Четверо

 
Как известно, повествование в «Записках из Мертвого дома» ведется от первого лица. «Я» принадлежит Александру Петровичу Горянчикову – человеку, разумеется, вымышленному. Во «Введении» о Горянчинкове сообщается, что он, якобы, бывший ссыльно-каторжный, отбыв десятилетний срок за убийство жены, остался в городе К. поселенцем. Через некоторое время умер, оставив после себя «мелко исписанную и недоконченную тетрадку», которая и попала в руки автора «Введения», т. е. издателя «Записок».

Все это – довольно распространенный литературный прием, и Горянчиков – родной брат пушкинского Белкина. Такой наивной «переадресовкой», конечно, нельзя было сбить с толку ни цензуру, ни деятелей полицейско-жандармского сословия. А они особенно внимательно читали произведение, где показывался мир отверженных. Да писатель и сам это прекрасно понимал, а поэтому соблюдал осторожность.

В «Записках» довольно много имен, фамилий и прозвищ. Но нетрудно заметить одну особенность. Полным именем называются или враги (например, плац-майор Василий Кривцов, садист поручик Жеребятников), или отъявленные уголовники (убийца Газин), или люди, которым упоминание в печати никаких неприятностей наверняка не принесет. А рядом то и дело читатель видит загадочные сокращения: поручик Ш., полковник Г., Г-ков, А-чуковский... За этими буквами, как правило, скрыты фамилии или же омских друзей писателя – людей ему симпатичных, или же лиц, упоминание которых в печати излишне.

Часто (особенно в главе «Товарищи») Достоевский упоминает четыре зашифрованные фамилии: Б-кий, М-кий, Ж-кий и Т-кий. Особенно не подчеркиваются ни национальность этих людей, ни преступления, за которые они понесли наказание. Но проницательному читателю (а русский человек издавна был приучен читать между строк) не стоило большого труда разгадать это:

«...все они были больные нравственно, желчные, раздражительные, недоверчивые. Это понятно: им было очень тяжело, гораздо тяжелее, чем нам. Были они далеко от своей родины. Некоторые из них были присланы на долгие сроки, на десять, на двенадцать лет, а главное, они с глубоким предубеждением смотрели на всех окружающих... С черкесами, с татарами, с Исаем Фомичем они были ласковы и приветливы, но с отвращением избегали всех остальных (т. е. русских. – Авт.) каторжных... Замечательно, впрочем, что никто из каторжных в продолжение всего времени, как я был в остроге, не упрекнул их ни в происхождении, ни в вере их, ни в образе мыслей…)

Эти четверо были польскими патриотами.

Долгое время не были известны их полные имена.

В одном из номеров «Исторического вестника» за 1898 год. К. Николаевский опубликовал небольшое сообщение. Начиналось оно так: «Во время своей последней поездки в степные области я имел возможность видеть в г. Омске любопытный документ, касающийся пребывания Ф. М. Достоевского и шести других политических преступников в бывшей омской каторжной тюрьме, в 1850 году».

Это тот самый документ («Статейный список»), который подписан комендантом де Граве и в котором Достоевский назван чернорабочим, знающим грамоту.

«…благодаря этому списку, – продолжает К. Николаевский, – легко узнать некоторых из тех многострадальных узников, о которых говорит Достоевский в своих «Записках из Мертвого дома».

И далее приводится весь документ. Занимает он целый журнальный разворот. Это не просто перечисление семи фамилий. Список имеет 15 граф, каждая из которых содержит в себе особый вопрос: «Наружные приметы и недостатки». «За что осуждены в работу». «Какое получили при отсылке в работу наказание», «Какое знают мастерство и умеют ли грамоте» и т. д. Благодаря этому можно получить какое-то представление о каждом, в том числе и о четырех поляках.

Александр Мирецкий (М-кий, – Авт.), 30 лет. «Лицом чист, глаза желто-карие, волосы светлорусые». Родился в Кракове. Осужден «за участие в заговоре к произведению в царстве Польском бунта». Перед отсылкой в Сибирь (1846 год) получил наказание «шпицрутенами через 500 человек один раз». Срок – десять лет. «Чернорабочий, грамоте: польской, французской, немецкой и российской знает». Холост.

Этому человеку в «Записках» уделено немало места – больше, чем остальным полякам. Он появляется уже во второй и в третьей главах. Причем, Достоевский называет его то М-цкий, то М., то М-кий. Это сделано, видимо, с вполне определенной целью: «Записки» начали публиковаться в начале шестидесятых годов, когда в Польше вновь назревали революционные события, когда царское правительство жестоко преследовало борцов за польскую независимость. В такой обстановке совершенно ни к чему было обращать внимание определенного рода «читателей» на того же Мирецкого. Откуда было знать Достоевскому, чем тот в данный момент занят – стреляет ли в царских карателей, отбывает ли новое наказание?

Писатель долго добивался от цензуры разрешения на публикацию VIII главы «Товарищи», где рассказывалось о поляках. В пятой книжке журнала «Время» за 1861 год глава эта выглядела в виде точек – после VII шла сразу IX. Появились «Товарищи» лишь в двенадцатом номере журнала, а в первое отдельное издание «Записок» они опять не вошли.

Читаем главу «Гошпиталь. Продолжение». В том месте, где рассказывается о наказаниях, вновь появляется имя Мирецкого:

«...удивлялся я всегда тому необыкновенному добродушию, тому беззлобию, с которым рассказывали все эти битые о том, как их били, и о тех, кто их бил. Часто ни малейшего даже оттенка злобы или ненависти не слышалось в таком рассказе, от которого у меня подчас подымалось сердце и начинало крепко и сильно стучать. А они, бывало, рассказывают и смеются, как дети. Вот М-цкий, например, рассказывал мне о своем наказании; он был не дворянин, и прошел пятьсот. Я узнал об этом от других и сам спросил его: правда ли это и как это было? Он ответил как-то коротко, как будто с какою-то внутреннею болью, точно стараясь не глядеть на меня, и «лицо его покраснело; через полминуты он посмотрел на меня, и в глазах его засверкал огонь ненависти, а губы затряслись от негодования. Я почувствовал, что он никогда не мог забыть этой страницы из своего прошедшего».

Мирецкого невзлюбил плац-майор Кривцов – всячески придирался к нему, издевался.

Особенно много говорится о Мирецком в конце книги – в опальной главе «Товарищи»:

«С М-ким я хорошо сошелся с первого раза; никогда с ним не ссорился, уважал его... Это была натура сильная и в высшей степени благородная».

И далее:

«Уже третий год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим интересовался из того, что в эти два года случилось на свете и об чем он не имел понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под конец, с годами все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на сердце. Угли покрывались золою. Озлобление росло в нем все более и более. М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать. «Она стара; она больная,— говорил он мне,— она любит меня более всего на свете, а я здесь не знаю, жива она или нет? Довольно уж для нее того, что она знала, как меня гоняли сквозь строй...»

С большим сочувствием Достоевский рисует сцену освобождения Мирецкого:

«Он вышел на поселенье и остался в нашем же городе. Вскоре ему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог, сообщал нам разные новости. Преимущественно политические интересовали его».

Много лет спустя это имя появилось еще в одном произведении Достоевского – в рассказе «Мужик Марей», опубликованном в 1876 году.

Но вернемся к «Статейному списку».

Иосиф Жаховский (Ж-кий. – Авт.). 50 лет. «Лицом ряб, глаза серые, нос умеренный». Бывший профессор.

Дальше в «Списке» начинаются вещи загадочные. В графе «За что...» против фамилии Жаховского значится: «За что именно поступил в работу, того из распределительного списка, учиненного Тобольским приказом о ссыльных, не значится».

Что это? Бюрократическая «пробуксовка» в оформлении бумаг или «преступление» профессора не называется специально? Во всяком случае, вина Жаховского перед царским правительством, судя по приговору, была велика. В том же «Списке» сказано: «По конфирмации главнокомандующего действующею армиею приговорен к смертной казни, но при самом исполнении приговора объявлено дарование жизни». Что и говорить — изобретательностью отличался не только сам Николай I, издевавшийся над петрашевцами, но и его сатрапы.

В примечаниях к «Запискам из Мертвого дома», помещенных в десятитомном собрании сочинений (т. 3, М., ГИХЛ, 1956) о Жаховском говорится, что он был осужден за революционную речь, произнесенную в Варшаве в 1848 году. Указаны даты его жизни: 1800 — 1851.

О Жаховском мы уже упоминали, когда цитировали письма священника Александра Сулоцкого декабристу М. А. Фонвизину («Омская правда», 21 февраля с. г.). Это его ни за что, ни про что майор Кривцов приказал высечь.

«Он лег под розги беспрекословно, – сказано в «Записках», – закусил себе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или стона, не шевелясь».

Вот характеристика, данная писателем ссыльному профессору:

«...старик добрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайне ограниченный человек».

В другом месте «Записок» сказано: «Мне кажется, он был несколько поврежден рассудком». Прав Достоевский в последнем или не прав – судить трудно. Во всяком случае, не каждый может без последствий для психики пережить собственную казнь. Например, товарищ Достоевского – петрашевец Григорьев – сошел с ума после экзекуции на Семеновском плацу.

Жаховский не вынес всех тягот подневольной жизни. «Он умер, – пишет Достоевский, – в нашем гошпитале после тяжкой болезни, на моих глазах».

Следующим в «Статейном списке» идет человек, которому мы, читатели, должны быть благодарны. Он, может быть, сам того не желая, помог исследователям творчества великого писателя глубже проникнуть в тайны его литературной лаборатории.

Шимон Токаржевский (Т-кий – авт.). 27 лет. «Лицом чист, глаза серые, нос продолговатый, волосы русые». Осужден за участие в освободительном движении, срок – 10 лет. «Наказан шпицрутенами через 500 «человек один раз».

В 1907 году в Варшаве (уже посмертно) были изданы воспоминания Токаржевского «Семь лет каторги». Об этом русский читатель узнал уже на следующий год: в апрельской книжке «Исторического вестника» появилась статья С. Н. Браиловского «Ф. М. Достоевский в омской каторге и поляки». Это был пересказ той части воспоминаний, которая специально посвящена Достоевскому.

Браиловский совершенно справедливо говорит о большом значении этих мемуаров:

«...книга «Семь лет каторги» является интересною во многих отношениях. Она дает несколько сведений для суждения о молодых годах Достоевского, о его настроении в каторге, равно служит прекрасным комментарием к произведению нашего писателя... В последнем отношении книга «Семи лет каторги» представляет материал для суждения о силе творчества, обнаруженной автором в «Записках из Мертвого дома».

Автор «Записок» так характеризует Токаржевского: «...из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без большого образования... Его из всех других различали каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-то выказывалось в каждом жесте его».

Биография Шимона Токаржевского – биография борца. В Омск он попал «за намерение участвовать в мятежных замыслах бывшего ксендза Сцегенного, с каковою целью следовал с другими заговорщиками под г. Кельцы, но по узнании на пути об открытии заговора бежал за границу, откуда в 1847 году был передан под назв. Феликса Ходкевича».

Петр Сцегенный (1800–1890). Это имя занимает видное место в истории польского освободительного движения. (Его портрет есть в Большой Советской Энциклопедии). Сын крепостного крестьянина, он с трудом получил образование (духовное). Основал массовую тайную организацию крестьян. Организация эта готовила восстание, но в последний момент была предана посвященными в дело шляхтичами.

Токаржевский бежал в Австрию. Но царское правительство добилось его выдачи. После отбытия первой каторги, в 1857 году он возвращается на родину. «Но, – пишет Браиловский, – события в царстве Польском в 60-х годах прошлого столетия снова увлекают Токаржевского в Сибирь, откуда он возвращается в Варшаву только в 1883 г. Скитальческая жизнь превратила некогда цвётущего и сильного юношу в изможденного, разбитого старика».

События, «увлекшие» Токаржевского в Сибирь вторично, – это польское восстание 1863 года. Он был одним из его руководителей: начальником первого отделения национальной организации г. Варшавы. Вторую каторгу отбывал в Иркутске.

А теперь о личных отношениях Токаржевского с Достоевским.

С некоторым удивлением Браиловский замечает: несмотря на то, что после описываемых в мемуарах событий прошло почти сорок лет, отношение их автора к великому русскому писателю носит отрицательный характер.

В остроге Достоевский и поляки много и яростно спорили. Но у автора «Записок», несмотря на споры и политические разногласия, отношение к Шимону оставалось доброжелательным. «Это было мне очень жаль, – пишет Достоевский, имея в виду свой разрыв с Токаржевским. – Т-кий был хоть и необразованный человек, но добрый, мужественный, славный молодой человек, одним словом».

В 1936 году две главы воспоминаний «Семь лет каторги», относящиеся к Достоевскому, были переведены на русский язык и опубликованы. Прочитать перевод можно в «Звеньях» – сборнике материалов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века, выходившем под редакцией В. Д. Бонч-Бруевича. Здесь же помещен и портрет Шимона Токаржевского.

В воспоминаниях этих рассказывается, например, о рождественском спектакле, организованном в остроге, о работах в алебастровом бараке, об острожном псе по имени Суанго – то есть о том же, о чем можно прочесть и в самих «Записках из Мертвого дома». Но в первом случае – это мемуары очевидца, во втором – художественное произведение. Сравнивая то и другое, можно выяснить, насколько Достоевский, описывая каторгу, отходил от «оригинала», какими путями шел творческий процесс и т. д. Одним словом – значение воспоминаний Токаржевского для литературоведческой науки немаловажно.

В фондах Омского областного госархива нам удалось обнаружить несколько документов, в которых упоминается имя этого человека. Их фотокопии вполне могут украсить экспозицию, которая, надо думать, к 150-летию великого писателя в Омске будет организована.

И последним в «Статейном списке» значится человек, который в «Записках» зашифрован как Б-кий или Б.

Иосиф Богуславский. 31 год. «Лицо круглое, худощавое, глаза серые, волосы темнорусые, на левой щеке родимый знак вроде бородавки». Польский дворянин. «Лишен всех прав состояния с переломлением над головой через палача шпаги». Срок – 10 лет.

Достоевский пишет:

«Б-кий был больной, несколько наклонный к чахотке человек, раздражительный и нервный, но в сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризов. Я не вынес этого характера и впоследствии разошелся с Б-м, но зато никогда не переставал любить его...»

Они были большие друзья с Шимоном Токаржевским. Последний, по словам Достоевского, «когда их переводили из места первой их ссылки в нашу крепость, нес Б-го на руках в продолжении чуть не всей дороги, когда тот, слабый здоровьем и сложением, уставал почти с полэтапа».

***

Такими были эти четверо – гордыми и непримиримыми, сложными и мужественными. Отношения их с молодым писателем носили далеко не безоблачный характер. Да и между собой поляки не всегда ладили. Но история давно рассудила яростные споры, гремевшие когда-то под мрачными сводами омского острога. Нам же, сегодняшним читателям, остается только уважать этих людей за их мужество, великую любовь к своей родине и радоваться, что именно с такими незаурядными личностями встречался на омской земле великий писатель.