёл вслед за Анной Семёновной навстречу неизвестности.

Прощай, райский уголок! Прощай, горное поднебесье!..

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

1. На новом месте.

 

Талгарский санаторий, словно крепость, со всех сторон окружён двухметровым каменным забором. Он угнездился на обрывистом берегу горной речки Талгарки. Эта речка со своим строптивым нравом. Смотришь с обрыва – под тобой белесое каменистое ложе с редкими чашами луж. Ступишь в чашу со студёной водой, не успевшей отойти на блеклом осеннем солнце; в самом центре лужи глубина всего лишь по пояс. Окунайся, если не боишься простыть. Но если заслышишь в верховье нарастающий гул, не мешкая беги к берегу и скорее забирайся на кручу, иначе тебя просто смоет, как соломинку. Это подтаявший в горах ледник внезапно выдаёт порцию воды. Она проносится с грохотом, взвихряя ужасающие буруны.

Что-то не по душе мне это новое место. Не раз тяжело вздохнёшь, вспоминая уютный «Чим-Булак». Здесь нет тех прозрачных павильонов, здесь всё выглядит настолько чопорно и казённо, что, кажется, никогда не привыкнешь к новой обстановке. Или, может быть, я сам такой: трудно приживающийся на новом месте?..

Выйдешь из корпуса на улицу, и пригорюнишься. Ну что за вид вокруг? Возле бетонного кольца неработающего фонтана стоят два корпуса: один двухэтажный, другой в виде вытянутого угольника с примыкающей к нему открытой бетонной террасой, на которую в торжественных случаях вывозят койки с обитателями. Тут всё на виду, всё сто раз обхожено, а мне больше нравятся дикие, уединённые местечки. Мне нравится простор, не ограниченный тяжёлой непроницаемой оградой.

Неуютно мне здесь. И не только потому, что внезапно закончились мои привилегии «самого главного». Ими я не особенно пользовался. Здесь я уже не чувствую себя независимым. Такие, как я, здесь едва ли не самые младшие. То и дело мелькают перед тобой «дяди» – старшеклассники со взрослыми, порой угристыми лицами. Старшие могут бесцеремонно толкнуть тебя, а чаще просто не обращают на тебя внимания. А если и обратят, то лишь как на «короеда», путающегося под ногами.

Когда в «Чим-Булаке» появлялся «новенький», об этом сразу узнавал весь санаторий. Всем было интересно узнать имя вновь прибывшего, а также, что у него болит и из каких он мест, – вдруг твой земляк. А здесь в первый день у меня лишь кое-кто спросил, как меня зовут. Ну, ничего, скоро меня должны выписать. Главврач Анатолий Ильич долго проверял мою правую ногу и даже сверял длину ног сантиметровой лентой. Выходило то правая нога короче на сантиметр, то левая. Это как замеряешь. Анатолий Ильич пообещал к весне выписать.

Меня поместили в пятую палату, в которой кроме моей было ещё пять коек. Здесь все мои одноклассники: силач и молчун Бауржан Тастанов, всегда невозмутимо спокойный Саша Иванихин, непоседа и острослов Олег Ватагин и два «лежачих», в которых заключены крайности школьной успеваемости: круглый отличник Миша Деревской и Проша Горбылёв, которому по всем предметам закрыв глаза ставят «международную» отметку, чему он несказанно рад, как неприлично дорогому подарку.

Мне приходится привыкать сразу ко многому. Здесь и санаторцев гораздо больше и учителя разные по всем предметам.

Во время занятий в нашу палату приходят три девочки-пятиклассницы: Света, своими прозрачными и как бы слезящимися глазами напоминающая актрису Светличную из фильма «Бриллиантовая рука», чернявая толстушка и хохотушка Надя и огненно-рыжая Валя. Девочкам отведено место за столом, стоящим сбоку двери.

На перемене Ватагин не может удержаться, чтобы не подшутить над очень привлекательной Светой. Обязательно забросит в её огород камешек, если не целый валун. Сначала Света, как взрослая, отчитывала его:

- Круглые шутки катают, плоские – на себе таскают… Бери лучше пример с Дашкина, он всегда такой вежливый, никогда не грубит девочкам…

Но Ватагин предпочитает «таскать на себе» свои плоские шуточки. В отместку девчата, видимо, договорились между собой бойкотировать озорника. Я вижу, что во время перемены они стараются побыстрее покинуть нашу палату.

Я пробовал, правда, безуспешно, найти друзей среди более старших ребят. Они поселены в длинной веранде – сразу несколько классов. В выходные я иногда заглядываю сюда, и один старшеклассник даже стал разрешать мне листать солидные журналы «Наука и жизнь», которые он собирает. Но он всегда старается поставить меня в тупик. Раз ни с того ни с сего спросил: «Знаешь, какая женщина в нашей стране была министром культуры?» Я посмотрел на него недоуменно: на кой чёрт мне в моём возрасте вызубривать фамилии нашей политической верхушки? И тогда он назидательно произнёс:

- Эх, ты, не знаешь!.. Фурцева.

Позже я узнал, что у этого старшеклассника такая же фамилия. Так вот откуда его эрудиция. Ему это сказали старшие, и он теперь кичится. Захотел и передо мной блеснуть. Это какое-то пижонство. Представляю, если бы у меня была фамилия Будённый, и я всем встречным говорил бы об этом. А, впрочем, меня бы «в усмерть» задразнили. Хорошо, что у меня фамилия обыкновенная, не отягощённая историческими параллелями. Бедный Чапаев! Стал завсегдатаем анекдотов вместе с Петькой и Анкой. Я даже собирал такие анекдоты в особой тетрадке, скопилось больше трёх десятков…

Спросил бы меня лучше Фурцев про космонавтов. Я знаю всех поимённо в той последовательности, в которой они летали в космос. В этом мне помогла коллекция спичечных этикеток, где указаны все даты. Ещё знаю про скульпторов и архитекторов. Да много чего…

 

* * *

 

После «тихого часа» в нашу палату с удручающей пунктуальностью заходит воспитательница Зоя Филипповна. Её и без того тонкие губы сильно поджаты, выпрямлены в полоску, подбородок острый, взгляд строгий и всевидящий. Воспитательница настолько аккуратна и точна, что по ней действительно можно сверять часы. Хоть бы раз опоздала на минутку! Нет же – тут как тут…

От Зои Филипповны нет спасения. Она сразу же старается прибрать нас к рукам, хочешь ты этого или нет. Вот и сейчас она прямо с порога заявляет:

- Переставьте-ка этот стол в центр палаты! Сегодня мы будем играть в музыкальное лото. Это не простое лото с бочонками в мешочке – совершенно пустая игра, кому повезёт. Я бы запретила такие игры. Иванихин, ты куда это направился, а? Знаю я тебя, уйдёшь на пять минут, и с концом – до вечера тебя не доищешься…

Голос у Зои Филипповны с шепелявинкой, такими голосами обычно говорят ведьмы в мультфильмах. Придумала какое-то новое лото. Мы ещё от уроков не отошли, а тут опять напрягай извилины!..

Воспитательница раскладывает на передвинутом столе разрисованные картонки, продолжая ворчать:

- Отучу я вас от бесполезных игр. Что толку переводить время на примитивные «крестики-нолики» или ваш «морской бой». Это всё равно что воду в ступе толочь. А музыкальное лото поможет вам хотя бы обзорно познакомиться с творчеством великих композиторов. Что морщишься, Ватагин? В наш век стыдно не знать корифеев музыки…

Зоя Филипповна умными глазами оглядывает наши отнюдь не вдохновенные лица:

- Скучно, говорите? Надо быть разносторонне развитыми. Сначала я вам прочту вопросы, потом сразу ответы на них, слушайте и запоминайте. Сначала будет скучно, потом станет интереснее.

Воспитательница знакомит нас с правилами игры и рассаживает за столом первую партию игроков. Мы рассматриваем картонки, на которых в квадратиках изображены бородатые лица великих композиторов, скрипки, балалайки и ещё какие-то мудрёные музыкальные инструменты из беспощадно завитых трубок; если их растянуть, получится, наверное, целый километр. Игра начинается.

Скука постепенно сводит мне скулы, и я кошусь за окно в ещё не облетевший сад. За рамным переплётом в десяти шагах отсюда стоит неправдоподобно крохотный двухэтажный домик с перилами и лестницей, ведущей на второй этаж. Этот давно не беленый глиняный домик напоминает мне избушку на курьих ножках. Интересно было бы побывать внутри. Я уже пробовал, но тщетно – двери заколочены, в пыльные окна ничего толком не видно, одни пустые стены. Домик давно не используют. Я у многих взрослых спрашивал, что это за постройка, но никто ничего дельно не мог мне объяснить, высказывали только предположения, а мне важно знать точно. Не люблю приблизительность.

Откуда-то из-за тысячевёрстной дали доносится шамкающий голос Зои Филипповны:

- Дашкин, отвлекаешься! Если интересуешься домиком, могу объяснить кое-что, надо не стесняться задавать вопросы. С этого домика начинался Талгарский санаторий. Там вначале лечилось всего несколько человек.

Всё-то она знает…

 

2. «Картинки».

 

Мать прислала мне байковую голубую курточку. Здесь разрешают ходить в своей одежде. Я сделал в курточке потайной кармашек. Время от времени достаю из кармашка спичечную этикетку, отпечатанную на ярко-жёлтой бумаге. В обрамлении виньетки из надписей движется по раскалённой пустыне караван, от верблюдов тянутся длинные тени. Сверху красуется поэтически звонкое, но непонятное слово «ШУДЭНЗ». И как это некоторые могут спокойно бросать на землю опустевший спичечный коробок с такой красивой этикеткой?..

Я долгими минутами могу смотреть на этот нарисованный караван и представлять себя путешествующим среди сыпучих барханов. Если я пару дней забуду хотя бы мельком взглянуть на эту жёлтую «картинку», мне уже чего-то смутно недостаёт. Даже на уроке, если он выдался неинтересным, я незаметно достаю любимую этикетку и любуюсь ею.

«Картинка» – это почти одушевлённое существо, которому здесь поклоняются все без исключения. Я наклеиваю этикетки в специальный альбом. Это моя крохотная энциклопедия. Особенно ценны для меня некоторые серии. Например, зелёного цвета этикетки «Химия служит народу». На каждой из них изображена одушевлённая реторта с ручками и ножками. Реторта делает много дел: то несёт только что выпущенный телевизор, то разматывает рулон синтетической ткани, то укладывает в штабель пластиковые трубы.

Ещё мне нравится противопожарная серия за 1964 год. На одной из «картинок» в красных и синих тонах изображена высящаяся над пепелищем кирпичная печь, и сбоку надпись от руки «Здесь топили неисправную печь». Эту «картинку» я ещё дома выменял у соседа Кешки, а потом мне её выслала в письме мать.

Очень интересна военная серия за 1961 год. На одной этикетке изображён советский солдат, со штыком наперевес теснящий гитлеровца с выпученными рыбьими глазами, на другой – возвышающийся над городом кулак со значком серпа и молота на манжете разбивает в небе вражеский самолёт. А недавно появились в ходу спичечные коробки с шутливыми изображениями рыбаков и охотников, а также с сатирическими рисунками из серии «Браконьер – враг природы». Такие «картинки» создавали не люди, а просто волшебники!..

Чтобы избежать докучливой опеки Зои Филипповны, мы с Иванихиным придумали вот что. Расшатали на раме гвоздики. За минуту до конца «тихого часа» мы выставляем стекло и, презрев предостережения врачей, прыгаем на пожелтевшую траву. Мы сразу отправляемся на поиски «картинок». Стремление ежедневно пополнять коллекцию хотя бы одной новой этикеткой становится навязчивым, почти мучительным. Это постоянно сидит в голове.

В Иванихине меня привлекает то, что иногда наши мысли сходятся. Кроме того, Иванихин может нитками мулине вышивать целые картины. Однажды по настенному радио объявили, что в космос вновь полетел В.Комаров. Вдруг радио замолчало. Встревоженные взоры устремились на белую пластмассовую коробку, висящую на стене палаты. Через некоторое время диктор скорбным голосом объявил, что космонавт Комаров трагически погиб. После этого случая Иванихин по журнальному снимку вышил гладью портрет космонавта. А несколько дней назад Иванихин принялся вышивать цветной портрет Ленина.

Иванихину часто достаётся от Зои Филипповны за его своеобразное произношение. Иванихин своевольно ставит ударения в словах куда вздумается, укорачивает или переиначивает слова, особенно труднопроизносимые. Зоя Филипповна постоянно вталдычивает ему:

- Александр, что это ещё за «тикетка»? В каком словаре ты видел такое слово? Надо произносить «этикетка»…

 

* * *

 

Выпрыгнув из окна и ликуя от ощущения раскрепощённости, бредём с Иванихиным по направлению к гаражу, ощупывая цепким взглядом каждый клочок земли. Почти одновременно замечаем на краю заасфальтированной дорожки спичечный коробок. Со всех ног бросаемся к находке – кто вперёд? Иванихин вовремя отталкивает меня в сторону, и моя рука по инерции хватает клок травы у края дорожки.

- Покажи «картинку», – прошу я Иванихина.

Он разочарованно протягивает:

- Ерундистика. «Прикладнушка».

Так он называет этикетки серии «Прикладное искусство». Такие «картинки» мы считаем самыми бросовыми, эталоном скуки, но они как назло попадаются на каждом шагу.

Через час мы с Иванихиным, словно сапёры, тщательнейшим образом обследовали буквально всю территорию санатория за исключением гаражей – туда нас не пустили рабочие. Никаких отрадных находок! Решаем проникнуть на территорию гаража с другой стороны.

С левой стороны гаража у кирпичной санаторской ограды растёт тонкий беспризорный клён. Это то, что нам надо. По очереди залезаем на клён и с него ступаем на дощатую ограду гаража. Иванихин спрыгивает в заросли терновника, отвоевавшие себе угол гаражной территории. Собираюсь спрыгивать и я, но – с высоты двух метров мне виден город. Подбираюсь к санаторской стене. За ней находится какая-то мастерская. Стоят несколько полуразобранных грузовиков, кругом горы металлической завитой стружки, сизо отливающей на солнце.

- Столбняк напал, что ли? – снизу недовольно поторапливает Иванихин.

Но что это? У ближней стружечной кучи покоится спичечный коробок «лицом» ко мне. Пытаюсь разглядеть этикетку. В центре этикетки тёмный кружок. Неужели «Спартакиада народов СССР»? Это ведь очень редкая «картинка», она выпускалась давно.

- Я сейчас, – говорю Иванихину и, закрыв глаза, спрыгиваю с крутой санаторской стены, отбивая пятки.

Едва приблизился к заветному коробку, как из-за дощатого сарая выскочил мохнатый беспородный пёс и с хрипловатым простуженным лаем бросился ко мне. Не успев опомниться (откуда только силы взялись?), я взлетел на высокую санаторскую стену, но скверная животина успела уцепиться зубами за ботинок. Я дёрнул ногой и, оставив ботинок на память четвероногому охраннику стружек, кубарем скатился к ногам изумлённого Иванихина.

- Вот это полёт! – оценил мою нечаянную ловкость Иванихин. – Я бы так, наверное, не смог…

За стеной всё ещё разорялся пёс простуженным голосом. Постепенно я пришёл в себя и глянул на стену с сомнением: действительно, как это я умудрился перемахнуть через неё, ведь едва дотягивался рукой до верха?..

Иванихин, уразумев, что я лишился ботинка, жизнерадостно рассмеялся. Ему-то смешно, а мне как быть? Поневоле задумаешься, как добираться до палаты? Вон невдалеке от гаража стоит скамейка, надо допрыгать хотя бы до неё…

Сидя на лавочке, лихорадочно размышляем с Иванихиным, где бы раздобыть новую обувь. Иванихин советует стащить ботинки у кого-нибудь из соседней палаты и уже собирается в знак солидарности идти выполнять задуманное. Но тут из корпуса своей пружинистой походкой выходит главврач Анатолий Ильич, всегда энергичный и подтянутый. Хоть бы не обратил на нас внимания! Но Анатолий Ильич как назло замечает нас и подходит к лавочке. Я торопливо прячу разутую ногу под лавочку. У главврача хорошее настроение.

- Почему скучаем? Сейчас Зоя Филипповна в вашей палате читает изумительный рассказ Куприна про чудесного доктора. Я читал этот рассказ ещё в школьном возрасте, но мне интересно было послушать снова…

Анатолию Ильичу сегодня, видимо, некуда спешить. Такое случается редко. Даже удивительно, что он сейчас праздно стоит рядом, таким мы его не привыкли видеть. Обычно он суетится: то занимается ремонтом помещений, то оперирует кого-нибудь, то сопровождает делегацию врачей, прибывшую из других клиник.

Анатолий Ильич, прищурившись, смотрит в сторону бездействующего фонтана, весело роняет слова:

- Я вижу, вы последнее время после «тихого часа» стараетесь улизнуть из палаты. Зоя Филипповна не поймёт, как вы это делаете, были в палате, и вдруг исчезли. Я понимаю, она очень требовательный человек и может показаться придирчивой. Но когда вы вырастете, вы её не раз вспомните добрым словом, даю гарантию…

- Мы ничего такого не думаем, – нам неловко, что нас могли превратно понять.

- Меня не обманете, – грозит пальцем Анатолий Ильич. – Сейчас вам трудно понять Зою Филипповну. Просто она хочет, чтобы вы чего-нибудь добились в жизни. Скажу по секрету, у Зои Филипповны три сына и всех их можно ставить в пример. Один работает в посольстве, другой преподаёт в университете, третий – капитан дальнего плавания, весь мир повидал. Будете слушаться воспитателя – станете людьми высокого полёта. Зою Филипповну мы ценим, она столько делает, даже письма пишет под диктовку за тех, у кого правая рука в гипсе.

Анатолий Ильич вдруг замечает:

- Дашкин, что это ты прячешь ногу? Ба, да ты без ботинка! Что случилось?

Иванихин пытается прибегнуть к помощи спасительной лжи:

- Да бегали, играли…

Анатолий Ильич закругляет его фантазию:

- … и потеряли. Такого не бывает. На дороге штиблеты не теряют. Ну-ка, докладывайте, куда подевался ботинок?..

Пришлось всё рассказать, благоразумно умолчав о прыганье с большой высоты. Анатолий Ильич сокрушённо развёл руками:

- Мы их лечим, а они лазают по заборам! Молодцы, нечего сказать. Хотите без ног остаться? Или соскучились по фиксатору? Теперь я понимаю, почему вы всё время ходите вдвоём. Всё ищете «картинки»…

- Все ищут, не только мы, – набычивается Иванихин.

- Коллекция – это, конечно, похвально. Однако вы разводите антисанитарию, подбирая коробки где попало. А они валяются и у того корпуса.

Анатолий Ильич указывает на двухэтажку, в которой находятся туберкулёзники. Там свой главврач. Непонятно только, почему это здание соседствует с нашим костным отделением? В «Чим-Булаке» корпус туберкулёзников был далеко за горой.

- А где же нам тогда брать «картинки»? – запальчиво спрашивает Иванихин. – Из дому высылают редко, а хочется, чтобы коллекция пополнялась постоянно…

- Резонно, – задумывается Анатолий Ильич. – Знаете что, я принесу из дома все спичечные коробки, какие найду, а вы аккуратненько снимите с них этикетки. Это делается очень просто. Надо намочить этикетку водой, и она сама через пару минут отстанет от коробка. Сам когда-то занимался этим делом…

Какое-то время все трое замолкаем, потом Анатолий Ильич кивает Иванихину:

- Пойдём, распоряжусь, чтобы выдали новую обувь. Её много остаётся от выписавшихся. Отнесёшь своему другу…

 

3. Злополучная «контролька».

 

В кармане голубой курточки перекатывается двухкопеечная монетка. Издержался, давно не получал рубликов в мамином письме.

У выхода из санатория прилепился к ограде бревенчатый магазинчик с вросшим в землю нижним этажом – его окошки у самых ног. Когда есть деньги, мы сюда заходим, чтобы разжиться тем, чего не бывает в нашем меню. Например, лимонада или шоколадки…

Я протопал по широкой деревянной лестнице, переходящей в террасу. Дверь магазина была открытой. Дебелая продавщица, из-за своей полноты, косынки и небрежной косметики выглядевшая лет на десять старше своих кровных двадцати пяти, равнодушно застыла колоннадными мраморными руками на краю прилавка. Всегда интересно рассматривать кондитерские россыпи на витринах. Моё самое любимое лакомство – кубик в коричневой обвёртке. Это какао с сахаром. Его принято заваривать в кипятке, но мы любим грызть его так. Сахарок скрипит на зубах, вкус не такой приторный, как у шоколада, а проще. Да и цена не кусается…

Изучая ценники на расфасованных и отсортированных лакомствах, я страдальчески вздыхал, теребя в руке монетку. Мыслишка на периферии сознания подсказывала мне, что выгляжу я не очень презентабельно, однако не было сил оторваться от витрин.

- Что бы такое купить? – пробормотал я просто так наугад, лишь бы заполнить затянувшуюся паузу, не рассеченную встречным вопросом продавщицы.

Я наклонился почти над самым стеклом витрины невдалеке от живой статуи, подпирающей прилавок. Разглядев мой жалкий грошик в руке, продавщица обронила, скрывая брезгливость:

- Да ничего не купишь!..

Стало болезненно неловко. Действительно, чего я припёрся с двумя копейками? Хотя, конечно, мне могли бы дать на них один леденец. Или лучше «Клубнику со сливками», если не жалко. Эта конфета всегда такая мягкая, легко давится пальцами. Хорошо её жевать. Я всегда сначала пробую конфету на сдавливание, – чем мягче, тем лучше…

Ни с чем выйдя на улицу, я увидел рыщущего Иванихина. Он выудил из-под опорного столбика магазинной террасы спичечный коробок и довольно рассматривал этикетку – раньше нам такая не встречалась. И как я не заметил этого коробка? Этикетка была бы моей…

Вдвоём с Иванихиным побрели к фонтану – посидеть на парковой скамье со спинкой. Вдруг и там кто-нибудь курил и обронил опустевший спичечный коробок. Там мы ничего не нашли и плюхнулись на скамью. Я снял казённый ботинок, чтобы вытряхнуть попавшие в него песчинки. Стелька вывалилась, и я увидел прилепившийся к «пяточному» месту гривенник. Прежний, уже выписавшийся, владелец ботинка сделал заначку и забыл про неё. Моему счастью не было предела, – теперь можно будет купить кубик какао.

Снова с Иванихиным направились в магазин. На входной двери висел плоский квадратный замок – магазин закрылся на обеденный перерыв. Придётся ждать до трёх.

Мы расселись прямо на деревянном полу лестничной пристройки. В томительном ожидании Иванихин ковырял перочинным ножом половицы, увеличивая щель между ними, а я тарабанил пальцами замысловатый ритм несуществующей мелодии, этим как бы погоняя нудные секунды, словно от этого они станут более расторопными.

Вдруг я заметил, что в замочной скважине что-то желтеет. Я подошёл к магазинной двери и увидел, что отверстие висячего замка закрыто свёрнутым конфетным фантиком. Как он туда попал? Может, кто-то баловался и засунул его туда? Не сам же он туда залез…

Иванихин с независимым выражением на челе своим перочинным ножичком выковырял фантик из замка. Развернул его – от ириски «Золотой ключик». Снова скомкал фантик и ловким щелчком пульнул комочек за перила террасы.

Мы ещё немного потомились на досках и не выдержали – ушли в свою палату, решив вернуться, когда магазин уже будет открыт.

Спустя час в нашу палату заглянул обеспокоенный чем-то главврач Анатолий Ильич. Он пригласил нас с Иванихиным в свой кабинет, ничего не объясняя. Мы недоуменно поплелись за долговязой фигурой в белом халате длинным коридором в неверном свете тусклых лампочек под самым потолком. Их специально задирали столь высоко, чтобы труднее было достать их из рогатки.

Вот повернули направо и, миновав несколько закрытых дверей, дошли до кабинета главврача – почти у самого выхода из корпуса. В кабинете на хлипком стуле расположила свои пышные телеса раскрасневшаяся продавщица. Мы с Иванихиным, переглянувшись, сразу сообразили, что нас ожидает нечто весьма неприятное.

- Да, это они шатались возле магазина, – узнавательным тоном произнесла продавщица.

- Вы были возле магазина? – стал выяснять Анатолий Ильич.

- Были, – растерянно пробормотали мы с Иванихиным друг за другом.

- Пришла с обеда, гляжу – «контрольки» в замке нет, – затараторила продавщица, тяжело поднявшись со стула и подозрительно оглядывая Иванихина и меня с ног до головы. Было видно, что она это уже говорила главврачу, но не преминет повторить ещё раз двадцать.

- Вы открывали замок? – строго спросил Анатолий Ильич.

- Зачем? – запротестовали мы.

- А почему тогда нет «контрольки» в замке? – допытывалась продавщица.

- Какой «контрольки»? – недоуменно вытаращил глаза Иванихин. – Там был какой-то фантик. Мы его вытащили, вот и всё…

Было очень неприятно, что обыкновенный фантик продавщица называет сложным «взрослым» словом. Ничего себе «контролька»!..

Продавщица торжествующе посмотрела на главврача, мол, что я вам говорила! Анатолий Ильич резонно ей заметил:

- Вы должны были вставить в замок листок со своей подписью, насколько я в этом разбираюсь…

Мы воспряли духом: действительно, разве не знает продавщица, что не положено вставлять в замок случайные бумажки?

- Зачем вы это сделали? – не унималась толстушка, сверля нас затяжным взглядом.

- Мы просто не знали, – ответил я. – Ждали, когда откроется магазин.

- Вы точно не открывали замок? – спросил Анатолий Ильич уже более спокойным тоном.

- Чем, пальцем? – съязвил Иванихин. – Очень нужно!..

- Ты не остри! – перебил его главврач. – Раньше уже были такие случаи…

- Не знаю, что и думать, – замялась продавщица, – В таких случаях положено делать ревизию, такая канитель… Вдруг будет недостача…

- Говорим же, только фантик вытащили, – Иванихин начинал кипятиться. – Можете даже обыскать, если хотите…

- Ну, ладно, поверю на слово. У меня нет другого выхода, – всё ещё недоверчиво произнесла продавщица, искательно покосившись на врача: ей было досадно, что нас не поругали хорошенько, она ожидала от главврача большего, а он ещё укорил её нестандартной «контролькой». С намеренным оханьем она отправилась открывать магазин.

- Быстро марш отсюда, лоботрясы! – пробормотал нам Анатолий Ильич. – Если соврали, смотрите у меня!..

Какое это тягостное дело – доказывать, что ты не верблюд!..

 

4. Гарабкин.

 

В нашу палату часто заглядывает Гарабкин – он навещает Ватагина. Гарабкин старше нас на год. Смотришь на его тонкие черты лица, и непременно промелькнёт мысль: такому мальчику можно даже сыграть в кино Ромео. Конечно, когда немного подрастёт.

Сколько раз, когда мне из дома приходила посылка, я припрятывал самое вкусное лакомство, чтобы угостить Гарабкина. Лювлю себя на мысли, что мне хочется, чтобы Гарабкин выделил меня среди остальных. Я бы делился с ним своими сокровенными мыслями. А что если в душе Гарабкин такой же, как и я? Тогда я, наконец, решу задачу: есть ли на земле два совершенно одинаково думающих и воспринимающих мир человека.

Но Гарабкин для меня загадка. Я смутно себе представляю, какими должны быть дипломаты, но мне кажется, что в нём что-то есть от дипломата – о себе он никогда ничего не рассказывает.

Вот он в очередной раз после занятий заглядывает в нашу палату. Я внутренне напрягаюсь: к кому он первым делом обратится? Гарабкин подходит к сидящему возле своей тумбочки Ватагину. Обидно. Все мои угощения – не в счёт. Лишь кивает мне издали. Они вдвоём с Ватагиным уходят в сад. Я знаю, что возле «избушки на курьих ножках» в траве у них спрятаны мечи, сделанные из штакетин. Сейчас начнётся турнир. В окно нам всё видно. Когда Ватагин с Гарабкиным скрещивают мечи, стучат ими, проходящие мимо девочки останавливаются и смотрят на них. И как по мановению волшебной палочки здесь всегда оказывается красавица Света. Она смотрит восторженными глазами на Ватагина. Это уже нарушение нашего «неписанного правила». Все обитатели нашей палаты единодушно решили не дружить с девочками. Зачем тогда Ватагин с Гарабкиным хвалятся перед девчатами своей ловкостью и реакцией? Ведь Ватагин видит, какими глазами смотрит на него Света, которую он на уроках всё время вышучивает…

Раз к Ватагину приехали родственники, и ему стало не до Гарабкина. Тот по привычке зашёл в нашу палату и вскоре опять вышел в коридор, поняв, что турнир отменяется. Я догнал его в коридоре и сказал:

- Хочешь, покажу в саду потайное место?

В карих глазах Гарабкина проблеснули искорки заинтересованности. В дальнем конце сада я показал Гарабкину заглушенную терновником старую яблоню. В её стволе на высоте двух метров от земли было дупло. Оно видно только тогда, когда заберёшься на третью ветку. Я сказал:

- В дупле можно сделать тайник и прятать «картинки»…

Из сада выходили молча. На красивом лице Гарабкина прочитывалось плохо скрываемая скука. Тогда я рассказал ему о потайном кармашке в моей куртке. Гарабкин на минутку оживился, но потом снова заскучал, и непонятно было, о чём он думает. Может быть, о том, что сорвался его турнир на мечах. Неужели не надоели эти измочаленные деревяшки?..

Я показал Гарабкину своё пластилиновое царство. Обычно все хвалили мою работу, но Гарабкин ничего такого не сказал, словно не видел в этом ничего особенного. Мне не охота было с ним расставаться, и я показал ему свой альбом со спичечными этикетками. Он невнимательно полистал альбом, сознавая, что для меня эта коллекция представляет большую ценность. Потом ушёл в свою палату, чтобы не опоздать на полдник.

После ужина Гарабкин неожиданно вернулся в нашу палату и позвал меня на веранду смотреть телевизор. Перед видавшем виды «Рекордом» с маленьким экраном в голубом полумраке сгрудилось человек тридцать – кто на стуле, кто просто на полу. Мы примостились на подоконнике. Фильм оказался не очень занимательным. Гарабкин вдруг спросил шёпотом:

- Тебе нравится в санатории какая-нибудь девочка?

Я растерялся. Зачем ему это? Говорить о таком – значит, нарушать наш «неписанный закон». Я молчал, Гарабкин обидчиво переспросил. И тогда я выдавил из себя:

- Одна девочка похожа на француженку…

- Кто это?

- Да так… из четвёртой палаты.

- Что именно в ней нравится? – упорно допытывался Гарабкин.

Зачем он это выясняет? Об этом неудобно говорить. Я вспомнил стройную девочку с каштановыми волосами и зелёными глазами. В её манерах было что-то ультрасовременное. Это значит такое, как в свежих фильмах. Это когда с взрослыми разговаривают на равных и не боятся говорить открыто. Как я ещё понимаю современное? Это когда говорят о чём-то новом, а не повторяют чужие заплесневелые шуточки. Я ни разу не слышал, чтобы зеленоглазая повторяла избитые приколы или смеялась им, словно слышала впервые. Девочка ходила по санаторию всегда одна, чувствовалась в ней какая-то независимость и целеустремлённость. С этой девочкой я не обмолвился ни единым словом. Я посматривал на неё со стороны, и мне хотелось, чтобы она оказалась такой, какой я её себе представлял.

Гарабкин, не дождавшись моих объяснений, задал лобовой вопрос:

- Скажи, как её зовут?

Я отрицательно замотал головой, хотя опасался, что этим обижу нового приятеля. Тогда Гарабкин стал клясться:

- Я никому не расскажу.

Фильм кончился, и я облегчённо перевёл дух: скоро будет отбой, значит, нужно торопиться в свою палату. А то ещё проговорюсь…

На следующий день Гарабкин опять пришёл ко мне в гости. Все в палате стали смотреть на меня как-то по-другому, с прищуром, ведь старшеклассник теперь обращается именно ко мне. Я надеялся, что Гарабкин забыл о вчерашнем разговоре, но он опять улучил момент и спросил:

- Как зовут ту девчонку? Я их всех знаю из той палаты. Ну, скажи мне! Клянусь, никто больше не узнает. Разве ты не веришь мне? Возьми и скажи прямо в лицо, что не веришь…

Я не ожидал такого напора. Чувствуя, что словно расстаюсь с чем-то неопределённо зыбким и в то же время бесконечно дорогим, я вымученно ответил:

- Там есть Галя Голованова…

После этого разговора Гарабкин сразу утратил ко мне всяческий интерес. Мне даже стало обидно. Неужели он столько времени пытал меня, чтобы выудить у меня сокровенное и тут же забыть обо мне? Вот возьму и перестану его замечать! Он это поймёт и сам подойдёт ко мне.

Гарабкин продолжал приходить в нашу палату, я делал вид, что не замечаю его. Он опять устраивал турниры с Ватагиным. Мою обиду Гарабкин, конечно же, почувствовал, но вопреки моим ожиданиям ничуть не расстроился. Он тоже стал демонстративно отворачиваться от меня…

 

 

 

5. Скрипач.

 

Было в лице этого мальчика, одноклассника Гарабкина, что-то неисправимо чопорное. Вечно поджатые губы крохотного рта, холод преждевременной расчётливости во взгляде. Раздражала его рассудительность и обстоятельность даже в пустяковых делах, словно забавы сверстников ему отродясь чужды. Я не представлял его балагурящим, ни разу не заметил и тени улыбки на его лице.

Когда я в поисках Фурцева заходил на веранду старшеклассников, густо заставленную койками в два ряда, поле моего зрения засорял этот непонятный аккуратист, раздражая, словно известковый шлепок, случайно оставленный на полированной поверхности после ремонта. Даже обедал малый своеобразно: быстро-быстро по-хорьковски колобродили на его лице губки в такт жевательным усилиям, словно он опасался, что кто-то выдернет у него из-под носа тарелку. Так наперегонки питаются в доме коты, если их больше одного – боятся, что кто-то слопает чужую долю. Закончив трапезу, мальчик исследовал оранжевый квадратик личной клеёнки, ссыпал на ладонь оставшиеся хлебные крошки и ловко отправлял их в роток. Старушечьи губы сразу застывали на его лице, а глаза, спрятанные за линзами очков в тонкой позолоченной оправе «Мона Лиза», даже не пытались вбирать в себя окружающее гомонящее санаторство, словно всё было давно изучено.

На мне этот малый тоже не задерживал взгляда. Сухое лицо очкарика излучало тягостную вдумчивость, такие лица были у высокопоставленных офицеров вермахта из художественных фильмов. Словом, было за что недолюбливать этого старшеклассника.

Но больше всего меня раздражало вот что. Когда мы с Иванихиным прогуливались по санаторскому двору, мы иногда подходили к правому углу двухэтажного тубдиспансера. Здесь на торцовой стене была закреплена железная пожарная лестница, ведущая на крышу. Мы по очереди подтягивались на ней, как на турнике. При этом частенько видели за окном угловой комнаты уединившегося аккуратиста с нашей веранды. Он, прижав к подбородку лакированный корпус маленькой скрипочки, беззвучно водил смычком по струнам. Ни одна нечаянная нотка не пробивалась за двойное остекление, чтобы мы могли оценить, что так тщательно выводит на инструменте скрипач. Комната была без всякой обстановки, лишь у стены стоял белый эмалированный шкаф с лекарствами. Это, видно, была ординаторская, куда имел доступ упорный музыкант.

Перед музицирующим не было никаких нот, должно быть, он повторял ранее выученные пассажи или подбирал мелодии на слух. Чему можно выучиться подобным образом, если во всём санатории лишь один штатный баянист, и вряд ли у него спросишь, как настраивается скрипка?..

Мы с Иванихиным бросали в окно комочки земли, но скрипач лишь отворачивался от нас, продолжая орудовать смычком.

Хоть бы раз этот затворник выступил перед нами, санаторцами! Нет же, в одиночестве попиливает себе, избегая заниматься на публике. Потом куда-то прячет свою скрипку, чтобы его не сломали. А интересно было бы, например, покрутить деревянные колки, попробовать самим извлечь какие-нибудь пискливые нотки. Но нам не видать этой скрипочки. От нас её, видите ли, прячут! Удальцов не прятал от нас своего баяна, давал нам порастягивать меха.

Ежедневные часовые упражнения на скрипке в чужом корпусе, для чего всё это? Чтобы в один прекрасный день удивить весь мир, как Паганини? Про Паганини мы уже знали стараниями Зои Филипповны.

Когда стали пускать в санаторский сад, облегчённый от собранного урожая, мы с Иванихиным встречали там нашего Скрипача. Мне даже неинтересно было узнавать его имя. Он и здесь бродил в гордом одиночестве, не проявляя ни малейшего желания подружиться с нами. Зато тщательно выискивал в колючем ежевичном кусте незамеченные другими «ходячими» ягоды.

Вот в проворной узкой руке Скрипача зачернела ягодка. Опять это мельтешение быстрого маленького рта. Мы с Иванихиным спрятались за раскидистой старой яблоней, испытывая одинаковое нерасположение к старшекласснику. Как будто и здесь боится, что мы не оставим ему ягод.

Сам не понимаю, как у меня вырвалось – в сторону Скрипача:

- Пентюх!

- Что?!.

Глаза лакомки за стёклами очков наконец-то ожили. Они остановились на мне, словно мушка на мишени. Скрипач с неожиданной прыткостью бросился за мной в погоню.

Встречные кизиловые ветки захлестали меня по лицу, я едва успевал отводить их руками в стороны, слыша за собой командорский топот преследователя. Я думал измотать его по саду, но не тут-то было. Скрипач упорно не отставал от меня. После долгих замысловатых петель среди рядов алычи Скрипач настиг меня и заломил мне руку, отчего я оказался лицом в траве.

- Как ты меня обозвал? – стал пытать меня Скрипач. – Будешь ещё?..

- Нет…

- Громче!..

Скрипачу хотелось, чтобы моим конфузом полюбовался Иванихин, который замер в пяти шагах от нас и не решался или просто не хотел вмешиваться: как-никак я первым начал эту свару…

- Нет! – проголосил я скрепя сердце.

Клещи рук разжались, и Скрипач отпустил меня. Спустя пару минут он снова начал обследовать попавшийся на пути куст ежевики. Я обошёл Скрипача стороной я застыл у крайней яблони – поближе к нашему корпусу. Дистанция теперь вроде бы более безопасная, длинноногий музыкант не успеет догнать меня. С новым вдохновением я бросил в его адрес словесный «подарочек»:

- Эй, пентюх!..

И – ноги в руки. Но Скрипач поразительно легко, словно на раскрытом парусе, догнал меня у «избушки на курьих ножках». Он обрушил меня носом прямо в лопухи. Снова моя рука заломлена отработанным движением, и нет сил вывернуться.

- Будешь обзываться? – Скрипач для верности надавил коленом в мой позвоночник. Не дождавшись моего немедленного желания просить пощады, он ещё сильнее заломил мне руку. Настоящий фашист!..

- Не буду! – хриплю я, удручённый тем, что повторилась прежняя картинка и даже разговоры те же самые.

- Скажи: прошу прощения!..

Это уже что-то интеллигентское! Как бы не так, дождёшься!..

Жуткая боль прострелила мне руку. Кажется, ещё чуть-чуть, и мои суставы хрустнут, переламываясь. Экзекутора это нимало не волнует, он настроен продолжать пытку до победного результата.

- Прошу прощения! – выдуваю я изо рта лопушиный кляп.

- Вот так-то будет лучше, – успокаивается мой мучитель. – Не вздумай ещё раз со мной так пошутить!..

Моя правая рука безжизненно висит, организм медленно гасит тупую боль в плече. Мои серые брюки в коленях стали зелёными от раздавленных лопушиных листьев. Придётся вечером в банной комнате застирывать единственные брюки, если, конечно, правая рука отойдёт и будет слушаться меня.

Но я знаю, что в следующий раз не сдержусь и снова обзову этого Скрипача…

 

6. Очевидцы неувиденного.

 

Мы с Иванихиным примостились на неудобной оградке клумбы – в стороне от общего смятения. Скоро, очень скоро мы станем свидетелями самого крупного на планете взрыва в мирных целях.

На открытую террасу из веранды выкатывают койки. Главврач Анатолий Ильич, вытирая со лба пот, кричит медсёстрам:

- Остальные койки – к фонтану!..

Теперь койки скатывают прямо по ступенькам и выстраивают возле бетонного кольца фонтана, который при мне ещё ни разу не исполнял своего прямого предназначения.

Из-за клумбы выходит дворник Прокопий. Он задумчиво смотрит на нас и даже почему-то не сгоняет с оградки, как это делал раньше. Наоборот – даже заговаривает с нами, давая понять, что обладает важной информацией:

- Теперь сель, что называется, закроют на замок. Да вы, поди, и не знаете, что такое сель, а я видел это своими глазами. Очень страшное зрелище. Солнце растопит ледники – и с гор понеслась лавина камней вместе с грязью. Гром до небес. Жуть! Сель всё смывает на пути, лучше и не попадайся. Сколько раз этот поток доходил до самой столицы. Дома сносило в пару мгновений – не успеешь и моргнуть. На окраинных улицах после селя долго лежали метровые валуны, я ещё помню. Чудовищная сила. В жаркое лето только и ждёшь катастрофы. Половину Алма-Аты может затопить…

Дворник поставил в урну из гранита, словно в вазу, оброненный кем-то букет пижмы и снова заговорил в усы:

- Сегодня устроят взрыв, как в Хиросиме, только не атомный. Мой знакомый работал в штольне, рассказал кое-что. В горах прорыли два туннеля, загнали в них два эшелона взрывчатки. Первый взрыв подбросит гору вверх, а следом второй взрыв скинет породу в ущелье. Вот и будет за несколько секунд сооружена плотина. Такого ещё не было нигде в мире. Вот только неизвестно, как ударная волна пройдётся по нашему санаторию…

Прокопий, испытав облегчение от выданной нам сенсации, уходит по своим делам. Мы с Сашкой равнодушно смотрим ему вслед. Нам непонятны его опасения. Человек полетел в космос. Изобретены умные машины, которые заменяют труд тысяч людей. А что сель? Этот грязевой поток будет укрощён человеческим разумом. И непременно сегодня. Взрывом, так взрывом, если иначе нельзя. Немного волнует лишь само ожидание взрыва. Интересно, какой он будет? Сильно громкий? Ведь эти шахты не очень далеко от нашего санатория…

- Сань, как ты думаешь, какой будет взрыв?..

Иванихин уверенно говорит:

- Полнеба затянется дымом, на голову посыплется земля. Береги свой лобешник…

Я с уважением смотрю на своего приятеля: всё-то он знает наперёд. Как взрослый. Этим он напоминает Удальцова, только не такой задиристый.

- Сбегаем на разведку? – предлагаю я.

Мы пробегаем мимо фонтана и останавливаемся невдалеке от скамейки, стоящей между двух молодых черешен. Скамейку заняли медсёстры, Анатолий Ильич стоит рядом. Мы делаем вид, будто что-то потеряли на дорожке, а сами усиленно прислушиваемся.

- Как бы потолки не обвалились, – озабоченно вздыхает Анатолий Ильич. – Только недавно ремонт сделали. Стёкла, наверно, не уцелеют – Медео рядом…

Он взглядывает на циферблат наручных часов:

- До взрыва осталось ровно двадцать минут.

Мы с Санькой возвращаемся к своей клумбе и довольно переглядываемся: кое-что новое разузнали.

На койках повсюду галдят «лежачие», внезапно оказавшиеся под открытым небом. Зоя Филипповна прохаживается возле коек, на которых лежат зафиксированные девочки, и что-то говорит им, наверное, успокаивает, а не то они, глядишь, и расплачутся, у многих такие кислые лица. Все ждут светопреставления. Небось, боятся взрыва до смерти…

Издали видно, с каким важным видом прохаживается между девчачьих коек Гарабкин, словно он тоже воспитатель. Он нас прекрасно видит, но не решается к нам подойти. Интересные у меня с ним сложились отношения. Конечно, он всеобщий любимец, потому что лицом бог явно не обидел. Но почему он всё время водится с этим Ватагиным? Он ведь прекрасно знает, что Ватагин разбил камнем окно ординаторской, а всё свалил на меня, хотя главврач всё равно в это не поверил. Когда мы с Иванихиным проводили читательскую конференцию, что нам поручила Зоя Филипповна, Гарабкин заглядывал в нашу палату, а рядом с ним почему-то была Галя Голованова. Или это просто совпадение? Ни за что не подойду к Гарабкину первым, пусть сам подходит ко мне!..

Минуты ожидания взрыва становятся нестерпимыми. Мы с Санькой убегаем в сад и, истомляя себя, накручиваем немыслимые спирали вокруг яблонь. Сколько времени проходит, сами не знаем.

Вернувшись к корпусу, видим, что койки уже закатывают назад. Главврач опять помогает медсёстрам и нянечкам. Мы семеним за Анатолием Ильичом, спрашивая наперебой:

- Анатолий Ильич, взрыв отменили?

- Нет, он был пять минут назад…

У Иванихина разочарованно вытягивается лицо:

- Почему ничего не было слышно? Ну и взрыв! А я-то думал!..

 

7. Надпись на снегу.

 

Иду полюбоваться на снежную крепость. Вчера помогал её строить, но порезал палец – в снегу оказался бутылочный осколок. Крепость достроили без меня.

Снежная поляна за двухэтажным корпусом искрится от солнца. Так тепло, что можно ходить в одной куртке. Крепость действительно величава: выше человеческого роста. Протискиваюсь в узкий проход. Приятно глядеть из окон-бойниц и наблюдать, что делается снаружи. Вот на фоне длинного гаражного забора мелькнула фигура Гарабкина. Мы с ним так и не помирились, хотя уже наступила зима. Из-за детской размолвки теперь сторонимся друг друга, хотя это просто смешно. У каждого своя гордость, и никто не хочет поступиться своими принципами.

Вот приближаются к крепости две девчонки. В одной я узнаю Галю Голованову. Девчонки идут прямо на меня. Надо бы выйти из крепости, но я боюсь, что буду выглядеть перед Галей неловким. Я всегда спотыкаюсь, когда прохожу мимо неё.

Девочки заходят за крепость. Непонятным образом они не заметили меня. Я слышу удивлённый девичий голосок:

- Галь, смотри, что здесь написано!..

Через некоторое время раздаётся бархатный, немного взволнованный голос Головановой:

- Кто это такой Дашкин? А-а, кажется, вспомнила!..

- Это тот тихенький? – проясняет спутница Гали.

- Угу…

Обойдя крепость со всех сторон, девочки уходят в сторону нашего корпуса. Я заворачиваю за крепость и вижу голубеющую на снегу надпись, нацарапанную прутом:

«Дашкин + Голованова».

Это работа Гарабкина. Он воспользовался чужой простодушностью и теперь мстит мне за то, что я избегаю его. Это уже все в нашей палате заметили и недоумевают: в честь чего мы отворачиваемся друг от друга?..

Девочки пытались затоптать надпись, но сделали это небрежно; надпись всё равно прочитывалась, затоптанные буквы легко восстанавливались по смыслу. Я затоптал надпись как следует.

К крепости стали подходить ребята из нашего корпуса. Иванихин поймал меня за рукав куртки:

- Будешь в нашей команде. Мы в обороне. Готовь снежки!

- Что-то неохота…

- Как так? Я на тебя надеялся…

- Рука ещё не зажила.

- Ерундистика! Подумаешь, царапина какая-то! Ты что сегодня какой-то не такой?

Я пожал плечами.

- Ну, как знаешь, не будем тебя уговаривать…

Я побрёл к корпусу. Навстречу мне попался Гарабкин. Рядом с ним шла Голованова. У него на плече модно красовался фотоаппарат. Так и хочет быть в центре внимания – будет щёлкать своим фотиком. Вот только есть ли там плёнка?

Проходя мимо, Голованова внимательно посмотрела на меня своими зелёными глазами, перестав слушать занимательные речи спутника. Кажется, Гарабкин говорил ей, что его отец какой-то крупный чин. Что ж, похоже, раз делает такие дорогие подарки. На этот раз я не споткнулся перед Галей, прошёл твёрдым шагом. Мельком оглянувшись назад, я поймал торжествующую улыбку Гарабкина.

Я был просто раздавлен. Зачем я ему всё выложил? Он теперь специально обхаживает Голованову. А если бы я ему не сказал о ней, вряд ли бы он заинтересовался ею. Есть в этом что-то подленькое, когда делают назло другому…

Наступил предновогодний день. Ёлку установили в самой большой палате девочек. Под вечер в нашу палату заглянула Зоя Филипповна:

- Девочки вас приглашают на ёлку. Столы накрыты. Быстро собирайтесь! «Лежачих» отвезём.

Я выразительно посмотрел на ребят. Надо отказаться. Знаться с девчатами не велит наш «неписанный закон». Но все, скрывая смущение, стали одеваться.

- А как же наш «закон»? – не выдержал я.

Все потупились, но ничего не ответили, лишь чуть медленнее стали собираться, демонстрируя показное раздумье. Ну, и чёрт с вами, идите! Никто не сдержал слова. Впрочем, слова-то никто и не давал, такой порядок сложился сам собой. Люди его устанавливали, люди его могут и пересмотреть, что обижаться.

«Лежачих» Мишу Деревского и Прошу Горбылёва увезли к девочкам. С той стороны доносится по коридору оживлённый девичий гомон. На лице Ватагина расплёскивается довольная улыбка – он застегнул последнюю пуговицу на своей выходной курточке. Ватагин кивает силачу Бауржану, и они вместе выходят из палаты. Ватагин заранее уверен, что Светка опять проглядит на него все глаза или даже постарается примоститься рядом – в честь праздника.

Иванихин понимающе трогает меня за рукав:

- А ты что сидишь?

- Я не пойду.

- Брось выдумывать! Видишь, все ушли. Что ты будешь делать один? – в голос Иванихина вплетаются нотки невольной виноватости.

- Почитаю книгу.

- Нашёл время! Давай собирайся!..

- Да не пойду я, сказал же!..

Иванихин тоже ушёл. Тоскливо было слушать в пустой комнате далёкие весёлые реплики. Время от времени из большой девчачьей палаты доносились раскаты смеха – кто-то вовремя ввернул что-то весёленькое. На это первый мастер Ватагин.

Минут через десять в дверь заглянула Зоя Филипповна:

- Ты чего стесняешься? Ждут тебя там. Такой праздник, а ты!.. Приболел, что ли?..

- Нет.

Я демонстративно раскрыл толстенную книгу – «Незнайка на Луне».

- Пойдём же, интересный ты человек…

- Нет, я не пойду, пусть без меня…

Зоя Филипповна недоуменно пожала плечами и ушла. На меня могло подействовать только одно слово. Только одной девочки. И в душе я ожидал этого чуда. Вот сейчас откроется дверь, и мне навстречу засияет тёплый свет зелёных глаз.

За мной никто не пришёл…

 

8. Первое апреля.

 

Как я забыл про первое апреля!..

Сегодня утром после завтрака Ватагин сказал, что моя фамилия значится в списке тех, кого должны оперировать. Я не поверил:

- Не может быть!..

- Сходи сам посмотри! – Ватагин имел в виду стеклянную рамочку на двери операционной, где обычно помещали имена тех детей, кому будут в этот день делать операцию.

Все «ходячие» нашей палаты вышли следом за мной в коридор и свитой сопровождали до самой операционной. В тусклом свете непроглядного коридора я уставился на рамочку – точно, на листке моя фамилия значится под третьим номером.

У меня похолодели руки. Что делать? Анатолий Ильич утверждал, что скоро выпишут, и – на тебе! – собираются делать операцию. Неужели мои дела так плохи и от меня это скрывали? Наверное, неважные результаты показала последняя рентгенография. Не надо было лазать по деревьям и прыгать с санаторской стены. Допрыгался!..

Мгновенно вспомнился совсем недавний случай. Вдруг привезли в санаторий выписавшуюся девочку из третьего класса. Видимо, она не соблюдала предписания врачей, каталась на велосипеде, и у неё стала чернеть нога.

Мы тут всякого насмотрелись. Самые тяжёлые случаи, когда у кого-то открываются свищи. Нога начинает напухать, болеть, прорывается наружу гной, и никто из врачей толком не знает, как лечить такое. Это подтверждали даже делегации из других костных клиник. В «Чим-Булаке» был такой мальчик. Откроется на ноге рана, мухи начинают летать, чувствуя едкий запах гноя. Забинтовывать рану нельзя, надо чтобы больное место дышало. Медсёстры выдавливают гной, смазывают рану антисептиком, делают уколы. Когда рана затянется, больное место прогревают расплавленным озокеритом – черной нефтяной смолой. Через полгода поправившегося собираются выписывать, и вдруг нога опять начинает беспокоить, начинается покраснение, и блуждающий свищ прорывается в другом месте…

У Бауржана тоже врождённый «сюрприз» – на правом виске запёкшаяся корочка величиной с монету. В виске у него крохотное незаживающее отверстие. Иногда мы начинаем бороться с Бауржаном, и нечаянно задеваем его висок. Корочка отваливается, и из раны несколько дней просачивается кровь, пока опять не образуется эта корочка.

У той третьеклассницы нога стала разбухать, бедняжка кричала от боли. Срочно стали готовить операционную. Мы в тот день все переполошились, переживая за девочку. Поминутно подбегали к двери операционной и заглядывали в крохотное окошечко. Операция шла долго. Мы поняли, что ей ампутируют ногу. Через какое-то время дверь операционной открылась, из неё вышел санитар, держащий в руках что-то, завёрнутое в окровавленную простыню.

- В кочегарку! – коротко сказал ему выглянувший из операционной Анатолий Ильич, не снимая белой повязки с подбородка.

Мы поняли, что это ампутированная нога, которую предстоит сжечь в топке. Едва санитар вышел на улицу, следом выбежал всполошённый Анатолий Ильич. Он тараторил повстречавшейся медсестре:

- Надо догнать его! Ногу необходимо обследовать!..

Всем нам стало жутко. Мы ещё долго дежурили возле реаниматорской, где девочка приходила в себя после наркоза. На месте правой ноги под простынёй у неё была пустота.

А теперь собираются резать меня. И главное – ничего мне не сказали. Чёрта с два! Перелезу сейчас через стену и убегу из санатория. У меня нога уже зажила!..

Над ухом раздаётся пренебрежительная усмешка Иванихина:

- Эх, ты, разинул рот! Сегодня же первое апреля!..

От таких спасительных слов я на радостях готов прыгать до неба. Иванихин своими словами прямо-таки спас меня, у меня уже голова шла кругом. Но кто же так жестоко подшутил надо мной? И как до меня сразу не дошло, что почерк в конце списка не взрослый, а совсем корявый. Мою фамилию вписал кто-то явно не из нашей палаты, я бы узнал шутника по лучащемуся лицу, какое бывает у проказника, отмочившего хохму. Но ни у кого из моей свиты нет такого фальшивого лица, кое-кто тоже поверил, что меня сегодня должны были ложить на операцию. «Класть», поправила бы меня в этом месте Зоя Филипповна.

Единственный, кто мог такое сотворить, это Гарабкин. Ну и шуточки у него! Не вяжутся с его обликом.

Скорее на улицу, на солнце! Этот длинный коридор с подслеповатыми лампочками словно туннель, он давит на меня…

На ступеньках парадного входа Иванихин догоняет меня:

- Пойдём посмотрим, какую рыбу нам подбросили сегодня…

Это он про неизвестного соседа санатория. Его дом-дворец в дальнем углу сада, за санаторской стеной. Самого дома не видно с земли, краснеет лишь крытая железом добротная крыша. Со двора того дома на нашу сторону постоянно перебрасывают порожние консервные банки. Мы с Иванихиным настойчиво отсылаем их назад – законному владельцу. На другой же день банки снова оказываются на нашей территории. Так и продолжается эта переброска жестяного имущества – кому быстрее надоест. Ждём, когда у неизвестного соседа заговорит совесть.

Совесть у соседа преспокойно дремлет в чуланчике души. В этом сегодня убеждаемся ещё раз: в углу сада на свежей траве валяются новые банки. Если мы живём в санатории, значит, нас и за людей можно не считать. Но мы будем стоять до победного, хотя победа в этом деле грустна.

- Ого, лосось! Богатеет сосед. – Иванихин наклоняется над невиданной банкой. Брезгливо поднимает её двумя пальцами за зубчатый край крышки и перебрасывает через стену. Я тем же воздушным способом возвращаю владельцу две другие банки, явно заморские, таких мы не встречали на магазинных полках.

За стеной раздаётся скороговорочная брань. Не дожидаясь благодарности, задаём стрекача. За нашими спинами шлёпается о землю целый кирпич – подарок неизвестного соседа. Нет, такой не угомонится!..

Забираемся с Иванихиным на открытую лестничную площадочку второго этажа «избушки на курьих ножках». Здесь к барьеру приделана дубовая лавочка. Хорошо сидеть на возвышенности, озирая длинный ряд окон нашего корпуса.

Сидим, молчим каждый о своём. Мне вдруг вспомнился отец. Мать уже полгода не пишет о нём. Странно. Что с ним? Последнее время он сильно болел. А теперь о нём – ни единой строчки. В своих последних письмах я настойчиво просил сообщить об отце, в ответ ни слова. Если опять ничего не напишут… Но лучше об этом не думать…

К избушке подходит Рыжая. Так за глаза все зовут мою одноклассницу Валю за её огненные волосы. Сейчас под весенним солнышком на её аккуратном носике зацвели веснушки. Рыжая, щурясь от солнца, говорит мне, пряча руки за спину:

- Жень, тебе письмо.

Иванихин смеётся раскатисто и, как сказала бы Зоя Филипповна, невоспитанно:

- А тебе – посылка. Не выйдет! Его сегодня уже разыграли – мало не показалось…

Рыжая спокойно смотрит на меня:

- Пляши!

- Сначала покажи письмо.

Валя машет конвертом, словно веером, перед своим лицом. Я устремляюсь вниз по лестнице и пару раз топаю ногами об землю, нехотя изображая черновик танца. Мне неудобно, ведь в окно могут сейчас смотреть наши. Они поднимут меня на смех, ехидный Горбылёв обязательно с глупой ухмылкой сморозит: «жених и невеста»!

- Мало, мало, – говорит Рыжая. – Ну, да ладно, пожалею тебя…

Я хватаю конверт и на ходу распечатываю его, взбегая на лестничную площадку. Бухаюсь на свою скамейку, читаю. Сестрица Ленка учится на одни «четвёрки» и «пятёрки». Это мы и сами знаем. Сосед Кешка передаёт привет. Наконец-то, вспомнил через три года! Кот Васька жив-здоров и по-прежнему любит спать в духовке. Про отца – ни слова.

Значит…

 

9. Обмен – обман.

 

Прямо посреди главной дороги, разделяющей сад пополам, лежит огромный валун. Такие здесь постоянно выкапывают из-под земли. В саду началось строительство нового корпуса. Выкорчевали плодовые деревья, вырыли траншеи, и вот на глазах растёт фундамент. Кое-где даже начали кирпичную кладку. Только валуны, вынутые из-под земли, надо куда-то девать. Они такие гладкие, словно их специально полировали. Рабочие разбивают их кувалдами с помощью большого зубила с ручкой. Возле самого крупного валуна, который трудно расколоть вручную, даже развели костёр. Раскаливали камень и лили на него холодную воду, чтобы он растрескивался.

Мы не понимаем, для чего раскалывать валуны? Пусть бы и лежали в саду, на них можно сидеть. Или нужен камень для строительства?..

Нам жаль выкорчеванных яблонь. Они были самыми любимыми. Теперь яблок такого редкого вкуса больше нет в саду. Хорошо, что не тронули нашу грушу – до неё не дотянулся фундамент. Это самое высокое дерево в саду. Мы любим на него залезать. Сначала подтягиваешься на нижней ветке, а затем карабкаешься по стволу. Мы уже знаем, на какие ветки можно наступать. Более мелкие сучки очень хрупкие – отваливаются под ногами. Раз я чуть не полетел с высоты, когда под пяткой раскрошился на вид вполне прочный сучок. Это тебе не яблоня и не клён. Там даже тоненький сучок служит хорошей опорой.

В воскресенье на стройке пусто. Можно бегать по ровному бетону фундамента, сворачивая на внутренние ответвления – будущие стены и перегородки. Вдоволь набегаемся по фундаменту, потом спустимся в заброшенный парник, утопленный в земле. Внутри рыжие муравьи устроили себе жилище – высокий холмик из переплетённых веточек и былинок. Удальцов каждый раз ловит пару муравьёв, и на зуб. Говорит, кисленькие, как конфета «барбариска».

После этого любо забраться на самую верхушку груши. Паришь на высоте четырёх-пяти метров – вся округа как на ладони. У Иванихина всегда в кармане маленький театральный бинокль. Конечно, он слабоватый, всего два с половиной крата, но всё равно можно хорошо рассмотреть на возвышенностях спрятанные под кронами деревьев домики. Поднесёшь к глазам бинокль другой стороной – всё наоборот уменьшается.

Раз нас заметили на дереве поселковые ребята, наши одногодки. Засвистели нам за оградой. Стали перекидываться репликами. Иванихин спросил у пацанов:

- Вы собираете «картинки»?

- А как же!..

- Давайте меняться.

- Мы не перелезем через стену.

- А мы наложим кирпичей и сделаем ступеньки.

Слезли с груши и со стройки натаскали к санаторской ограде груду кирпичей, соорудив из них возвышенность. С неё можно было выглядывать наружу и даже забираться на ограду. Поселковые ребята побежали домой за спичечными этикетками, мы тоже пошли в палату за своими, договорившись встретиться через полчаса.

В назначенное время два плечистых и необыкновенно серьёзных поселковых пацана с нашей помощью перелезли через ограду. Мы расположились на ровном фундаменте стройки. Гости вынули из сумки свои коллекции, мы ахнули: такого просто никогда не видели. В специальных кляссерах этикетки были разложены по годам и темам. Многие наборы, отпечатанные на хорошей бумаге, были в стопках, перетянутых цветной бумажной ленточкой. Их так продавали в киосках специально для коллекционеров. Была даже дореволюционная этикетка, размером раза в три больше обычной. Такой спичечный коробок, наверное, даже неудобно было носить в кармане – слишком велики. Раньше нам изредка попадались спичечные коробки 50-х годов, которые чуть больше обычных, и то мы такое считали большой удачей. А тут целые сокровища…

Поселковые ребята снисходительно полистали наши тощие альбомы, морщась, как от зубной боли:

- Кто же так приклеивает этикетки? Их надо вкладывать в прозрачные кармашки, как марки…

Как будто у нас есть деньги на дорогие кляссеры…

Гости, не скрывая разочарования, вернули нам наши непрезентабельные альбомы:

- Не на что меняться. У нас такого полно…

Даже заветной этикеткой с верблюдами я их не удивил:

- У нас таких целая дюжина…

Иванихин как-то слишком суетливо стал сгребать в сумку гостей их этикетки:

- Может главврач заметить. Анатолий Ильич у нас строгий. Надо ещё перетаскать кирпичи назад, а то нас накажут…

Гости поспешно удалились тем же способом – через ограду. Возвращать кирпичи на место Иванихин не пожелал:

- Да ну их! Начнут строить, подберут и эти. Пойдём к нашей избушке, покажу фокус…

Мы забрались на террасу «избушки на курьих ножках» и уселись на скамейку.

- Смотри! – загадочно произнёс Иванихин и из-под складок завёрнутой до локтей рубахи извлёк пачку коллекционных этикеток, перетянутых ленточкой. Положил их на лавочку и таким же манером вынул из второго подвёрнутого рукава другую пачку этикеток. Полез за пазуху и вынул оттуда целую горсть разрозненных редких этикеток. Потом уже по мелочи стал вытаскивать «картинки» из ботинок, из карманов брюк. Даже дореволюционную умудрился слямзить.

- Здорово ты их околпачил! – сказал я, от души завидуя. Уму было непостижимо, как такое возможно. Я сидел рядом и ничего не заметил, поглощённый рассматриванием редкостей. Иванихин и задумал «обмен» с этой целью – быстро же он сообразил.

- Теперь у меня самая крутая в санатории коллекция, – подытожил он.

- Дай мне хоть одну, – взмолился я.

- Самому надо было не хлопать ушами, – наставительно сказал Иванихин, сграбастывая и опуская за пазуху свои приобретения.

- Да они тебя отметелят за это будь здоров! – предостерёг я одноклассника.

- А я не буду выходить из санатория. Как они меня достанут?..

Через неделю мы с Иванихиным всё-таки вышли из санатория полюбоваться с обрыва на Талгарку. Думали, раз всё тихо, наш номер удался. Но не тут-то было. Откуда ни возьмись, появились те плечистые ребята, схватили за руки Иванихина и поволокли в сторону аллеи пирамидальных тополей. У облапошенных нами ребят была целая гвардия подручных. Они окружили меня и не давали уйти в санаторий за подмогой. Один из обманутых ребят торопливо подошёл ко мне, пронзительно заглянул мне в глаза и махнул своим подручным: мол, отпустите его!..

Я никуда не убежал, продолжая наблюдать, что будет с Иванихиным. Ему для начала надавали оплеух и потребовали вернуть «картинки».

- Я их не брал, – упорно отнекивался Иванихин. – Вы сами потеряли их, когда перелезали через забор…

- Что ты гонишь? – напирали на него поселковые. – Этикетки были в сумке.

- Я сам нашёл под стеной пару ваших этикеток, – Иванихин старался заморочить голову пацанам. – Могу вам принести их…

- Всё неси, особенно ту, большую, гадёныш! Мы будем здесь ждать. Если не принесёшь, будем каждый раз колотить тебя, только высунешь нос из санатория!..

Покрутив руки Иванихину, отчего он загибался едва ли не до самого асфальта проезжей дороги, поселковые отпустили его, думая, что он всё-таки вернёт их «картинки». Но Иванихин и не собирался ничего возвращать. Он лишь охал от боли и косо посматривал на меня всю дорогу до нашего корпуса:

- Почему-то тебя не трогали…

- Наверное, поняли, чья это работа…

- У меня на лице ничего не написано…

- Не знаю…

- Конечно, у тебя благородная морда…

Вот деятель, виноват, а ещё возмущается!..

 

10. День Пионерии.

 

Какие удивительные вещи прочла вчера Зоя Филипповна – «Песню о буревестнике» и «Песню о соколе»!

Проснулся сегодня и сразу вспомнил завораживающий ритм горьковских созданий. Целый день отдаются во мне эхом эти упругие строки. Зоя Филипповна забежала на целый год вперёд – эти произведения проходят в шестом классе, а мы их узнали сейчас!..

Сегодня День пионерии. Вечером будет костёр. Дворник Прокопий носит из сада хворост и укладывает его в бетонном кольце фонтана. Нашлось применение нашему фонтану.

Вечереет. Все «ходячие» пионеры собираются у фонтана на торжественную линейку. Отдача рапортов, и вот уже все обступили бетонное кольцо с пирамидой сухостоя в центре. Хворост мгновенно вспыхивает, пламя лижет небо, и все боязливо пятятся назад.

Ватагин приносит из кухни полведра картошки и ждёт, когда дотрещат последние сучья. Гаснут поредевшие язычки пламени, и вдруг становится непривычно темно. Все расходятся, у фонтана остаётся всего несколько человек.

Ватагин бросает картофелины в золу, потрескивающую и теплящуюся сотнями рубиновых глаз-бусинок. Они словно перемигиваются. Все ждут, когда испечётся картошка. А мне не нравится это занятие. Не люблю ждать.

Я отхожу в сторонку, чувствуя, как во мне снова начинают звучать могучие горьковские строки. Вспоминается дом. Сегодня и у нас на поле костёр. Наш дом стоит на окраине посёлка, и костёр хорошо видно со двора.

Я сажусь на скамейку между двух черешен. Хорошо, что в кармане куртки моя «главная» записная книжка и карандашик. Раскрываю книжку и в неверном свете больших жёлтых окон веранды, за которыми мелькают силуэты, рождаются складные строки.

Уже в палате перед сном я снова раскрываю записную книжку и смотрю на то, что вышло:

 

ПИОНЕРСКИЙ КОСТЁР.

В поле, в мураве зелёной углубление темнеет звёздочкой пятиконечной. В самом центре собран хворост пирамидой эфемерной.

Красногалстучная юность прибывает к пирамиде, и у всех на лицах ясных – ожиданье, нетерпенье…

Этот праздник долгожданный настаёт. Взметнулось к звёздам пламя, пламя золотое. Тени, тени заплясали по чернеющему полю. Жаром пышет огневище, сучья весело стреляют; пепел вьётся, оседая на плечах и на косичках…

Я подумал: это счастье, что мне повезло родиться именно под этим небом, под ковшами двух Медведиц…

А оранжевое пламя озаряет всю поляну; сучья весело стреляют, дети бегают, резвятся…

В эту трепетную лунность так привольно человеку… Посвятим же нашу юность золотым порывам века!..

 

11. Девушка из легенды.

 

Сад – место нашего постоянного паломничества. Казалось бы, и так его каждый день созерцаем в окно, однако он неизменно манит нас в свои кущи.

Когда мне надо, я выставляю стекло на окне и оказываюсь в саду. Обычным путём попадать в него лень: надо сначала пройти длинный Г-образный коридор, а затем обогнуть весь корпус – и только тогда сможешь окунуться в шелестящую зелень.

Скоро нас сюда перестанут пускать: яблочки наливаются. В саду будут по очереди дежурить воспитатели и старшеклассники. Под осень технички будут резать яблоки и раскладывать дольки на длинных столах – сушиться. Всю зиму из этих запасов варят компот. На пару недель перекрывают доступ в сад и после опрыскивания. По саду возят ёмкость на колёсах и разбрызгивают раствор по всем посадкам – чтобы не было вредителей.

С утра после завтрака я выставил стекло и выпрыгнул наружу. Иванихин поставил стекло на место. Сегодня воскресенье, можно неторопливо сделать полный обход сада. «Избушка на курьих ножках» совсем вросла в землю. Неужели её когда-нибудь снесут? Очень будет жаль, ведь это уже история…

Дальше – бегом вдоль ежевичных кустов, окаймлённых громадными валунами. Их не все раскололи, оставили в ежевичнике для красоты. Перепрыгнул через ручей. Вот и давно заброшенный шалаш сторожа. При мне в нём никто не ночевал, но и разбирать не собираются – никому не мешает. Дальше идут заросли колючего терновника. За ними виднеется каменная санаторская ограда, у основания которой встречаются побеги экзотического папоротника. Здесь же растёт старая яблоня с дуплом.

Продираюсь сквозь терновник и залезаю на второй сук яблони. Заглядываю в дупло, где мой тайник. Так, всё в порядке – мои спичечные этикетки целы. Кладу в дупло новые, которые недавно нашёл среди мусора новостройки.

Иду дальше вдоль стены мимо ровных рядов алычи и кизила. Приближаюсь к «наблюдательному пункту» – высокой груше. Быстро, словно обезьянка, забираюсь на самую верхушку, и вот уже подо мной макушки яблонь. Вдали открылись вершины гор. Достаю из кармана театральный бинокль, который мне одолжил Иванихин, и в который раз рассматриваю окрестности.

Солнце уже припекает. Так бы и жил здесь, но долго не усидишь – расплавишься. Слезаю с груши и пересекаю полянку, которая протянулась до самого корпуса. Обычно на ней всегда резвятся, но сейчас она почему-то пуста. Странно. Ни души. И в стороне корпуса не слышно никаких звуков. Корпус словно вымер. Такое бывает только во время «тихого часа». Что-то случилось!..

Торопливо огибаю корпус и выхожу к террасе. Ничего себе! На ней собрался весь санаторий – человек двести. Рядком стоят вывезенные из палат койки, на каждой из которых сидят по три-четыре «лежачих». В самом центра толпы рядом с Анатолием Ильичом и Зоей Филипповной стоит низенького роста женщина и что-то увлечённо рассказывает. Весь санаторий слушает.

Ищу глазами наших. Иванихин машет мне издали. Потихоньку пробираюсь к нему под койками, благо они высокие.

- Кто это? – шепчу я Иванихину.

- Учительница. Она учила Маншук Маметову.

Я сразу вспоминаю страницу военной книги с напечатанным портретом героини. Девушка из легенды.

Голос у старенькой женщины не очень громкий, приходится напрягать слух, чтобы не пропустить ни единого слова. Как жаль, что я опоздал на встречу! И всё из-за своего «обхода»…

- Вы спрашиваете, было ли что-нибудь необычного в характере Маншук? – учительница на мгновение задумывается. – Конечно, дети есть дети, с возрастом все привычки могут измениться. И Маншук была самой обыкновенной девочкой, хотя чем-то всё же отличалась от сверстников. Может быть, своей сосредоточенностью. Помню такой случай. Однажды мы всем классом пошли на экскурсию. Идём по лужку, собираем цветы. Дети далеко разбегаются и снова сбиваются в кучки. Когда собрались идти назад, смотрим – нигде нет нашей Маншук. Стали её искать. Кричим, зовём её – нет ответа. Все не на шутку перепугались. Думаем, заблудилась Маншук. Стали её искать. А она оказывается совсем рядом. Сидит и разглядывает муравьиный домик. Так увлеклась, что забыла обо всём. Говорю: «Разве ты не слышала, как мы тебя звали?» Она отвечает: «Нет, не слышала…»

И вот эта хрупкая девушка в грозный час одной из первых пошла защищать Родину. И отдала свою жизнь ради нашей…

Старенькая учительница уже закончила свой рассказ, но все сидели молча, переживая услышанное о славной землячке. Иванихин вдруг бросил мне:

- Я сейчас!..

Побежал к парадному входу нашего корпуса и нырнул в его полумрак. Не прошло и двух минут, как он снова показался на улице, держа в руке квадратик разноцветной материи.

«Его вышивка!» – догадался я. Иванихин почти полгода вышивал гладью портрет Ленина. И работа удалась – все взрослые восхищались.

Приглашённая учительница, выслушав слова благодарности главврача Анатолия Ильича и воспитательницы Зои Филипповны, уже спускалась по ступенькам террасы в окружении девочек с букетами цветов в руках. Запыхавшийся Иванихин подбежал к гостье, протянул вышивку:

- Вот, возьмите!..

И тут же спрятался в толпе, словно устыдившись своего порыва, хотя смущаться не привык. Учительница была растрогана:

- Надо же, как красиво! Я это повешу у себя на стенке, чтобы каждый день видеть. Такого дорогого подарка у меня ещё не было…

Ночью я долго не мог заснуть. Представлял себе полчища фашистов, глотающий калёный свинец пулемёта. Им уже никогда не узнать, что этот «гостинец» им посылала хрупкая девушка. Железная девушка.

 

12. Рыжая.

 

Она теперь обращается ко мне по всякому поводу. Меня уже дразнят в палате: «Глянь в окно, твоя невеста куда-то направилась! Почему без твоего разрешения?..»

На уроках Рыжая всё время норовила мне подсказывать, хотя её никто об этом не просил. За это мне приходилось терпеть насмешливые взгляды одноклассников. Слава богу, сейчас каникулы.

Увидев в коридоре или на улице Рыжую, я стараюсь вовремя ретироваться, иначе она обязательно подойдёт ко мне.

Выхожу из корпуса, и внезапно из-за массивной цветочной вазы вышагивает толстушка Надя, преграждая мне дорогу. Позади неё стоит Рыжая. Они меня специально поджидали! В голове моей мельтешат робкие мыслишки: может быть, я ненароком обидел чем-нибудь девчат и они хотят со мной разобраться?

Надя важно и в то же время несколько просительно обращается ко мне:

- Можно с тобой поговорить?

- Пожалуйста! – я в смутном ожидании какой-нибудь неприятности.

Тяжко вздохнув и серьёзно посмотрев на меня, толстушка говорит:

- Валентина хочет с тобой дружить…

Что за напасть? Почему именно со мной? Растерянность навалилась мне на плечи. Вот это новость! Меня охватило смешанное чувство крайней неуютности и неподготовленности к подобным переговорам. «Неписанный закон» – промелькнуло в голове, и вспомнились зелёные глаза Гали Головановой.

Рыжая выжидательно глядит на меня из-за плеча подруги. Они ждут ответа. И, словно уворачиваясь от удара, я бормочу, имея в виду Рыжую:

- А мы с ней и не ссорились…

Умнее я ничего не мог придумать. Теперь только остаётся побыстрее увильнуть куда-нибудь, хотя бы в сад – прийти в себя от сконфуженности…

Дорожные кочки отдаются в пятках. Я иду, не разбирая дороги. «Дружить!» Я никогда не дружил с девчонками. По-моему, это какое-то презренное занятие. Можно просто общаться. Зачем же дружить?..

Подхожу к ближним яблоням и только тут вспоминаю, что в сад уже не пускают. Надо же, совсем из головы вылетело. В саду теперь целый день дежурят старшеклассники вместе с дворником Прокопием – не дают никому срывать недозрелые яблочки.

От нечего делать подхожу к «избушке на курьих ножках». Сметаю пучком полыни мусор с нижней ступеньки деревянной лестницы и присаживаюсь. Подбородком – в ладошку, локтем – в коленку. Сидишь, я перед тобой наземные подробности: узорчатые трещинки на притоптанной глине, под кустом чертополоха прошлогодний жёлудь, раздавленный спичечный коробок с оторванной этикеткой – кто-то уже постарался. У дубовой, выбеленной временем опоры террасы замер в выжидательной позе крупный богомол, поджав передние долгие лапы….

Со стороны дорожки, выбегающей из-за корпуса, доносится шорох задетого обувью гравия. Оглядываюсь – ко мне подходит Рыжая. В руке у неё большая книга квадратной формы. Рыжая по-свойски говорит:

- Хочешь посмотреть картины великих художников? Мне особенно понравился Врубель, хотя не все его понимают…

«Зоя Филипповна сказала бы: не картины, а репродукции», – почему-то думаю я, и принимаю из рук одноклассницы красивую книгу. Такие книги я люблю смотреть…

- А меня выписывают из санатория, – сообщает Рыжая. – Мне об этом вчера сказал Анатолий Ильич. Он написал моей маме, и она скоро приедет за мной…

Минутная пауза, потом Рыжая добавляет:

- И тебя скоро выпишут, я знаю. Ты мне дашь свой адрес? Я тебе буду писать письма…

«Вот ещё!..» – думаю я, и ничего не ответив, начинаю листать книгу. Валентина терпеливо и покорно молчит. Мне становится её жаль, она же добрая. Говорю:

- Потом.

- Когда?

- В палате.

Рыжая направляется в сторону корпуса, бросив мне:

- Ладно, ты смотри книгу, я сейчас приду…

Через четверть часа она возвращается. Забирает свою книгу.

- Понравились картины?

- Конечно.

- А какие больше всего?

- Федотова.

- Да, у него картины жизненные…

Рыжая снова направляется к корпусу. Сделав несколько шагов, она оглядывается и бросает мне:

- Я уже узнала твой адрес…

 

13. В роли Шерлока Холмса.

 

В воскресенье всех «лежачих» вывезли на открытую террасу принимать солнечную ванну. Палаты опустели, заходить в них стало неинтересно. Да и что там делать? Каждый твой шаг отдаётся вязким гулом.

Надо написать письма – домой и Чаеву. Чаев перекормил меня своими загадками с подбитыми немецкими танками. Надо поругать его немножко. Зачем мне его танки, если о себе он ничего не сообщает? Я не представляю, чем он занимается в свободное время, что читает, куда ходит?..

Иду в свою пятую палату за конвертами и бумагой. Едва переступив порог палаты, чувствую: что-то здесь произошло. На моей койке лежит с откинутой крышкой коробка с моим пластилиновым царством. Почему она здесь? Я ведь ставил её на тумбочку…

Подхожу к койке и в ужасе обнаруживаю, что кто-то поглумился над моими пластилиновыми человечками: у того отломаны руки, этот смят в комок. Ковры смешаны в кучу. Полнейший переполох.

Кто же так безжалостно подшутил надо мной? Я долгими месяцами создавал этот сказочный городок, а кто-то уничтожил его в один миг. У кого рука поднялась на такое?..

От жгучей обиды и бессильной злобы у меня даже пропал голос. В палату заглянула дотошная Зоя Филипповна. Спрашивает, что случилось, а у меня в горле комок – не могу вымолвить ни слова. И в голове какая-то сумятица. Не добившись от меня ничего вразумительного, Зоя Филипповна ушла в недоумении.

Вскоре в палату пружинистой походкой зашёл главврач Анатолий Ильич.

- Ну, что там стряслось? Быстренько выкладывай, у меня мало времени…

- Да вот… – кивнул я на раскрытую коробку. – Кто-то всё поломал…

- Да, действительно. Безобразие! Ну, ладно, ты не переживай. Подумай хорошенько, кто это мог натворить. В общем, веди расследование. Найдёшь безобразника – сразу скажешь мне. Я с ним круто разберусь…

Немного придя в себя, я обнаружил, что часть ковров и человечков исчезла. А в углу коробки на жёлтой фанере расплылось ещё не успевшее высохнуть чернильное пятно. Чернила я наливал в пластмассовые бочонки с «живой» и «мёртвой» водой. Кто-то раздавил их вместе с человечками. Должно быть, порядком испугался, когда брызнули чернила. Стоп! Значит, у того, кто орудовал здесь, руки в чернилах. Надо скорее искать его, пока он не успел отмыть рук!..

Первым делом бегу в банную комнату. Здесь сумрачно, сырой дух и ни единой души.

В уме перебираю всех, кто мог мне преподнести такой сюрприз. Скорее всего, это сделал кто-то из своих, кто недолюбливает меня. Гарабкин, только он!..

Нахожу на улице Иванихина, рассказываю ему о своём горе. Иванихин слушает, поджав свою нижнюю губу, как он всегда это делает. Внимательно глядит из-под очков своими голубоватыми и немного близорукими глазами. Как мне нужна сейчас чья-то помощь!..

В отличие от меня Иванихин не суетится, не высказывает никаких предположений, а невозмутимо говорит:

- Пошли!

- Куда?

- Искать, у кого руки в чернилах…

Первым надо проверить Гарабкина, но он как сквозь землю провалился. Через полчаса находим его на веранде среди «ходячих» девочек. Он стоит, опершись на подоконник, и рассказывает девчатам весёлые байки, на это он мастер. Иванихин бесцеремонно подходит к нему и без обиняков говорит грубым голосом:

- Покажи руки!..

Гарабкин снисходительно улыбается актёрской глянцевой улыбкой, но немного не так, как всегда, в глазах едва уловимые тревожные блестки.

- Пожалуйста! – он протягивает к самому лицу Иванихина свои холёные ладони, мол, смотри, чистые...

Делать нечего, мы уходим с веранды, а Гарабкин с великодушной небрежностью кивает стоящей в окружении одноклассниц Гале Головановой: посмотри, какой народ!..

Направляемся с Иванихиным в палату Гарабкина. Она тоже пуста. Словно сыщики, заглядываем во все тумбочки: нет ли где моих пластилиновых человечков? На подоконнике лежит коричневая дерматиновая балетка. Встряхиваю её – балетка пуста.

Теперь важно не спешить. Надо всё хорошенько обдумать. И самое главное – «разобрать по косточкам» поведение Гарабкина. Тут много непонятного. Если бы Гарабкин не раздавил пластилиновую бочку, он бы ничего не знал про чернила. Но он без удивления и без всяких вопросов продемонстрировал нам ладони. Этим и выдаёт себя. Откуда ему знать, что мы ищем того, у кого руки запачканы? Но руки у него оказались чистыми. Может быть, он не один орудовал в нашей палате? Бочку раздавил его сообщник, а он всё видел. Гадай – не гадай, а одно не вызывает сомнения: про чернила Гарабкин знает.

- А, может, это «короеды»? – вспоминает Иванихин про малышей. – Они везде шастают, вполне могли зайти и в нашу палату…

Начинаем с Иванихиным останавливать всех встречных младшеклассников и осматривать их руки. Ни у кого из них нет и следов чернильных пятен.

Обошли уже все палаты – никаких результатов. Внутренний голос подсказывает мне ещё раз заглянуть в палату Гарабкина. Сразу замечаю, что балетки уже нет на подоконнике. Она задвинута под тумбочку. Теперь в ней что-то дробно перекатывается. Однако защёлка закрыта на ключ. Иванихин приносит с улицы кусочек тонкой проволоки и легко открывает балетку. Вот они, мои человечки! Кто-то выбрал самых лучших.

Значит, когда мы с Иванихиным заходили в эту палату, кто-то следил за нами и как только мы вышли, спрятал в балетке моих человечков. Видимо, рассчитал, что мы не вернёмся туда, где уже искали.

Нашли хозяина балетки. Им оказался «лежачий» из палаты Гарабкина. «Лежачий» принимал солнечную ванну на террасе. Такой при всём желании не смог бы положить в свою балетку моих человечков, тем более похитить их у меня. В палате койка «лежачего» стоит рядом с койкой Гарабкина, а ключ от балетки, оказывается, находился в верхнем ящичке тумбочки. Гарабкин прекрасно знал о нём и вполне мог им воспользоваться. Значит, мои догадки начинают оправдываться…

Теперь я немного успокоился. Человечки найдены, а остальное придётся восстанавливать. Досадно лишь, что сломавший моё пластилиновое царство остался не пойманным и не наказанным.

Под вечер пошёл дождь, и койки закатили в палаты. Молчун Бауржан достал из тумбочки свои увесистые гантели и от скуки стал ими заниматься под монотонный звук барабанящего в окна дождя. Гантели – любимое занятие Бауржана, недаром он такой крепыш. Однажды, когда медсёстры ушли на собрание, мы на полу расстелили одеяла и затеяли борьбу. Бауржан всех одолел, хотя у него когда-то был множественный перелом ноги.

Бауржан отзанимался, положил гантели на место и внимательно посмотрел на меня своими чёрными, как уголь, глазами, словно хотел что-то сказать, но не решался. Я спросил:

- Что, Бауржан?..

Он смутился, потом приблизился ко мне и не без колебаний сказал тихо, чтоб не слышали другие:

- Знаю, ты сегодня искал, у кого руки в чернилах. Я случайно увидел… В общем, Гарабкин в кочегарке отмывал руки от чернил. Только ты не подавай вида, что я сказал. Он просил, чтобы я никому об этом не рассказывал…

Значит, всё-таки Гарабкин…

Я так хотел с ним дружить, а он оказался таким коварным. Сначала выудил у меня мою тайну, теперь вот так напакостил. К тому же, как оказалось, пропал мой альбом со спичечными этикетками. Хорошо, что самые ценные «картинки» я прячу в яблоневом дупле, до них Гарабкину трудно добраться, потому что сад охраняют.

Я прикинул: Анатолий Ильич сегодня дежурит до утра. Он сейчас, наверное, в своём кабинете. Если ему обо всём рассказать, Гарабкину влетит по первое число. Но он будет во всём отпираться, надо, чтобы Бауржан подтвердил увиденное в кочегарке. А Бауржан не хочет, чтобы его трогали.

Да ладно, забуду это дело! Главное, я теперь точно знаю, кто такой красавец Гарабкин!..

 

14. «Избушка на курьих ножках».

 

Наконец-то меня выписывают! Кончается моё затянувшееся санаторство. Анатолий Ильич, изучив мой последний рентгеновский снимок, сказал, что меня можно было выписать ещё три месяца назад. Домой я написал немедленно.

Снова забираюсь на лестничную площадку «избушки на курьих ножках», чтобы в блаженном одиночестве на лавочке наслаждаться своим счастьем. Теперь можно вдоволь помечтать, чем буду заниматься дома. Скорей бы посмотреть на моего кота Ваську, на мои тополя. Наверное, уже совсем большие, и на них можно забираться. Люблю лазать по деревьям, хотя врачи это категорически запрещают.

Раскрываю свою «главную» записную книжку, которую часто ношу с собой. Хорошо, что на неё не обратил внимания Гарабкин и не украл её вместе с моими спичечными этикетками. На глаза попадается моя давняя запись, которую я сделал сразу, как только поступил в санаторий «Чим-Булак»: «Пролежу, наверное, два года и два месяца». Да, ловок я угадывать, ошибся всего на один год…

Мысли сменяются в моей голове, как сменяются темы в симфониях, которые регулярно струятся из нашего настенного радио. В них мы с настойчивой помощью Зои Филипповны стали немного разбираться. По крайней мере, можем определить, какие музыкальные инструменты заняты в той или иной части. Не напрасным оказалось её музыкальное лото, которое сначала нам показалось нестерпимо скучным.

Почему масса вопросов мучает меня, в то время, когда все другие к ним абсолютно равнодушны? Живут себе и не засоряют голову ничем посторонним. А я всё время застреваю на мысли, есть ли на земле два совершенно похожих во всём человека?..

Мне скоро уезжать, но я ни разу не заметил, чтобы в нашей палате кто-нибудь поговорил с другим по душам. Неужели не о чем было поговорить? Скорее всего, не у каждого есть потребность выговориться в надежде на всеобщее понимание. Наверняка в душе у каждого найдётся что-то сокровенное, но никто не торопится обнаружить это из-за боязни быть неверно понятым или даже осмеянным, как со мной поступил Гарабкин.

Мои одноклассники все такие разные. На короткую ногу я сошёлся лишь с Иванихиным. У него я разглядел качества, которые полезно перенимать. Он не бросит товарища в трудную минуту, не посмеётся над тобой за спиной. В то же время с чужими он может и сжульничать, как он поступил со слишком доверчивыми поселковыми ребятами, сильно «облегчив» их коллекцию спичечных этикеток. В детстве Иванихина сильно напугали сверстники, и он стал бояться темноты. Я заметил, что в сумерках Иванихин иногда ходил в пристройку к нашему корпусу, которую всё никак не закончат строители. Я поинтересовался, что он делает в гулком, пахнущем цементом помещении? Он признался, что экспериментирует, чтобы навсегда перебороть свой страх.

У Ватагина страсть пересмешничать и озоровать. То начнёт сбивать сосульки и обязательно угодит в окно снежком, то залезет на санаторскую стену и станет передразнивать поселковых ребят. Ватагин ничего всерьёз не воспринимает, даже явное внимание Светы-Светличной, и легко может вывернуться из любого положения. Скорее всего, он был на пару с Гарабкиным, когда тот крушил моё сказочное царство. Недаром они дружки.

Бауржан постоянно занят укреплением своих бицепсов. Не припомню дня, когда бы он забыл о своих гантелях, так и машет ими. Наверное, задумал стать чемпионом. У него есть кумиры: великие силачи Хаджи Мукан и Иван Поддубный. Причём, он каждый раз доказывает, что его земляк Хаджи Мукан оказался сильнее Поддубного и уложил его на лопатки. Мы этого не знаем и не можем проверить.

Миша Деревской очень любит читать. Но посмотришь на его книжки и диву даёшься: фантастика вперемешку со сборниками пословиц, сказками, старыми песенниками, пособиями для водителей, и в эту кампанию даже вписалась брошюра «Сто блюд из рыбы». Читает всё без разбора, а попросишь рассказать о чём-нибудь интересном – не дождёшься. Говорит, что ничего не запоминает. Неудивительно, раз в голове такая каша. Из библиотеки наугад приносят ему кипы книг и ещё Зоя Филипповна добавляет из личной. Он всё проглатывает.

У другого «лежачего» Прошки Горбылёва вообще нет никаких интересов. Даже «картинки» он собирает равнодушно – просто потому, что все этим занимаются. У меня не укладывается в голове: как «лежачему» не заняться рисованием или выжиганием? Так можно от скуки умереть. Зато Горбылёв вперёд всех спешит мне напомнить о Рыжей. Валька уже уехала, но он продолжает время от времени поминать её имя с ехидным блеском в глазах. Ни с того ни с сего произнесёт «Рыжая», не понимая, что выглядит при этом очень глупо. Конечно, за ним же никто из девчонок не «бегает»…

Тепло на лавочке, уютно, сидел бы и сидел здесь до самого вечера. Есть ещё одно такое место – эстакада возле кочегарки. Деревянные ступеньки ведут наверх, под крышу на столбах, окружённых барьером. Отсюда виден поселковый проспект, но здесь всё равно неуютно и к тому же в центре площадки устроена мусорка, где постоянно видишь окровавленные бинты, использованные шприцы и ампулы. Вниз, под эстакаду раз в неделю заезжает машина, и весь накопившийся мусор вываливается в кузов.

Неожиданно мне в голову приходит спасительная мысль: а, может, это и хорошо, что все мы такие разные? Если бы я в ком-то узнал своё второе «я», ещё неизвестно, было бы мне интересно с таким человеком. Или ему со мной…

 

15. Ждут меня тополя…

 

Зоя Филипповна входит в палату и, непроизвольно подчёркивая шипящие оттого, что вставила новые зубы, говорит:

- Попрошшу тишшины! Дашшкин, на твоей улице праздник – мама ждёт в вестибюле. Поспешши!..

Едва воспитательница успевает посторониться, как я, сам себя не помня от радости, выбегаю в коридор. Огибаю угол и в вестибюле замираю на бегу: на меня добрыми глазами смотрят сразу три женщины с авоськами в руках. Какая из женщин – моя мама? Неужели я забыл её лицо? Она так давно не приезжала…

И вот я слышу родной голос:

- Жень, ты что… не узнал, что ли?..

Сумка падает из рук матери, медсёстры растроганно отворачиваются.

Выходим на улицу. Надо где-то присесть. Идём к скамейке, что у фонтана. На скамейке сидят одноклассницы Света-Светличная и толстушка Надя. Они предупредительно встают, уступая нам место.

- Какие воспитанные девочки, – говорит мать и начинает меня обо всём расспрашивать.

Рассказываю ей о друзьях, но её больше интересует моя нога.

- Как тебя лечили-то? В письмах ты об этом почти ничего не писал, сколько я ни просила…

- Никак не лечили, – тороплюсь я успокоить её. – Давали витамины и ещё мы ходили заниматься в ЛФК, так называется лечебно-физкультурный кабинет. А нога зажила сама по себе. Моя болезнь лечится только так…

Я не раз писал матери об этом, но она, видимо, всё равно думала, что от неё что-то скрывали.

- Долго тебя здесь продержали. Почему главврач вовремя не выписал тебя, а продержал лишних три месяца? Что за порядки?..

- Наверное, забыл…

- Я не могла часто приезжать, не было денег…

Моментально вспомнилось, сколько посылок она выслала мне за это время. Столько, наверное, не получал никто. Поэтому и денег не оставалось на поездки.

- Все здесь по стольку лежат? – интересуется мать.

- Есть такие, которые пролежали лет десять. Поступили сюда первоклашками, а выписались уже после десятого класса…

- Не дай бог!.. Бедняжки…

Мать заглядывает в свою сумку:

- Я привезла гостинцев, ты угости своих друзей…

- Конечно. Я всегда угощаю…

Мать внимательно осматривает мою голубую куртку:

- Сам стирал её? Я тебе купила новую к школе, осенью пойдёшь в свой класс, тебя там вспоминают. Небось, не узнаешь своих одноклассников, все уже подросли. Кешка уже выше меня ростом. Лена собрала для тебя новых этикеток от спичек. Не переживай, что пропали те «картинки», насобираешь новых…

- Как поживает мой кот?

- Твой Васька разжирел и стал такой ленивый. Однажды в двухлитровую банку попала мышка. Хотели отдать её коту, а он и усом не повёл, она и убежала. Твои тополя уже выше крыши…

Внезапно я вспоминаю своё давнее опасение и с внутренним трепетом спрашиваю:

- А как отец? Что с ним?

Мать грустнеет, опускает голову, собираясь с духом, и я слышу уже почти угаданное мной:

- Нет у тебя больше отца…

Вот и произнесены эти страшные слова. Мать торопливо достаёт из сумки платочек, вытирает слёзы.

- Не писали тебе – не хотели расстраивать. Врачи бы всё равно не отпустили тебя на похороны. Уже полгода прошло, как отца твоего похоронили. Последний год он не работал – сильно болел. Лежал, слушал Робертино Лоретти и тебя вспоминал…

Я сижу в отупении, чувствуя, что и мою щеку обожгло что-то горячее. Со стыдом припоминаю, как грозился дома залезть на тополь и кидаться оттуда в отца камешками, чтобы он перестал пить водку. И вот теперь его нет, просто нет…

Дворник Прокопий пускает нас в сад.

- Какие большие яблоки! – удивляется мать, глядя на апорт. Увидев, что дворник ушёл, срывает несколько самых красивых яблок и прячет их в сумку. – У нас такие не растут, у нас только карликовые яблони, морозостойкие…

Мать пробует на вкус одно яблоко, и мне становится ясно, что она давно не ела настоящих яблок. В нашем саду вырастают яблоки лишь чуть больше грецкого ореха, я помню…

Я убегаю к тайнику в старой яблоне, чтобы забрать свои этикетки. Если бы сад не охраняли, Гарабкин давно бы вытащил их из дупла – с него станется. И мой караван на жёлтой бумаге всегда со мной – в потайном кармашке. Недавно я опять увидел на санаторской стене нацарапанную кирпичом надпись «Дашкин + Голованова». А потом на стене кочегарки кто-то сажей вывел полуметровыми буквами эту же надпись, пришлось её срочно замазывать. В последнее время я не встречал Гарабкина вместе с Головановой, наверное, поссорились. И такие мстительные надписи говорят не в его пользу. Если бы всё было хорошо, Гарабкин не малевал бы такое. Это, несомненно, сделал он или надоумил кого-то.

Иду в пятую палату прощаться со всеми. Оставляю Иванихину свой пластилиновый сказочный городок, в котором успел навести порядок. Остальным одноклассникам дарю книги, карандаши, неиспользованные конверты. Оставляю на столе гостинцы, пусть сами потом разделят.

Иванихин открывает свою тумбочку, вынимает вышивку и протягивает её мне. Смотрю: цветными нитками вышита Маншук. Надо же, успел!..

С собой я забираю лишь свой «главную» записную книжку.

Выходим на улицу. «Ходячие» нашей палаты выходят на улицу нас проводить. На лавочке между двух черешенок сидит в одиночестве Галя Голованова. Хорошо на прощанье снова увидеть её зелёные глаза. Проходя мимо Головановой, я опять спотыкаюсь…

Ну, всё, пора в дорогу. Ждут меня мои тополя…

 

П р и м е ч а н и я:

 

 

* гульданеш (разговорн.) – правильнее «Буль-де-неж»;

** «Девчонка по имени Женька» – строка из популярной песни в исполнении Людмилы Зыкиной;

*** Для вящей убедительности письмо привожу не выправленным;

**** «Дружные ребята» – детская республиканская газета, издававшаяся в Алма-Ате.

(Примечания автора).