В годы НЭПа

«Спросили раз меня: «Вы любите ли НЭП?»

«Люблю, – ответил я, – когда он не нелеп».

В. Маяковский

Сразу оговорюсь в этом повествовании освещение периода НЭПа – не самоцель. Оно не преследует решения научно-исследовательской задачи.

НЭП здесь прежде всего «временной фон для исторического постижения бытия, содержания прошлой жизни простой городской семьи – моей фамилии, корни которой глубоко уходят в омскую почву. Жизнь наших родителей – это и предыстория нашей жизни. И в этом смысле автобиографическая рефлексия, в которой определяется значение описываемых событий омской истории, выступает здесь как пережитое автором.

В трудных условиях первых послереволюционных лет, сопровождавшихся жестокостью, разрухой, голодом и болезнями, ушли из жизни старшие моей фамилии. Отец мой, Николай Иванович Евсеев, всю свою энергию направил в русло утилитарной деятельности, чтобы накормить малолетних сестер, поставить их на ноги и дать начальное образование. Словом, практические императивы и нравственный долг перед семьей определяли все усилия его трудной и короткой 26-летней жизни.

В детские годы я не помню, чтобы мать жаловалась на свою судьбу, как это любят делать некоторые современные «казанские сироты» – родители, попрекающие потомков своим «голодным и босоногим детством». Она никогда не перекладывала на меня своих проблем. Жизненная философия ее была проста – работать добросовестно, быть честным и доброжелательным к людям. Такое миропонимание внушала она и мнe.

Социальные факторы, обусловившие вхождение моих родителей в трудовую жизнь, были для них исключительно неблагоприятны. Потому как их трудовое становление происходило в эпоху, получившую в отечественной историографии наименование «переходного периода» от капитализма к социализму.

Социология любой семьи всегда исторична. Посмотрим на эмпирические данные, имеющие непосредственное отношение к моей семье. Они документально зафиксированы временем.

В Омске, как и везде, восстановление народного хозяйства шло на основе НЭПа. Сохранялись лишь предприятия, имевшие ключевое значение. Концентрация средств вела к резкому сокращению различных организаций. Собственно, «незанятость населения», какой-то ее части, была всегда: и после установления Советской власти, и в «период колчаковщины», и, тем более, пocлe так называемого «освобождения Омска». Безработицу в Омске нельзя укладывать в прокрустово ложе периода существования биржи труда, ограничивать официальными рамками НЭПа. Прежде, чем заявлять о «выдающемся достижении», это следует рассмотреть на более широкой источниковой основе. Применительно к продолжительности человеческой жизни и даже к 70-летнему государству, десятилетие – не такой уж «короткий срок». В свои школьные годы я что-то не помню в Омске дефицита «массовых профессий». Почти до начала 40-х годов не видел и объявлений, которые после войны можно было встретить в городе на каждом заборе: «Требуются...».

Омск с дореволюционных лет традиционно являлся крупным центром Западной Сибири. Здесь всегда было сосредоточено значительное количество правительственных учреждений, частных контор, а следовательно, и множество «служивого люда» разного чина.

С начала 20-х годов, в связи с ликвидацией целого ряда предприятий и организаций, основной контингент городских безработных составляли служащие и неквалифицированные рабочие.

Массовая безработица охватила большой отряд омской интеллигенции – советских служащих. Особенно коснулась она тех, кто принадлежал ко 2–3 группам профессий. В современной советской научно-исследовательской обществоведческой практике при изучении интеллигенции 20-х годов ее подразделяют на 3 слоя. Согласно такой классификации, отец мой принадлежал к 3-й группе отряда интеллигенции. По особенностям своего социального положения и образу жизни они смыкались с рабочим классом. В системе иерархических различий среди интеллигенции это были лица, занимавшиеся конторским трудом.

В период затяжной хронической безработицы почти 80% лиц, зарегистрированных на омской бирже труда, составляли местные жители. Судя по отчетам горсовета тех лет, несмотря на принимаемые меры, результатов сокращения безработицы не предвиделось. Из документов отца видно, что в первой половине 20-х годов он неоднократно оказывался в рядах безработных. Причины потери работы объясняются сокращением штатов, ликвидацией должностей.

В таких случаях и без того крайне неустойчивое материальное положение семьи нарушалось и она оказывалась в тяжелом, бедственном положении. Что же касается так называемой «социальной помощи», то из-за незначительности бюджетных средств она была чисто символической. Да и выдавали ее: не всем, а лишь по соцстраху, членам профсоюза. В Омске, например, норма выдачи пособий безработным рабочим была в пределах 8–15 рублей, а служащим от 5 до 10 рублей. Получал такое пособие и мой отец. Но, будучи ниже прожиточного минимума, оно, как известно, не могло заменить трудоустройства.

Безработица несомненно оказывала на отца сильное психологическое воздействие, ибо в тех социальных условиях жизни ждать помощи и поддержки семье было не от кого. Поиски работы подтачивали его духовные и физические силы.

В работе местных властей и на бирже труда по ликвидации безработицы было много организационных неурядиц, неразберихи, а нередко и явных злоупотреблений. С 1927 г. горсовет стал проводить более пристальные проверки, обследования безработных, получавших пособия. Выявилось, что 50% из них работают, а около 8% вообще были люди материально обеспеченные. На сессиях Омского горсовета отмечалось сезонное возрастание безработицы в зимний период. Было принято постановление о приеме трудящихся на работу исключительно только через биржу туда.

С 1925 г. отец мой, наконец, получил постоянное место работы в горводопроводе. В нем прослужил последнее пятилетие своей жизни.

Как сейчас помню то приземистое строение конторы, стоявшей у выхода к Иртышу между нынешним Водоканалом и школой милиции. От него начинались две улицы – Кузнечная и Республики. За ним, во дворе, стояло другое деревянное здание – клуб. Снесли, их примерно четверть века назад.

Должности служащих городского хозяйства были низкооплачиваемыми. При относительной стабильности работы отцу приходилось довольствоваться 60-рублевым окладом. А на руках у него вместе со мной было четверо иждивенцев.

Материальные недостатки, неустойчивость положения семьи порождали у отца тревогу за будущее родных, свою судьбу, и это окончательно подорвало его здоровье. Он слег. И в могилу его свело очередное увольнение. Как гласят документы и запись в трудовой книжке, уволили его «в связи с болезнью в течение двух месяцев».

Вот сухой; бесстрастный, протокольный язык другого архивного документа, именуемого «Акт обследования семьи служащего горводопровода Евсеева Н. И. от 14 ноября 1929 г.». В нем зафиксировано, что после смерти отца его жена и ребенок «жили на средства, полученные по подписному листу среди рабочих и служащих горводопровода, и в настоящее время ресурсы иссякли и семья продает свои последние вещи…».

По этому акту «Союз рабочих коммунхоза» принял решение ходатайствовать перед биржей труда, чтобы моей матери была предоставлена работа в первую очередь. Просили направить ее хотя бы в горводопровод – туда, где раньше служил отец.

Вопрос о женской безработице в Омске стоял тогда довольно остро. Еще в 1928 г. комиссия горсовета отмечала, что до 50% лиц, которым вообще было трудно устроиться на работу, составляли женщины. Отсюда проистекали и различные негативные аномалии «отклоняющегося» общественного поведения в их среде.

Да и учет безработных на бирже труда не отражал объективно их реальное количество. Нe учитывались, например, лица, частично утратившие трудоспособность, но не имевшие инвалидности. А таких в городе тоже было много. И они оставались неохваченными социальной помощью. Это породило такое явление, как рост профессионального нищенства.

Два первых десятилетия нынешнего века, с его войнами, революционными потрясениями, наполнили город большой и плохо устроенной группой инвалидов русско-японской, 1-й мировой и гражданской войн. Они тоже пополняли отряд нищенствующих.

Официально на государственном уровне было провозглашено: в городах покончить с этим явлением к 1933–34 годам. Но бытовало оно и позднее. Я наблюдал его в 30-е годы своими глазами. Возле Ильинской, Михайловской, Пятницкой церквей, у кладбищенских ворот Казачьего, у базаров и в других общественных местах собирались группы людей. Среди них были не убогие, калеки, а средних лет – на вид трудоспособного возраста. Так на фоне безработицы, неустройства большой группы городского населения рос и развивался «социальный паразитизм» – нищенство. И это не какая-то наследственная «историческая традиция», а реальные результаты первых «сталинских пятилеток».

Помню, ходил мимо нашей школы № 33 один контуженный, тряся головой, в довольно ветхой одежде. Оказалось – боец легендарной чапаевской дивизии. А у нас тогда шефы были – пехотное училище. Рассказали им. Они дали ему солдатское обмундирование, бывшее в употреблении: сапоги, брюки, гимнастерку, фуражку. Так он и ходил в этом выгоревшем и застиранном белье вплоть до самой войны. Были люди, и не нуждавшиеся особо в работе, материально обеспеченные, но на волне безработицы регистрировавшиеся на бирже труда только затем, чтобы получать пособие. Так, например, еще в 1929 г. комиссия горсовета, обследовавшая состав и положение безработных, сняла с учета на бирже труда 5800 человек. В таких условиях страдали прежде всего семьи, подобные моей, остро нуждавшиеся в средствах к существованию.

Женщин, как малоквалифицированную рабочую силу, принимали в последнюю очередь, а увольняли в первую. Мать все же направили в горводопровод. Для хрупкой, слабосильной домашней хозяйки труд рабочей был тяжел и изнурителен.

Положение семьи усугубилось еще и тем, что сонаследники «недвижимого имущества» – дома деда, в котором мы жили после смерти отца, требовали раздела имущества – для получения своей доли наследства. И в тех условиях всеобщего безденежья дом пришлось продать за бесценок.

В Омске тогда существовало до трех десятков различных жилищных строительных и арендных кооперативов. Муниципализированный жилищный фонд был передан коммунхозу. Он нуждался в восстановлении и ремонте. Те жалкие крохи, доставшиеся от продажи дедова дома, мать вложила в жилищный кооператив «Труженик». В отремонтированном, недостроенном доме коммунального типа, принадлежавшем до революции А. С. Аронову, мы получили комнату. Дом тот, на углу бывших улиц Мясницкой и Фабричной, № 2/4, стоит и поныне. Из окон нашей комнаты виднелись мосты на Оми - Железный и Деревянный. Ныне в нем помещается контора Энергосбыта.

В той жизненной ситуации моей матери не приходилось выбирать себе деятельность, которая бы согласовывалась с ее желаниями и способностями. Труд в горводопроводе поглощал и истощал ее физические силы.

Поиски иных путей своего самоопределения в жизни привели ее в крепость. Там, при доме Красной Армии (ныне Дом офицеров), открылись известные в те годы курсы машинописи Гладковой. И хотя мать их успешно окончила, но и эту работу в гражданских учреждениях получить было трудно.

Устроилась она в воинскую часть. В просторечии омичи именовали ее «пороховой склад» № 25. В сибирской историографии о гражданской войне частенько упоминается этот омский военный арсенал. По тем временам находился он за городом в чистом поле. Неподалеку от него стали возникать улицы, носившие одноименные названия: Пороховые, подобно Линиям или Ремесленным. А упоминаю я о «пороховом» складе еще и потому, что у него большая история. В 1989 году исполнилось сто лет со времени основания этого арсенала. Омский окружной артиллерийский склад с местной артиллерийской командой был учрежден 13 января 1889 г. От него и ведет свою родословную 25-й пороховой склад.

Что же касается ликвидации безработицы в Омске, то и в 30-е годы все обстояло гораздо сложнее, чем это отражали в массовой печати и историографических публикациях «певцы наших преуспеяний».

И хотя давно была ликвидирована биржа труда, число рабочих мест массовых профессий росло в городе медленно. К концу 2-й сталинской пятилетки (1939 г.) население Омска уже перевалило за 280 тысяч, а число рабочих мест на промышленных предприятиях города составляло всего лишь 20640.

Продолжала бытовать и так называемая «скрытая безработица». Как существует она и теперь. И не только потому, что некоторые люди «не хотят работать» или ощущают на себе известную дискриминацию. И. Сталин в своем докладе на XVIII съезде партии отмечал: «Нет больше кулаков. В деревне навсегда исчезла бедность. Колхозники зажили культурной, зажиточной жизнью».

Эти «зажиточные» колхозники ежегодно наводняли Омск. Деревня выбрасывала в город свое подрастающее поколение в поисках «лучшей доли». И никакая организация совхозов в Омской области не решала окончательно эту проблему. Социальная неустроенность новоявленных горожан порождала и большую текучесть кадров на предприятиях. Наличие огромного рынка дешевой рабочей силы не стимулировало у «власть предержащих» заботу, о качестве их жизни. Вокруг меня было много коренного «трудоспособного» населения. В силу различных причин эти люди не могли найти применения своим скромным возможностям. Видя деревенское нашествие на нашу «землю обетованную», они не решались покидать «родные пенаты». Где же искать свое счастье, если все сюда?!

Это сейчас военкомы жалуются, что «никто служить не хочет». А в те годы молодые люди, не нашедшие здесь применения своим силам устремлялись «добровольцами» в Красную Армию, чтобы как-то на первых порах определиться в этой «школе жизни». Политическая обстановка тех лет способствовала и росту армейских рядов.

Полистайте подшивки старых газет. Среди различных откликов на политические «происки врагов империализма» вы встретите письма красноармейцев и младших командиров с просьбой зачислить их в Красную Армию пожизненно. И вовсе не потому, что в «несокрушимой и легендарной» они нашли единственное призвание и смысл всей своей жизни. А потому, что этих молодых людей, завершавших «действительную срочную службу», страшила перспектива вновь стать лишними в своем отечестве. И знаю я это не понаслышке, не по «газетному патриотизму», а от реальных людей местного гарнизона. Потому как мои детские годы прошли в воинской части – в подразделениях и казармах, среди людей, которыми командовал мой отчим. Мне близка и понятна психология этих людей еще и потому, что самому пришлось пройти тяжкий семилетний солдатский путь в гораздо труднейших условиях войны и первых послевоенных лет.

Сейчас стало модным говорить о «человеческом факторе». Мощные общественные импульсы побуждают нас актуализировать исторический интерес к таким пройденным этапам городской жизни, как НЭП и безработица. И в этом отношении воспоминания о жизненном пути моих родителей представляют известный исторический интерес.