Сибирские друзья

Ночь на дворе, а в одном из окон дома офицера Иванова желтеет свет. Беснуется сибирский ветер – воет в трубах, скребет по стеклу сухим февральским снегом.

Хозяева улеглись. Колеблющиеся язычки свечей освещают сидящего за письменным столом человека. Вряд ли кто сможет сейчас правильно определить его возраст – классический возраст пророка – 33 года: страдания и страсти наложили на это лицо свою печать. Но зато глаза сидящего не выражают ничего, кроме мучительного счастья, его руки нежно, как живое существо, поглаживают лежащую на столе пачку чистой бумаги. Четыре года он, писатель, не видел столько бумаги сразу.

Человек берет перо.

Вначале – письма.

И первое – брату:

«Вот уже неделя, как я вышел из каторги...».

Как бы ни было длинно письмо – разве вместится в него все, что должно вместиться? Разве смогут несколько сотен слов передать главное?

«Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года – не скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, о которых я и не думал. Но это все загадки...».

Пишущий не знает и никогда не узнает, что много лет спустя, один из его многочисленных биографов скажет: «Два письма Достоевского к брату и к Фонвизиной, писанные непосредственно по выходе из каторжных работ, лучше и точнее, чем «Записки из Мертвого дома», писанные несколько лет спустя, передают нравственное состояние Достоевского по выходе и то, как повлияло на него пребывание в остроге».

А сколько сказано в этом письме злого, уничтожающего об Омске – гopoдe, который запомнится теперь до самой смерти. И это естественно. Разве можно испытывать нежные чувства к собственной тюрьме? Но что это – тут же рядом ложатся совсем иные – теплые и благодарные слова:

«Если бы я не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно. К. И. И-в – был мне как брат родной. Он сделал для меня все, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за то радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость, как о родном брате, и не один он! Брат, на свете очень много благородных людей».

Кто же эти люди? «К. И. И-в» – Константин Иванович Иванов, тот самый офицер, который на первое время приютил в своем доме вышедшего из каторги писателя. Об этом человеке мы еще расскажем. А пока – все по порядку.

 

«Ссыльные старого времени»

 

Процитируем несколько стихотворных строк:

Помню я Петрашевского дело,

Нас оно поразило, как гром,

Даже старцы ходили несмело,

Говорили негромко о нем.

Молодежь оно сильно пугнуло,

Поседели иные с тех пор.

И декабрьским террором пахнуло

На людей, переживших террор...

Читатели, наверняка узнали характерный некрасовский ритм. Великий русский поэт не преувеличивал, сравнивая «Петрашевского дело» с расправой над декабристами. И в том и в другом случае виден один почерк – кровавый почерк самодержавия, его классического воплощения – Николая I, пытавшегося каленым железом выжечь любое проявление свободомыслия.

Петрашевцы были преданы гражданской смерти 22 декабря 1849 года в Петербурге, на Семеновском плацу. Известный советский литературовед Леонид Гроссман, изучавший обстоятельства расправы, пишет: «Придуманный Николаем I издевательский план «недовершенного» расстрела требовал сугубо сложного и точного выполнения. Не удивительно, что переписка высших чинов правительства о предстоящей экзекуции на-поминает местами режиссерский экземпляр громоздкой театральной пьесы. В «весьма секретных документах», которыми обмениваются 20 и 21 декабря ближайшие сотрудники царя, предусмотрены все подробности обряда – размеры эшафота, мундиры казнимых, об-лачение священника, эскорт карет, темпы барабанного боя, маршрут из крепости на место расстрела, преломление шпаг над головами преступников, облачение их в белые рубахи, функции палача, заковку в кандалы и отбытие с плаца в особых одеяниях ссылаемых.

«Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат...» – писал доставленный после казни обратно в Алексееевский равелин Достоевский.

Фельдъегерские тройки везли ошельмованных петрашевцев в Тобольск, откуда им предстояло отбыть каждому в свое, определенное приговором, место ссылки.

Их ждали. Но ждали не только полицейские чины и острожные надзиратели.

Вот письмо, отосланное из Ялуторовска через полмесяца после казни на Семеновском Плацу. Декабрист Е. П. Оболенский пишет брату:

«Везде – по пространству всей Сибири, начиная от Тобольска, – в Томске, Красноярске, в Иркутске и далее, за Байкалом, – он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом...».

В данном случае речь идет о родственнике Оболенского – петрашевце Кашкине. Но, конечно же, готовность помочь переходила родственные границы. Декабристы относились к петрашевцам как к младшим братьям по борьбе; видели в них своих политических преемников.

В Тобольске в это время жили декабристы Фонвизин, Анненков, Бобришевы-Пушкины, А. М. Муравьев, Свистунов, Семенов. Видимо, из соображений безопасности помощь петрашевцам оказывали не они сами. Достоевский вспоминает:

«Ссыльные старого времени (т. е. не они, а жены их) заботились о нас, как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением!».

И первое благодарное слово мы, сегодняшние читатели Достоевского, должны сказать в адрес Натальи Дмитриевны Фонвизиной – супруги декабриста Михаила Александровича Фонвизина. Стараясь облегчить судьбу Федора Михайловича и его товарища по несчастью поэта-петрашевца Сергея Дурова, она проявила массу энергии и чисто женской изобрета-тельности. Лучше всего об этом расскажет письмо самой Натальи Дмитриевны, посланное брату мужа (написано в Тобольске, 18 мая 1850):

«Мы уже знали, что он и Достоевский осуждены на крепостные работы в Омской крепости... У меня мелькнула мысль, и я тут же сообщила ее ему – я предложила ему... выдать его за родственника, которого я помню маленьким, и таким образом быть ему сколько-нибудь полезной. Можете вообразить, с какой радостью и благодарностью принято мое предложение... Теперь во всей Сибири, особенно в Тобольске и Омске, никто в нашем родстве с Дуровым не сомневается. Мишель, няня да еще одна особа, а именно Маша Францева, только в секрете, все прочие, даже из наших, принимают родство за чистые деньги. Я продолжала посещать племянника, и мне уже не препятствовали, – все офицеры наперерыв давали свидания не только с Дуровым, но и со всеми его товарищами. Жандармский капитан предложил даже Михаилу Александровичу за рекою, при отправлении Дурова и Достоевского, иметь с ними свидание и мы ездили. Я жандармов просила беречь дорогой господ. Мы в Омск писали и рекомендовали бедных друзей наших – как в родственнике нашем, так и в товарище его многие теперь в Омске принимают участие, доставляют даже по временам ему мои послания и от него ко мне. Я по целым часам в бытность их здесь с нами беседовала…».

Это была вторая услуга, оказанная Фонвизиной русской литературе. Первая, хоть и невольная, не менее значительна. Ведь Наталья Дмитриевна – одна из прототипов Татьяны Лариной (Пушкин вначале так и хотел назвать героиню «Евгения Онегина» – Наташа). В последней строфе своего стихотворного романа (написана в 1830 году, когда Фонвизина была уже в Сибири) поэт, возможно, намекает именно на ее судьбу:

Но те, которым в дружной встрече

Я строфы первые читал...

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Без них Онегин дорисован.

А та, с которой образован

Татьяны милой идеал...

О, много, много рок отъял!

А много лет спустя, другой великий русский писатель был поражен душевной красотой этой женщины. Собирая материал для романа «Декабристы», Лев Толстой познакомился с семейной перепиской Фонвизиных, по его словам это было «прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины». Писатель хотел сделать ее героиней романа – Апыхтиной (девичья фамилия Натальи Дмитриевны – Апухтина). И хотя роман не был написан, само это намерение говорит о многом...

Почему именно Фонвизина проявила наибольшую активность по отношению к петрашевцам.

В Тобольской тюрьме она беседовала с самим Петрашевским, и он, услышав фамилию «Фонвизина», рассказал, что к их кружку был близок некий Дмитрий Фонвизин – только последняя стадия чахотки избавила от ареста этого юношу. Потрясенная шла тогда домой Наталья Дмитриевна: ведь Петрашевский говорил о ее родном сыне. И хотя Фонвизина уже знала, что Дмитрия нет в живых, близость его к петрашевцам была, Очевидно, для нее открытием.

Не просто «несчастных» видела эта женщина в Достоевском и его товарищах, а соратников сына по политической борьбе. Продолжателей дела декабристов.

Фонвизина не была единственным из круга декабристов человеком, подавшим руку помощи Достоевскому и Дурову. В Тобольской пересыльной тюрьме их посещала и Муравьева. Немалую роль в дальнейшей судьбе будущего автора «Идиота» и «Братьев Карамазовых» сыграло семейство Анненковых – об этом будет сказано, когда речь пойдет об офицере Иванове (он был женат на дочери Анненковых – Ольге). Моральную (да и материальную) поддержку со стороны декабристов Достоевский и Дуров ощущали на протяжении всех лет изгнания. Были использованы все связи. Десятки писем, записок, визитов, малых и больших хитростей – все было пущено в ход для того, чтобы машина царского правосудия причинила своими заржавелыми шестернями поменьше вреда двум омским узникам.

А сейчас вспомним имя, мелькнувшее в письме Фонвизиной – Маша Францева. Потянем за эту ниточку, она приведет нас еще к одному человеку, которого в юбилейный год Достоевского тоже с полным основанием можно вспомнить добрым словом.

 

Иван Викентьевич

 

В Тобольске жил в те годы губернский прокурор. Мы не знаем, как исполнял он свои прокурорские обязанности, да это и неважно. Важно другое: тобольские декабристы считали его своим, а по тем временам дружить с ними осмеливался не каждый. И дочь свою Машу прокурор воспитал честным человеком. Это она сопровождала Фонвизину за реку в день отъезда Дурова и Достоевского из Тобольска в Омск. В старину был хороший обычай – провожать уезжающих друзей до первой станции. Поэтому последнее свидание на скованной морозом дороге в семи верстах от города – это не только конспиративная уловка. Это еще и огромная моральная поддержка, акт, если хотите, символический: ведь, несмотря ни на что, обычай соблюден! Можно только представить себе радость двух закованных в кандалы молодых людей: они едут молча, задумавшиеся, внутренне подготавливающие себя к неизве¬стному, к страшному, и вдруг снова перед ними знакомые, ставшие родными женские лица. Кстати, исследователи жизни и творчества Достоевского (а значит, и мы, рядовые читатели) благодарны дочери тобольского прокурора и за то, что она написала воспоминания об этой встрече, они напечатаны в 1888 году в «Историческом вестнике».

В Московском музее Ф. М. Достоевского хранится старое Евангелие. О нём есть несколько строк в «Записках из Мертвого дома»:

«Эту книгу с заклеенными в ней деньгами подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном привыкли видеть брата».

Писатель до конца своих дней хранил дорогой подарок – сберег его и в омском остроге и в семипалатинской солдатчине.

Во время этого свидания Мария Дмитриевна Францёва вручила сопровождавшему петрашевцев жандарму заранее приготовленное письмо. Оно было адресовано ее хорошему знакомому – инспектору классов Омского кадетского корпуса Ивану Викентьевичу Ждан-Пушкину. Францева просила Ждан-Пушкина использовать свои многочисленные знакомства и помочь новым омским узникам всем, чем только можно.

Авторы этих строк разыскали в Омском областном госархиве некоторые данные, касающиеся этого человека. Но найдено мало. Сами посудите, что можно узнать из документа с угнетающе-скучным названием «Кондуитный список»?

Полковник. В молодости, будучи еще подпоручиком, служил на Кавказе – участвовал в экспедиции 1834 года в Аварское ханство. Награжден разными орденами. Зарекомендовал себя как хороший педагог и воспитатель. Известно ещё, что после Омска Ждан-Пушкин пошел, выражаясь современным языком, на повышение – стал директором 1-го Московского кадетского корпуса.

Хотелось бы знать больше о человеке, которому Достоевский, выйдя из каторги, писал следующее:

«Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных – меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренне уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас...».

Что же конкретно было сделано Иваном Викентьевичем для Достоевского и его товарища? Немало.

В кадетском корпусе учились братья М. Д. Фравцевой. Ждан-Пушкин переписывался с ней по вопросам, касающимся воспитания юношей. И вперемежку с педагогическими рассуждениями письма содержали важные сведения о положении узников.

Есть предположение, что комендант Омской крепости Генерал де Граве благосклонно относился к петрашевцам не без влияния Ждан-Пушкина.

Иван Викентьевич переговорил со старшим доктором военного госпиталя Троицким, который немало помогал заключенным.

Инспектор кадетского корпуса, как мы увидим ниже, пытался даже усовестить непосредственного начальника обитателей Мертвого дома – плац-майора Кривцова – «каналью, каких мало, мелкого варвара, сутягу, пьяницу» (характеристика Достоевского).

Вполне возможно, что через своего омского знакомого Францева получила некоторые стихи Сергея Дурова, написанные в остроге.

Уже после освобождения писателя, когда он служил в Семипалатинске – в линейном полку, Ждан-Пушкин помог устроить в Омский кадетский корпус Пашу Исаева – пасынка только что женившегося Достоевского – того из-за малолетства не хотели принимать.

Для всех этих дел требовалась не только порядочность и доброта, но и определенная смелость.

Достоевский переписывался со Жлан-Пушкиным. Письма эти сохранились. В них немало Ценных мыслей писателя, различных бытовых подробностей.

Ждан-Пушкин действовал не один. В течение всех четырех лет каторги вокруг двух, внешне ничем не выделяющихся из среды арестантов молодых людей, Дурова и Достоевского – велась тайная и сложная работа. Многие пытались хоть чем-то облегчить ничем не выделяющихся из среды арестантов молодых людей, Дурова и Достоевского – велась тайная и сложная работа. Многие пытались хоть чем-то облегчить и пребывание в остроге. И среде омичей, на свой страх и риск помогавших петрашевцам, был человек, одетый в рясу священника.

 

Письма Сулоцкого

 

В немногочисленной литературе имя Александра Сулоцкого иногда встречается. Но обычно авторы «для ясности» обходят вопрос о его профессии, исходя, видимо, из того соображения, что как-то неудобно писать о священнике. (Рядом с его фамилией, как правило, указано – преподаватель кадетского корпуса). А ведь если вдуматься, то, наоборот, факт этот довольно интересен и даже знаменателен. Человек, призванный проповедовать, что всякая власть идет от всевышнего, что император – помазанник божий на земле, – этот человек защищает государственных политических преступников, сосланных царем за (цитируем приговор) «принятие участия в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства, посредством домашней литографии».

Послужной список, обнаруженный нами в фондах Омского госархива, дает некоторые биографические данные о Сулоцком. Родился в 1814 году, т. е. на 7 лет раньше Достоевского. Окончил Петербургскую духовную академию, после чего в 1838 году был определен в Тобольск. В Омске – с 1846 года, а в кадетском корпусе стал преподавать, начиная с 1848 года.

А вот том «Литературного наследства», озаглавленный «Декабристы-литераторы». Здесь имя Сулоцкого упоминается рядом с именами участников декабрьского восстания. Читаем сообщение С. В. Житомирской «Встречи декабристов с петрашевцами». Оказывается, именно Сулоцкий стал тем человеком, который осуществлял связь между тобольскими декабристами и сосланными в Омск петрашевцами. С декабристами, в частности семьей Фонвизиных, он был в дружеских отношениях, которые возникли еще в Тобольске и не прерывались после его отъезда в Омск. Об этом свидетельствуют письма Сулоцкого, обнаруженные Житомирской в фонде декабриста Фонвизина (рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина). События, описываемые в них, относятся к самому тяжелому периоду каторги писателя – ее началу.

Вот несколько отрывков.

Сулоцкий – М. А. Фонвизину. 1 февраля 1850 года:

«Письма – Ваше и добрейшей Натальи Дмитриевны – навели на меня такую печаль, что целый вечер, по прочтении их, я не мог ни делать ничего, ни говорить с домашними. Бедственная участь мечтателей. Ваши просьбы, которые, скажу прямо, для меня священны, желание исполнить их и неимение ни малейшей к тому возможности, – вот что меня опечалило...».

Дальше Сулоцкий делится своими планами помощи арестантам-«мечтателям», как он их называет. Учитываются самые малейшие возможности. Например, такая. Сулоцкий через своего знакомого – омского протопопа – хочет повлиять, на плац-майора Кривцова, который «у протопопа каждогодно выпивает, чай, не по одному ведру сивухи». (Между прочим, в «Записках...» про Кривцова сказано, что он «на протопоповской дочери жениться хотел» – авт.).

Далее сообщается следующее:

«Добрый Иван Викентьевич хочет, наконец, обратиться прямо к плац-майору и просить его, чтобы он с теми господами по крайней мере не обходился варварски. Что будет от его хлопот и моих через протопопа – не знаю: Кривцов корчит роль превеликого монархиста, ругает и своих командиров, когда они обходятся ласково с политическими преступниками, и обходится с ними зело не политично: присланного ныне осенью поляка, коллежского советника, профессора химии, прежестоко высек лозами единственно за то, что тот, – когда Кривцов смотря на его бороду, отрощенную в дороге, назвал его бродягой, – сказал: «Извините, милостивый государь, я из политических преступников, сослан за мнения, следовательно, бродягой меня называть нельзя». (Случай этот описан и в «Записках из Мертвого дома» – авт).

«О Кривцове вот что еще скажу, – продолжает Сулоцкий, – еще на Кавказе в него спящего стрелял бывший в его команде донской казак; в Омске перед моим приездом один арестант сбил его с ног и порол ему горло нарочно отрощенным ногтем,.. наконец, за Кривцовым 16 дел!».

И в самом конце письма читаем; «Молчание! Достоевский с самого прибытия поступил в гошпиталь и пробудет там долго...».

Сулоцкий – М. А. Фонвизину. 11 февраля I850 года:

«Письмо мое, по всей вероятности, опечалило Вас, добрую Наталью Дмитриевну, и других, принимающих участие в горькой доле С. Фед. Дурова и его товарища. Но что же делать? Я бессилен, а плац-майор именно таков, каким я описал его... Не мудрено вовсе, что Кривцов обругал их – это совершенно в его духе... Не будут для Вас хотя малым утешением следующие сведения, полученные мною от Ивана Викентьевича: г. Достоевский все в лаза-рете; главный лекарь Троицкий, по просьбе Ивана Викентьевича, толковал с ним, предлагал ему лучшую пищу, иногда и вино; но он отказывается от всего этого, а просит только о том, чтобы принимать почаще в лазарет и помещать в сухой комнате...».

Обратите внимание на сам тон процитированных отрывков, на то, как Сулоцкий утешает Фонвизиных. Так могут переписываться только люди, искренне заинтересованные в том, что они делают. И понятнее становятся слова Достоевского из первой части «Записок...»: «Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется, назначением жизни своей представляют себе – братский уход за «несчастными», сострадание и соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно бескорыстное, святое».

Сулоцкий – М. А. Фонвизину. 15 февраля 1850 года:

«Сергей Федорович мёл уже улицы, получил флюс и теперь в лазарете. Он и г. Достоевский очень благодарны, замечая, что главный лекарь принимает в них участие. Мы через Троицкого, наконец, добились позволения пересылать им по крайней мере книги св. писания и духовные журналы... Кривцов пред протопопом выказывает себя состраждущим к несчастным и обещает их отпускать к нему при всяком приглашении. Авось, хотя это и неизвестно, когда будет, и я увижусь».

И последнее из дошедших до нас писем Сулоцкого Фонвизину (от 31 мая 1850 года) содержит два очень интересных факта.

Во-первых, становится ясным, что в госпиталь и из госпиталя передавались не только книги: «...Стихи Сергея Федоровича, без всякого сомнения, у Вас уже и для Вас отрадны...».

Во-вторых, сообщается, что «г. Достоевского навещает, хотя изредка, товарищ его по корпусу Осипов» Речь идет о правителе дел Омского кадетского корпуса Г. А. Осипове, с которым Достоевский вместе учился в инженерном училище. В последней главе «Записок...» читаем: «В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые и даже давнишние школьные товарищи. Я возобновил с ними сношения. Через них я мог иметь больше денег, мог писать на родину и даже мог иметь книги».

Заканчивая рассказ об Александре Сулоцком, остается еще сказать, что позже Достоевский в одном из писем Ждан-Пушкину тепло отзывался об этом человеке, называл его «добрым и благородным».

 

«Что за семейство!»

 

Здесь есть, видимо, какая-то закономерность: крупные личности, как магнитом, притягивают к себе людей незаурядных. Вспомним окружение Пушкина, среди его друзей – целая плеяда блестящих поэтов, пламенных революционеров; их имена вошли в историю не только потому, что упоминаются рядом с именем великого поэта.

То же и с Достоевским. Даже в сравнительно короткий период пребывания писателя в Сибири с ним входили в контакт интереснейшие люди. Вот, например, Прасковья Егоровна Анненкова. Со старинного портрета кисти декабриста Николая Бестужева на нас смотрит ничем не примечательное располневшее и постаревшее женское лицо: округлые черты, в меру открытое платье, крестик на шее. А между тем судьба этой женщины замечательна своей красотой и мужественностью.

За полгода до событий 14 декабря 1825 года встретились и полюбили друг друга молодая француженка Полина Гебль и поручик Иван Анненков. Велика была разница их общественного положения: скромная продавщица модного магазина на Кузнецком мосту и блестящий кавалергард, сын богатой и надменной аристократки. Анненков предлагал обвенчаться тайно, но его возлюбленная отказалась вступить в брак без согласия будущей свекрови. А вскоре произошло восстание. Когда Анненков был уже в Петропавловской крепости, Полина Гебль родила дочь.

Француженка добилась свидания с арестованным и передала ему медальон с запиской: «Я последую за тобою в Сибирь». Вскоре в своем ходатайстве, поданном лично царю, она писала: «Позвольте матери просить, как милости, разделить ссылку моего гражданского супруга... Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить. Это самое пламенное мое желание». Гебль отказалась от своего французского подданства.

Их свадьба состоялась в Сибири. Жених и его товарищи были в кандалах. Посаженной матерью выбрали Фонвизину. Так парижанка Полина Гебль стала Прасковьей Егоровной Анненковой, женой государственного преступника.

Когда Дуров и Достоевский по пути в Омск находились в Тобольске, Анненкова тоже навещала их. Она оказала петрашевцам немалую услугу: выхлопотала, чтобы до места их везли, а не гнали пешком, по этапу, как требовала инструкция.

«Прасковья Егоровна! – писал Достоевский Анненковой после выхода из каторги. – Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь вы и все превосходное семейство ваше брали и во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Вы были таковы со мною, и я помню встречу с вами, когда вы приезжали в Омск и когда я еще был в каторге».

Шестьсот верст разделяли два сибирских города – Тобольск и Омск. Нo людей, помогавших петрашевцам, связывали крепкие, не знающие расстояний нити дружбы и взаимовыручки. В Тобольске концы этих нитей были в надежных руках двух женщин – Фонвизиной и Анненковой. Их побаивался сам генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков, ведь недаром же он письменно плакался перед своим петербургским начальством: «Эти барыни – Анненкова и Фонвизина – составляют собой главный источник козней в Тобольске против губернского начальства, ныне – против меня...».

Петрашевцам помогала не только Анненкова-старшая, но и жившая в Омске дочь ее Ольга. В уже цитированном выше письме Федор Михайлович говорит, что знакомство с Ольгой Ивановной «будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни. Полтора года назад, когда я и Дуров вышли из каторги, мы провели почти целый месяц в их доме... Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь».

Видимо Анненковы-Ивановы сделали для Достоевского немало. Он говорит об этом и в самом первом письме брату – том самом, что приводилось в самом начале этого очерка: «Что за семейство у него – пишет Федор Михайлович, имея в виду хозяина приютившего его дома. – Какая жена! Это молодая дама, дочь декабриста Анненкова. Что за сердце, что за душа, и сколько они вытерпели!».

В то время Константин Иванович был адьютантом генерала Бориславского – корпусного инженера, который заведовал всеми работами в крепости. Несомненно, что Иванов влиял на своего начальника, и тот сквозь пальцы смотрел на то, как друзья петрашевцев в нарушение всяких инструкций облегчали им жизнь. Иванову, например, генерал разрешал назначать писателя-арестанта на более легкую работу. Так, в «Записках из Мертвого дома» читаем: «...нам не делали и не смели делать никакой поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но один раз однако попробовали сделать: я и Б.-кий целых три месяца ходили в инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и сделало инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, но делали вид, что не знали».

Обратите внимание на последние слова. Это тоже своеобразный вид помощи – делать вид, что ничего не замечаешь. Не все были похожи на плац-майора Кривцова.

Об одном из людей, сквозь пальцы смотревших на нарушение «высочайше утвержденных» правил и инструкций, стоит рассказать подробнее.

 

Комендант

 

Этот документ цитируют авторы многих исследований о Достоевском – уж очень красноречиво показывает он тупость и бесчеловечность царского правосудия. В статейном списке государственных и политических преступников, находившихся в Омской крепости, против фамилии автора «Бедных людей», «Двойника», «Белых ночей», «Неточки Незвановой» обозначено – «чернорабочий, грамоте знает». Составителям сей бумаги было безразлично, что этого «чернорабочего» знает вся читающая Россия.

Под статейным списком стоит подпись коменданта Омской крепости генерала де Граве. Казалось бы, данный факт – достаточное основание для презрения к этому человеку. Однако в письме брату Достоевский называет коменданта «человеком очень порядочным». И это в самом деле так.

Вслед за прибывшим в Омск Достоевским и Дуровым из Тобольска было доставлено следующее секретное предписание:

«Государю императору благоугодно, чтобы помянутые преступники... в полном смысле слова были арестантами, соответственно приговору, облегчение их участи в будущем времени должно зависеть от их поведения и монаршего милосердия, но отнюдь не от снисхождения к ним ближайшего начальства; для неослабного и строгого надзора должны быть назначены надежные чиновники».

Но в России всегда находились люди, которые действовали не только согласно предписаниям, но и согласно собственной совести. Будучи комендантом, де Граве знал о многих шагах, предпринимаемых друзьями петрашевцев. Знал, «но делал вид, что не знает».

Более того. Генерал де Граве сам пытался облегчить их судьбу. Сразу же после прибытия Дурова и Достоевского он ходил к генерал-губернатору Горчакову уточнить – как обращаться с этими арестантами. Горчаков сделал вид, что не понял намека, «по закону» – был его ответ.

В 1852 году де Граве ходатайствовал перед военным министром о переводе Достоевского и Дурова из каторжных в разряд военно-срочных арестантов с освобождением «от ножных желез». Однако «монаршего соизволения на сие представление не последовало».

Комендант в самый последний момент спас Достоевского от наказания розгами, которому хотел подвергнуть ссыльного писателя все тот же плац-майор Кривцов.

Достоевский впоследствии вспоминал, что в доме генерала его принимали как равного. А вот отзыв о супруге коменданта: «моя добрая знакомая, женщина благородная и умная».

Когда летом 1859 года Федор Михайлович возвращался из Семипалатинска в центральную Россию и проездом был в нашем городе, он заходил повидаться с комендантом и его семьей. Об этом свидетельствует письмо, посланное позже одному из семипалатинцев: «В Омске я пробыл трое или четверо суток, был у старых знакомых и начальников, как-то де Граве и проч.»

Интересно, что в «Записках...» Достоевский объясняет подобное отношение со стороны высшего начальства к ссыльным дворянам влиянием декабристов.

«Уже давно, – пишет он, – еще лет тридцать пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, и эти-то ссыльные, в продолжении тридцати лет, умели поставить и зарекомендовать себя так по всей Сибири, что начальства уже по старинной преемственной привычке, поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными глазами, чем на других ссыльных».

Писатель не мог в то время произнести слово «декабристы», а на то, что речь идет о преступниках политических («известного разряда») можно было только намекнуть.

Может быть, кто-либо подумает, что услуги, оказанные комендантом Достоевскому, не столь уж значительны. В таком, случае напомним, что не зря Омск того времени был назван «развратным городишкой». Приехавшие из столиц «надежные чиновники» мечтали получить должность повыше, орден покрупнее и были не прочь выдвинуться на костях других. Сам Достоевский пишет об этом так:

«Я знаю, что в этом городе в то недавнее давно прошедшее время было столько доносчиков, столько интриг, столько рывших друг другу яму, что начальство естественно боялось доноса. А уж чего страшнее было в то время доноса о том, что известного разряда преступникам дают поблажку!»

Так что де Граве рисковал многим. И поэтому, когда вы, читатель, будете проходить мимо невысокого одноэтажного особняка, что стоит на углу улиц Достоевского и Победы, остановитесь на минутку. В этом доме бывал великий писатель Федор Достоевский, здесь он беседовал с человеком, у которого под генеральским мундиром билось честное и смелое сердце...

А сейчас нам еще раз придется произнести слово «донос».

 

Штабс-доктор Троицкий

 

В Петербург из далекого Омска поступила бумага. В ней ординатор военного госпиталя Крыжановский «сигнализировал» о том, что штабс-доктор Троицкий замечен им «в неуместной снисходительности и потворстве политическим преступникам». Бумагу переслали по инстанции в Тобольск, и советнику уголовной палаты барону Шеллингу было поручено выехать на место и разобраться. Барон провел в Омске целое следствие: устраивал допросы, очные ставки, обыски. Но добиться чего-либо существенного он не смог: Достоевский и Дуров были людьми опытными – в Петербурге их десятки раз допрашивали чиновники пострашней тобольского барона. Так доктору Троицкому удалось избежать серьезных неприятностей.

Что же представлял на себя этот человек?

В «Записках из Мертвого дома» ему посвящено несколько строк. Достоевский пишет, что старший доктор был человеколюбивым и честным, его очень любили больные. Бывал он иногда строг, даже суров, но всегда – справедлив, и «за это его у нас как-то особенно уважали».

В госпитале Достоевский бывал часто. Здесь, в арестантской палате, можно было отдохнуть от непосильной работы. Троицкий и некоторые другие служители госпиталя относились к петрашевцам сердечно: жена доктора угощала обедом, сам он давал им читать французскую газету «Север», которую в то время выписывал.

Но не это главное.

Мы благодарны доктору Троицкому за то, что госпиталь был единственным местом, где Достоевский хоть немного мог работать как писатель.

В рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина хранится ветхая, самодельная, сшитая из писчей бумаги тетрадка. Ее страницы заполнял Федор Михайлович, бывая в госпитале. Это единственный памятник литературной работы писателя в Омском остроге.

Записи «Сибирской тетради» (всего их около пятисот) имеют исключительно литературный характер. В ней собраны поговорки, прибаутки, сценки, отрывки частушек... Это заготовки, материал для будущих произведений. И многое из этой невзрачной тетрадки перекочевало потом на страницы величайших романов – «Преступления и наказания», «Братьев Карамазовых» и других. Особенно часто обращался писатель к «Сибирской тетради», работая над «Записками из Мертвого дома».

В народе говорят, что добрые дела не забываются. Давным-давно нет на свете скромного доктора Троицкого. Но услуги, оказанные им болезненному, неразговорчивому арестанту Достоевскому, люди будут помнить всегда.

 

«Морячки»

 

Есть еще одна группа людей, про которую стоит, хотя бы вкратце, напомнить в нашем очерке, иначе он будет неполон.

В начале 1850 года из столицы в Омск были сосланы служить гардемарины Морского корпуса. Их наказали «за дерзостное поведение» – молодые люди подали начальству жалобу на плохое питание. Вот их имена: А. Лихарев, С. Левшин, Калугин, Брылкин, князь Хованский и барон фон Геллесен. До ссылки некоторые из них иногда посещали «пятницы» Петрашевского, конечно же, слышали о процессе. Этим и объясняется интерес гардемаринов (в Омске их звали «морячками») к Достоевскому и Дурову.

Существует единственный источник, рассказывающий о взаимоотношениях «морячков» и петрашевцев. Воспоминания одного из гардемаринов записал и впоследствии опубликовал литератор П. К. Мартьянов.

Процитируем несколько наиболее интересных мест.

«Самою тяжелою службой в это время для молодежи была караульная, в особенности при наряде ее за офицеров в крепостной острог... Была ли с ними (т. е. с Достоевским и Дуровым – авт.) знакома молодежь в Петербурге, неизвестно, но во время заключения их в остроге она принимала в судьбе их самое горячее участие и делала для них все, что могла».

...«Морячки» с особенным удовольствием шли по наряду за офицеров в караул при остроге, так как они имели возможность... облегчать хотя бы несколько тяжелую участь возбуждавших всеобщее сожаление заточников. «Морячки» всегда могли, для работ при остроге, оставлять тех заключенных, кого они хотели... Таким образом Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров часто оставлялись для работ при остроге... и находились некоторое время в комнате караульного офицера, где им сообщались новости дня, передавались от сердобольных людей пожертвования и дозволялось чтение приносимых молодежью книг и получаемых от родственников или сотоварищей писем из Петербурга. Время вызова сообразовывалось с часами, когда посещений начальства не ожидалось; но на всякий случай в кордегардии всегда находился наготове назначенный для сопровождения их на работы конвойный. Генералам Бориславскому, как заведовавшему всеми работами арестантов, и де Граве, как коменданту крепости, было даже сообщено об этом в частном разговоре доктором Троицким, но они только посмеялись, посоветовали ему передать юношам, чтобы они все-таки были осторожными».

Кстати, именно один из «морячков» побежал к коменданту и предупредил его, что плац-майор Кривцов отдал приказание высечь Достоевского.

 

***

 

Наш рассказ о людях, помогавших великому писателю, подходит к концу. Надо еще добавить, что они не оставили Достоевского своим вниманием и тогда, когда он вышел из острога и поехал служить рядовым в линейный семипалатинский полк. Из Омска в Семипалатинск полетели письма к знакомым влиятельным лицам с просьбами помочь Федору Михайловичу.

Однако далеко не все люди, под началом которых находился в Омске Достоевский, были похожи на коменданта де Граве и «морячков». Вот мнение специалиста. Известный советский юрист – профессор М. И. Гернет пишет в своем многотомном исследовании «История царской тюрьмы»:

«Надо поражаться, как не погиб здесь писатель. Лозунг всего тюремного управления требовал делать острог местом одних только лишений и страданий...».

 

Приглашение к поиску

 

Многие мемуаристы и исследователи творчества Федора Достоевского отмечают то исключительно большое значение, которое сыграл в его писательской судьбе омский период. Вот несколько авторитетных высказываний на эту тему.

 

П. П. Семенов - Тян-Шанский:

«...Никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему пришлось жить так долго одной жизнью. Можно сказать, что пребывание в «мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога.

Но нелегко достался ему этот способ развития своих природных дарований...».

 

А. С. Долинин:

«Все последующее творчество Достоевского – так представляется нам – есть в сущности акт возведения им в мировые символы своего личного опыта, приобретенного именно там, в мире отверженных».

 

Об этом же говорит и сам писатель:

«Не бесследно пройдут эти годы... Ведь позволят же мне печатать лет через шесть, а может и раньше. Ведь много может перемениться, а я теперь вздора не напишу. Услышишь обо мне... На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня как перед глазами....

...Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного горемычного люда. На целые тоны достанет. Что за чудный народ! Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, немногие знают его».

Изучение сибирского периода жизни этого сложнейшего писателя имеет очень большое значение. Именно здесь таятся ответы на многие загадки личности и творчества великого художника слова. И тут может пригодиться любая, пусть, даже на первый взгляд незначительная, подробность.

В этом очерке мы рассказали и напомнили не обо всех, кто когда-то встречался с писателем в нашем городе. Некоторые из этих людей (например, Чокан Валиханов) заслуживают отдельного разговора. Но о некоторых сохранилось слишком мало сведений.

Например, в те годы в Омске жило семейство Капустиных. Я. С. Капустин был советником Главного управления Западной Сибири, жена его, Екатерина Ивановна, доводилась сестрой великому русскому химику Д. И. Менделееву. В их доме собиралось культурное общество города, бывал здесь и Достоевский. Но каких-либо подробностей их общения мы не знаем.

С петрашевцами встречался госпитальный фельдшер Александр Иванович Иванов.
Помогал Достоевскому устроить пасынка тогдашний директор кадетского корпуса генерал Александр Михайлович Павловский.

Был знаком со ссыльным писателем преподаватель корпус K. К. Гутковский.

Ничего не известно об уже упоминавшемся Г. А. Осипове – товарище Достоевского по инженерному училищу. Он был в то время правителем дел корпуса.

Наконец, в Омске жили люди, сочувственно относившиеся к петрашевцам, но фамилии которых не дошли до нас. Это инженеры Омского гарнизона – под их руководством Достоевский и его товарищи работали в алебастровом бараке. Это старший фельдшер военного госпиталя, у которого Федор Михайлович хранил свои записи.

Исходные точки для поиска дают и некоторые места «Записок из Мертвого дома». Например, в главе «Первый месяц» читаем:

«В городе, в котором находился наш острог, жила одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Разумеется, никто из нас, в бытность в остроге, не мог познакомиться с ней лично. Казалось, назначением жизни своей она избрала помощь ссыльным, но более всех заботилась о нас. Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее сердцу людей пострадал по такому же преступлению, но только она как будто за особое счастье почитала сделать для нас все, что только могла. Многого она, конечно, не могла; она была очень бедна. Но мы, сидя в остроге, чувствовали, что там, за острогом, есть у нас преданнейший друг. Между прочим, она нам часто сообщала известия, в которых мы очень, нуждались. Выйдя из острога и отправляясь в другой город, я успел побывать у ней и познакомиться с нею лично...».

Кто такая эта Настасья Ивановна? Вряд ли можно сейчас, спустя столько лет, найти о ней какие-либо документы. И все-таки: а вдруг у ее потомков хранятся в памяти семейные предания о родственнице, помогавшей ссыльному Достоевскому, какие-либо вещественные свидетельства этого?

Последнее касается не только загадочной Настасьи Ивановны. Во многих семьях знают свою родословную, сохраняют различные реликвии – старые письма, дневники и т. д. Ведь совсем, например, нетрудно человеку, сейчас носящему фамилию Троицкий, Сулоцкий (или любую другую из упоминавшихся в этом очерке), напрячь память, поспрашивать своих дедушек и бабушек, порыться в старых семейных бумагах. Наивно? Но все-таки, кто знает, может быть, в результате такого поиска на свет появится нечто интересное. Вот нашел же, например, А. Ф. Палашенков, автор брошюры «По местам Ф. М. Достоевского в Омске», Лидию Ильиничну Попову (ныне уже покойную). Ее отец, Илья Данилович Павшенко, служил в те годы фельдфебелем, много раз конвоировал Достоевского, разговаривал с ним. Память старой женщины сохранила несколько эпизодов, о которых рассказывал ей отец. И пусть они не так уж значительны, однако случай этот говорит о том, что в принципе поиск возможен. На это мы и хотели обратить внимание читателей – старшеклассников, студентов, учителей, любителей-краеведов – вообще всех кто любит литературу, интересуется историей нашего города, кто готовится к приближающемуся юбилею великого писателя.