Сибирские встречи

 ...Никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему пришлось жить так долго одной жизнью. Можно сказать, что пребывание в «мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога.

Но не легко достался ему этот способ развития своих природных дарований...

П. П. Семенов-Тян-Шанский

 

«На свете много благородных людей…»

 

Ночь на дворе, а в одном из окон дома офицера Иванова желтеет свет. Беснуется сибирский ветер – воет в трубах, скребет по стеклу сухим февральским снегом.

Хозяева улеглись. Колеблющиеся язычки свечей освещают сидящего за письменным столом человека. Вряд ли кто сможет сейчас правильно определить его возраст – классический возраст пророка – 33 года, страдания и страсти наложили на это лицо свою печать. Но зато глаза сидящего не выражают ничего, кроме мучительного счастья, его руки нежно, как живое существо, поглаживают лежащую на столе пачку чистой бумаги. Четыре года он, писатель, не имел столько бумаги сразу.

Человек берет перо.

Вначале – письма.

И первое – брату:

«Вот уже неделя, как я вышел из каторги».¹

Как бы ни было длинно письмо – разве вместится в него все, что должно вместиться? Разве смогут несколько сотен слов передать главное?

«Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года – не скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, о которых я и не думал. Но это все загадки...»²

А сколько сказано в письме злого, уничтожающего об Омске – городе, который запомнится теперь до самой смерти. И это естественно. Разве можно испытывать нежные чувства к собственной тюрьме? Но тут же рядом ложатся совсем иные – теплые и благодарные – слова: «Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно. К. И. И-в был мне как брат родной. Он сделал для меня все, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за это радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость, как о родном брате, и не один он! Брат, на свете очень много благородных людей».³

Кто же эти люди? «К. И. И-в» – Константин Иванович Иванов, тот самый офицер, который на первое время приютил в своем доме вышедшего из каторги писателя. Об этом человеке мы еще расскажем. А пока – все по порядку.

Процитируем несколько стихотворных строк:

Помню я Петрашевского дело,

Нас оно поразило, как гром.

Даже старцы ходили несмело,

Говорили негромко о нем.

Молодежь оно сильно пугнуло,

Поседели иные с тех пор

И декабрьским террором пахнуло

На людей, переживших террор... ⁴

Читатели наверняка узнали характерный некрасовский стиль. Великий русский поэт не преувеличивал, сравнивая «Петрашевского дело» с расправой над декабристами. И в том, и в другом случае виден один почерк – кровавый почерк самодержавия, пытавшегося каленым железом выжечь любое проявление свободомыслия.

Советский литературовед Леонид Гроссман, изучавший обстоятельства расправы 22 декабря 1849 года, пишет: «Придуманный Николаем I издевательский план «недовершенного» расстрела требовал сугубо сложного и точного выполнения. Не удивительно, что переписка высших чинов правительства о предстоящей экзекуции напоминает местами режиссерский экземпляр громоздкой театральной пьесы. В «весьма секретных документах», которыми обмениваются 20 и 21 декабря ближайшие сотрудники царя, предусмотрены все подробности обряда – размеры эшафота, мундиры казнимых, облачение священника, эскорт карет, темпы барабанного боя, маршрут из крепости на место расстрела, преломление шпаг над головами преступников, облачение их в белые рубахи, функции палача, заковку в кандалы и отбытие с плаца в особых одеяниях ссылаемых»⁵.

Фельдъегерские тройки везли ошельмованных петрашевцев в Тобольск, откуда им предстояло отбыть каждому в свое, определенное приговором, место ссылки.

Их ждали. Но ждали не только полицейские чины и острожные надзиратели.

Вот письмо, отосланное из Ялуторовска через полмесяца после казни на Семеновском плацу. Декабрист Е. П. Оболенский пишет брату: «Везде – по пространству всей Сибири, начиная от Тобольска, – в Томске, Красноярске, в Иркутске и далее, за Байкалом, – он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом...».⁶ В данном случае речь идет о родственнике Оболенского – петрашевце Кашкине. Но, конечно же, готовность помочь переходила родственные границы. Декабристы относились к петрашевцам как к младшим братьям по борьбе, видели в них своих политических преемников.

В Тобольске в это время жили декабристы Фонвизин, Анненков, Бобрищевы-Пушкины, Муравьев, Свистунов, Семенов. Видимо, из соображений безопасности помощь петрашевцам оказывали не они сами. Достоевский вспоминает: «Ссыльные старого времени (т. е. не они, а жены их) заботились о нас, как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением»⁷:

И первое благодарное слово мы, сегодняшние читатели Достоевского, должны сказать в адрес Натальи Дмитриевны Фонвизиной – супруги декабриста Михаила Александровича Фонвизина. Стараясь облегчить судьбу Федора Михайловича и его товарища по несчастью поэта-петрашевца Сергея Дурова, она проявила массу энергии и чисто женской изобретательности. Лучше всего об этом расскажет письмо самой Натальи Дмитриевны, посланное брату мужа (написано в Тобольске, 18 мая 1850 года):

«Мы уже знали, что он и Достоевский осуждены на крепостные работы в Омской крепости... У меня мелькнула мысль, и я тут же сообщила ее ему – я предложила ему... выдать его за родственника, которого я помню мальчиком, и таким образом быть ему сколько-нибудь полезной. Можете вообразить, с какой радостью и благодарностью принято мое предложение... Теперь во всей Сибири, особенно в Тобольске и Омске, никто в нашем родстве с Дуровым не сомневается, Мишель, няня да еще одна особа, а именно Маша Францева, только в секрете, все прочие, даже из наших, принимают родство за чистые деньги. Я продолжала посещать племянника, и мне уже не препятствовали, – все офицеры наперерыв давали свидания не только с Дуровым, но и со всеми его товарищами. Жандармский капитан предложил даже Михаилу Александровичу за рекою, при отправлении Дурова и Достоевского, иметь с ними свидание, и мы ездили. Я жандармов просила беречь дорогой господ. Мы в Омск писали и рекомендовали бедных друзей наших – как в родственнике нашем, так и в товарище его многие теперь в Омске принимают участие, доставляют даже по временам ему мои послания, и от него ко мне. Я по целым часам в бытность их здесь с ними беседовала...»⁸.

Это была вторая услуга, оказанная Фонвизиной русской литературе. Первая, хоть и невольная, не менее значительная. Ведь Наталья Дмитриевна – одна из прототипов Татьяны Лариной (Пушкин вначале так и хотел назвать героиню «Евгения Онегина» – Наташа). В последней строфе своего стихотворного романа (написана в 1830 году, когда Фонвизина была уже в Сибири) поэт, возможно, намекает именно на ее судьбу:

Но те, которым в дружной встрече

Я строфы первые читал...

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Без них Онегин дорисован.

А та, с которой образован

Татьяны милой идеал...

О, много, много рок отъял!

 А много лет спустя другой великий русский писатель был поражен душевной красотой этой женщины. Собирая материалы для романа «Декабристы», Лев Толстой познакомился с семейной перепиской Фонвизиных; по его словам, это было «прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины». Писатель хотел сделать ее прототипом героини романа – Апыхтиной (девичья фамилия Натальи Дмитриевны – Апухтина). И хотя роман не был написан, само это намерение говорит о многом...⁹

Почему именно Фонвизина проявила наибольшую активность по отношению к петрашевцам?

В Тобольской тюрьме она беседовала с самим Петрашевским, и он, услышав фамилию «Фонвизина», рассказал, что к их кружку был близок некий Дмитрий Фонвизин, – только последняя стадия чахотки избавила от ареста этого юношу. Потрясенная шла тогда домой Наталья Дмитриевна: ведь Петрашевский говорил о ее родном сыне. И хотя Фонвизина уже знала, что Дмитрия нет в живых, близость его к петрашевцам была, очевидно, для нее открытием.¹⁰

Не просто «несчастных» видела эта женщина в Достоевском и его товарищах, а и соратников сына по политической борьбе, продолжателей дела декабристов.

Фонвизина не была единственным из круга декабристов человеком, подавшим руку помощи Достоевскому и Дурову. В Тобольской пересыльной тюрьме их посещала и Муравьева. Немалую роль в дальнейшей судьбе будущего автора «Идиота» и «Братьев Карамазовых» сыграло семейство Анненковых – об этом будет сказано, когда речь пойдет об офицере Иванове (он был женат на дочери Анненковых – Ольге). Моральную (да и материальную) поддержку со стороны декабристов Достоевский и Дуров ощущали на протяжении всех лет изгнания. Были использованы все связи. Десятки писем, записок, визитов, малых и больших хитростей, – все было пущено в ход для того, чтобы машина царского правосудия причинила своими заржавелыми шестернями поменьше вреда двум омским узникам.

А сейчас вспомним имя, мелькнувшее в письме Фонвизиной, – Маша Францева.

...В Тобольске жил в те годы губернский прокурор. Декабристы считали его своим, а по тем временам дружить с ними осмеливался не каждый. Дочь свою Машу прокурор воспитал честным человеком. Это она сопровождала Фонвизину за реку в день отъезда Дурова и Достоевского из Тобольска в Омск. В старину был хороший обычай – провожать уезжающих друзей до первой станции. Поэтому последнее свидание на скованной морозом дороге в семи верстах от города – это не только конспиративная уловка. Это еще и огромная моральная поддержка, акт, если хотите, символический: ведь, несмотря ни на что, обычай соблюден! Можно только представить себе радость двух закованных в кандалы молодых людей: они едут молча, задумавшиеся, внутренне подготавливающие себя к неизвестному, к страшному, и вдруг снова перед ними знакомые, ставшие родными женские лица. Кстати, исследователи жизни и творчества Достоевского (а значит, и мы, читатели) должны быть благодарны дочери тобольского прокурора и за то, что она написала воспоминания об этой встрече; они напечатаны в 1888 году в «Историческом вестнике».

В московском музее Ф. М. Достоевского хранится старое Евангелие. О нем есть несколько строк в «Записках из Мертвого дома»:

«...Эту книгу с заклеенными в ней деньгами подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата»¹¹.

Писатель до конца своих дней хранил дорогой подарок – сберег его и в остроге, и в семипалатинской солдатчине.

Во время этого свидания Мария Дмитриевна Францева вручила сопровождавшему петрашевцев жандарму заранее приготовленное письмо. Оно было адресовано ее хорошему омскому знакомому – инспектору классов Сибирского кадетского корпуса Ивану Викентьевичу Ждан-Пушкину. Францева просила его использовать свои многочисленные знакомства и помочь новым омским узникам всем, чем только можно.

Авторы статьи разыскали в Омском областном госархиве некоторые данные, касающиеся этого человека. Но найдено мало. Сами посудите, что можно узнать из документа с угнетающе-скучным названием «Кондуитный список»?

В 1851 году – подполковник. В молодости, будучи еще подпоручиком, служил на Кавказе – участвовал в экспедиции 1834 года в Аварское ханство. Награжден разными орденами. «Отлично усерден и примерно деятелен»¹². Известно еще, что после Омска Ждан-Пушкин пошел «на повышение» – стал директором 1-го Московского кадетского корпуса¹³.

Подробно об этом человеке сказано в воспоминаниях Г. Н. Потанина, учившегося в те годы в Сибирском кадетском корпусе:

«Жан-Пушкин был разносторонне образованный человек; он знал французский, немецкий и английский языки, был отлично знаком с историей современной литературы, особенно английской, и с историей вообще. Случалось, что иной предмет останется без преподавателя – Ждан-Пушкин брал преподавание на себя. Так он по временам читал нам алгебру, всеобщую историю и артиллерию, и каждый предмет он читал лучше учителя. Но главным образом, его благородный и открытый характер оставлял глубокий след в умах его питомцев: кадеты старались подражать ему».¹⁴

В другом месте Потанин говорит о Ждан-Пушкине: «Его намерением было сделать из нас рыцарей, способных бесстрашно прямить царю».¹⁵

Видимо, недаром, выйдя из каторги, Достоевский писал этому человеку: «Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных – меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренне уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас...».¹⁶

В кадетском корпусе учились братья М. Д. Францевой. Ждан-Пушкин переписывался с ней по вопросам, касающимся воспитания юношей. И вперемежку с педагогическими рассуждениями письма содержали важные сведения о положении узников.

Есть предположение, что комендант Омской крепости де Граве благосклонно относился к петрашевцам не без влияния Ждан-Пушкина.¹⁷ Иван Викентьевич переговорил и со старшим доктором военного госпиталя Троицким, который немало помогал заключенным. Уже после освобождения Федора Михайловича, когда он служил в Семипалатинске в линейном полку, Ждан-Пушкин помог устроить в кадетский корпус Пашу Исаева – пасынка только что женившегося Достоевского.

После выхода из острога Федор Михайлович переписывался со Ждан-Пушкиным. Письма эти сохранились и опубликованы.

Ждан-Пушкин действовал не один. В течение всех четырех лет каторги вокруг двух, внешне ничем не выделяющихся из среды арестантов молодых людей, – Дурова и Достоевского – велась тайная и сложная работа. Многие пытались хоть чем-то облегчить их пребывание в остроге. И среди сибиряков, на свой страх и риск помогавших петрашевцам, был человек, одетый в рясу священника.

В краеведческой литературе имя Александра Сулоцкого иногда встречается. Но обычно авторы обходят вопрос о его профессии (рядом с фамилией, как правило, указывается – преподаватель кадетского корпуса). А сам факт этот довольно интересен и даже знаменателен. Человек, призванный проповедовать, что всякая власть идет от всевышнего, что император – помазанник божий на земле, – этот человек защищает государственных политических преступников, сосланных царем за (цитируем приговор) «принятие участия в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства, посредством домашней литографии».¹⁸

Послужной список, обнаруженный нами в фондах Омского областного госархива, дает некоторые биографические данные о Сулоцком. Родился в 1814 году. Окончил Петербургскую духовную академию, после чего в 1838 году был определен в Тобольск. В Омске – с 1816 года, а в кадетском корпусе стал преподавать начиная с 1848 года¹⁹.

А вот уже упоминавшийся том «Литературного наследства», озаглавленный «Декабристы-литераторы». Здесь имя Сулоцкого упоминается рядом с именами участников декабрьского восстания. Читаем сообщение С. В. Житомирской «Встречи декабристов с петрашевцами». Оказывается, именно Сулоцкий стал тем человеком, который осуществлял связь между тобольскими декабристами и сосланными в Омск петрашевцами. С декабристами, в частности с семьей Фонвизиных, он был в дружеских отношениях, которые возникли еще в Тобольске и не прерывались после его отъезда в Омск. Об этом свидетельствуют письма Сулоцкого, обнаруженные Житомирской в фонде декабриста Фонвизина (рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина). События, описываемые в них, относятся к самому тяжелому периоду каторги писателя – ее началу.

Сулоцкий делится своими планами помощи арестантам-«мечтателям», как он их называет. Учитываются самые малейшие возможности. Например, такая. Сулоцкий через своего знакомого – омского протопопа – хочет повлиять на плац-майора Кривцова, который «у протопопа каждогодно выпивает, чай, не по одному ведру сивухи»²⁰. (Между прочим, в «Записках...» про Кривцова сказано, что он «на протопоповской дочери жениться хотел»)²¹.

Далее Сулоцкий пишет: «Добрый Иван Викентьевич хочет, наконец, обратиться прямо к плац-майору и просить его, чтобы он с теми господами по крайней мере не обходился варварски».²²

Сам тон писем свидетельствует о том, что так могут переписываться только люди, искренне заинтересованные в том, что они делают. И понятнее становятся слова Достоевского из первой части «Записок...»: «Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется, назначением жизни своей поставляют себе – братский уход за «несчастными», сострадание и соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно бескорыстное, святое».²³

Последнее из дошедших до нас писем Сулоцкого Фонвизину (от 31 мая 1850 года) содержит два интересных факта.

Во-первых, становится ясным, что в госпиталь и из госпиталя передавались не только книги: «...Стихи Сергея Федоровича, без всякого сомнения, у Вас уже и для Вас отрадны...»²⁴

Во-вторых, сообщается, что «г. Достоевского навещает, хотя изредка, товарищ его по корпусу Осипов». Речь идет о правителе дел Омского кадетского корпуса Г. А. Осипове, с которым Достоевский вместе учился в инженерном училище. В последней главе «Записок...» читаем. «В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые и даже давнишние школьные товарищи. Я возобновил с ними сношения. Через них я мог иметь больше денег, мог писать на родину и даже мог иметь книги»²⁵.

О Сулоцком упоминается в уже цитировавшихся мемуарах Г. Н. Потанина. Он пишет: «...Сулоцкий сделал свои уроки занимательными, оживляя их интересными для детей рассказами, иллюстрируя их примерами, которые он брал отовсюду...»²⁶. Потанин относит Сулоцкого к преподавателям, у которых «мы учились думать».²⁷

Можно еще добавить, что человеком Сулоцкий был весьма образованным, оставил свой след в деле изучения Сибири. В одном из исследований об истории сибирской печати говорится, что после 1858 года «в «Тоб. Губернских Ведомостях» принимают все более участие люди пишущие; между прочим, отличаются историческим интересом статьи протоиерея Сулоцкого...»²⁸. Автор этого же исследования, подписавшийся псевдонимом «-ъ», называет имя Сулоцкого рядом с именами Словцова, Ершова, Знаменского, декабристов и утверждает, что все они играли немалую роль в культурной жизни края²⁹.

Кстати, исторические труды Сулоцкого не потеряли своего значения и до сих пор. В частности, упоминаются его работы об истории театра и образования в Тобольске, о сибирской иконописи³⁰.

Заканчивая рассказ об Александре Сулоцком, остается еще сказать, что позже Достоевский в одном из писем Ждан-Пушкину тепло отзывался об этом человеке, называл его «добрым и благородным»³¹.

Здесь есть, видимо, какая-то закономерность: крупные личности, как магнитом, притягивают к себе людей незаурядных. Вспомним окружение Пушкина: среди его друзей – целая плеяда блестящих поэтов, пламенных революционеров.

То же и с Достоевским. В сравнительно короткий период пребывания писателя в Сибири с ним входили в дружеский контакт интереснейшие люди. Такова Прасковья Егоровна Анненкова, бывшая парижанка Полина Гебль, отказавшаяся от французского подданства и ставшая женой уже осужденного декабриста Ивана Анненкова в Сибири³².

Когда Дуров и Достоевский по пути в Омск находились в Тобольске, Анненкова тоже навещала их. Она оказала петрашевцам немалую услугу: выхлопотала, чтобы до места их везли, а не гнали пешком, по этапу, как требовала инструкция.

«Прасковья Егоровна! – писал Достоевский Анненковой после выхода из каторги. – Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь вы и все превосходное семейство ваше брали и во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие... Вы были таковы со мною, и я помню встречу с вами, когда вы приезжали в Омск и когда еще я был в каторге»³³.

Шестьсот верст разделяли два сибирских города – Тобольск и Омск. Но людей, помогавших петрашевцам, связывали крепкие, не знающие расстояний узы дружбы и взаимовыручки. В Тобольске концы этих нитей были в надежных руках двух замечательных женщин – Фонвизиной и Анненковой. Их побаивался сам генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков, ведь недаром же он письменно плакался перед своим петербургским начальством: «Эти барыни – Анненкова и Фонвизина – составляют собой главный источник козней в Тобольске против губернского начальства, ныне – против меня...»³⁴.

Петрашевцам помогала не только Анненкова-старшая, но и жившая в Омске дочь ее Ольга, жена К. И. Иванова. В уже цитированном выше письме Федор Михайлович говорит, что знакомство с Ольгой Ивановной «будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни. Полтора года назад, когда я и Дуров вышли из каторги, мы провели почти целый месяц в их доме... Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь»³⁵.

Здесь стоит напомнить, что история семьи Анненковых вдохновила знаменитого французского писателя Александра Дюма. В 1840 году вышел его роман «Записки учителя фехтования», главными героями которого были... декабрист Иван Анненков и Полина Гебль. Декабристы были обрисованы в этом произведении сочувственно. Мало того, в исторических отступлениях Дюма обнародовал многие позорные страницы из прошлого русского царизма, например убийство Павла I, которое тщательно замалчивалось. Роман стал известен всей Европе. Несмотря на запрещение, читали его и в России. Есть сведения, что во время своего путешествия по Волге в 1858 году Дюма познакомился с героями своего романа: Анненковы к тому времени вернулись из Сибири и жили в Нижнем Новгороде ³⁶.

Во время каторги Достоевского Константин Иванович Иванов был адъютантом генерала Бориславского – корпусного инженера, который заведовал всеми работами в крепости. Несомненно, что Иванов влиял на своего начальника, и тот сквозь пальцы смотрел на то, как друзья петрашевцев в нарушение всяких инструкций облегчали им жизнь. Иванову, например, генерал разрешал назначать писателя арестанта на более легкую работу. Так, в «Записках из Мертвого дома» читаем: «...нам не делали и не смели делать никакой поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но один раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили в инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и сделало инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, но делали вид, что не знали»³⁷.

Об одном из людей, сквозь пальцы смотревших на нарушение «высочайше утвержденных» правил и инструкций, стоит рассказать подробнее.

...Этот документ цитируют авторы многих исследований о Достоевском – уж очень красноречиво показывает он тупость и бесчеловечность царского правосудия. В статейном списке государственных и политических преступников, находившихся в Омской крепости, против фамилии автора «Бедных людей», «Двойника», «Белых ночей», «Неточки Незвановой» обозначено – «чернорабочий, грамоте знает». Составителям сей бумаги было безразлично, что этого «чернорабочего» знает вся читающая Россия.

Под статейным списком стоит подпись коменданта Омской крепости полковника де Граве. Казалось бы, данный факт – достаточное основание для презрения к этому человеку. Однако в письме брату Достоевский называет коменданта «человеком очень порядочным»³⁸. И это в самом деле так.

Вслед за прибывшими в Омск Достоевским и Дуровым из Тобольска было доставлено следующее секретное предписание:

«Государю императору благоугодно, чтобы помянутые преступники... в полном смысле слова были арестантами, соответственно приговору, облегчение их участи в будущем времени должно зависеть от их поведения и монаршего милосердия, но отнюдь не от снисхождения к ним ближайшего начальства; для неослабного и строгого надзора должны быть назначены надежные чиновники»³⁹.

Но в России всегда находились люди, которые действовали не только согласно предписаниям, но и согласно собственной совести. Будучи комендантом, де Граве знал о многих шагах, предпринимаемых друзьями петрашевцев. Знал, «но делал вид, что не знает».

Более того. Де Граве сам пытался облегчить их судьбу. Сразу же после прибытия Дурова и Достоевского он ходил к генерал-губернатору Горчакову уточнить – как обращаться с этими арестантами. Горчаков сделал вид, что не понял намека; «по закону» – был его ответ.

В 1852 году де Граве ходатайствовал перед военным министром о переводе Достоевского и Дурова из каторжных в разряд военно-срочных арестантов с освобождением «от ножных желез». Однако «монаршего соизволения на сие представление не последовало»⁴⁰.

Комендант в самый последний момент спас Достоевского от наказания розгами, которому хотел подвергнуть ссыльного писателя все тот же плац-майор Кривцов.

Достоевский впоследствии вспоминал, что в доме полковника его принимали как равного. А вот отзыв о супруге коменданта: «моя добрая знакомая, женщина благородная и умная»⁴¹.

Когда летом 1859 года Федор Михайлович возвращался из Семипалатинска в Россию и проездом был в Омске, он заходил повидаться с комендантом и его семьей. Об этом свидетельствует письмо, посланное позже одному из семипалатинцев: «В Омске я пробыл трое или четверо суток, был у старых знакомых и начальников, как-то де Граве и проч.»⁴².

Интересно, что в «Записках...» Достоевский объясняет подобное отношение со стороны высшего начальства к ссыльным дворянам влиянием декабристов.

«...Уже давно, – пишет он, – еще лет тридцать пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, и эти-то ссыльные в продолжении тридцати лет умели поставить и зарекомендовать себя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычке, поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными глазами, чем на других ссыльных»⁴³.

Писатель не мог в то время произнести слово «декабристы», а на то, что речь идет о преступниках политических («известного разряда»), можно было только намекнуть.

Может быть, кто-либо подумает, что услуги, оказанные комендантом Достоевскому, не столь уж значительны. В таком случае напомним, что не зря Омск того времени был назван «развратным городишкой». Приехавшие из столиц «надежные чиновники» мечтали получить должность повыше, орден покрупнее и были не прочь выдвинуться на костях других. Сам Достоевский пишет об этом так:

«Я знаю, что в этом городе в то недавнее давнопрошедшее время было столько доносчиков, столько интриг, столько рывших друг другу яму, что начальство естественно боялось доноса. А уж чего страшнее было в то время доноса о том, что известного разряда преступникам дают поблажку!» ⁴⁴.

Так что де Граве рисковал многим. Федор Михайлович до конца своей жизни хранил его фотографию, которую и сейчас можно увидеть в московском доме-музее – в семейном альбоме писателя.

А сейчас нам еще раз придется произнести слово «донос».

В Петербург, из далекого Омска поступила бумага. В ней ординатор военного госпиталя Крыжановский «сигнализировал» о том, что штабс-доктор Троицкий замечен им «в неуместной снисходительности и потворстве политическим преступникам». Бумагу переслали по инстанции в Тобольск, и советнику уголовной палаты барону Шеллингу было поручено выехать на место и разобраться. Барон провел в Омске целое следствие: устраивал допросы, очные ставки, обыски. Но добиться чего-либо существенного он не смог: Достоевский и Дуров были людьми опытными – в Петербурге их десятки раз допрашивали чиновники поизощренней тобольского барона. Так доктору Троицкому удалось избежать серьезных неприятностей.⁴⁵

Что же представлял из себя этот человек?

В «Записках из Мертвого дома» ему посвящено несколько строк. Достоевский пишет, что старший доктор был человеколюбивым и честным, его очень любили больные. Бывал он иногда строг, даже суров, но всегда – справедлив, и «за это его у нас как-то особенно уважали».⁴⁶

В госпитале Достоевский бывал часто. Здесь, в арестантской палате, можно было отдохнуть от непосильной работы. Троицкий и некоторые другие служители госпиталя относились к петрашевцам сердечно. Но – главное – госпиталь был единственным местом, где Достоевский хоть немного мог работать как писатель.

В рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина хранится ветхая, самодельная, сшитая из писчей бумаги тетрадка. Ее страницы заполнял Федор Михайлович, бывая в госпитале. Записи «Сибирской тетради» – единственный памятник литературной работы писателя в Омском остроге.

Есть еще одна группа людей, про которую стоит вкратце напомнить в нашем очерке.

В начале 1850 года из столицы в Омск были сосланы служить гардемарины Морского корпуса. Их наказали «за дерзостное поведение» – молодые люди подали начальству жалобу на плохое питание. Вот их имена: Лихарев, Левшин, Калугин, Брылкин, князь Хованский и барон фон Гелессен. До ссылки некоторые из них иногда посещали «пятницы» Петрашевского; конечно же, слышали они и о процессе. Этим и объясняется интерес гардемаринов (в Омске их звали «морячками») к Достоевскому и Дурову.

Существует единственный источник, рассказывающий о взаимоотношениях «морячков» и петрашевцев. Воспоминания одного из гардемаринов записал и впоследствии опубликовал литератор П. К. Мартьянов.

Процитируем несколько наиболее интересных мест.

«Самою тяжелою службой в это время для молодежи была караульная, в особенности при наряде ее за офицеров в крепостной острог... Была ли с ними (т. е. с Достоевским и Дуровым. – авт.) знакома молодежь в Петербурге, неизвестно, но во время заключения их в остроге она принимала в судьбе их самое горячее участие и делала для них все, что могла» ⁴⁷.

«...«Морячки» с особенным удовольствием шли по наряду за офицеров в караул при остроге, так как они имели возможность... облегчать хотя бы несколько тяжелую участь возбуждавших всеобщее сожаление заточников. «Морячки» всегда могли, для работ при остроге, оставлять трех заключенных, кого они хотели... Таким образом Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров часто оставлялись для работ при остроге... и находились некоторое время в комнате караульного офицера, где им сообщались новости дня, передавались от сердобольных людей пожертвования и дозволялось чтение приносимых молодежью книг и получаемых от родственников или сотоварищей писем из Петербурга. Время вызова сообразовывалось с часами, когда посещений начальства не ожидалось; но на всякий случай в кордегардии всегда находился наготове назначенный для сопровождения их на работы конвойный. Генералам Бориславскому, как заведовавшему всеми работами арестантов, и де Граве, как коменданту крепости, было даже сообщено об этом в частном разговоре доктором Троицким, но они только посмеялись, посоветовали ему передать юношам, чтобы они все-таки были осторожными»⁴⁸.

Кстати, именно один из «морячков» побежал к коменданту и предупредил его, что плац-майор Кривцов отдал приказание высечь Достоевского...

Таковы были люди, которых Федор Михайлович с полным на то основанием назвал благородными. Они не оставили его своим вниманием и тогда, когда он вышел из острога и поехал служить рядовым в линейный семипалатинский полк. Из Омска в Семипалатинск полетели письма к знакомым влиятельным лицам с просьбами помочь писателю.

Однако далеко не все люди, под началом которых находился в Омске Достоевский, были похожи на коменданта де Граве и «морячков». Вот мнение специалиста. Известный советский юрист, профессор М. Н. Гернет пишет в своем многотомном исследовании «История царской тюрьмы»:

«Надо поражаться, как не погиб здесь писатель. Лозунг всего тюремного управления требовал делать острог местом одних только лишений и страданий...»⁴⁹.

 

Сергей Дуров

 

В конце 1869 года некоторые русские газеты поместили некрологи. Так, «Санкт-петербургские ведомости» писали:

«6 декабря в Полтаве умер С. Ф. Дуров... Одним честным, добрым, прямым, стойким и умным человеком стало меньше в нашем обществе». Газета подчеркивали, что «твердые жизненные убеждения» покойного не были сломлены «самыми страшными невзгодами жизни»⁵⁰

Всем, знавшим поэта-петрашевца Сергея Федоровича Дурова, были понятны осторожные намеки автора некролога⁵¹.

Жизнь и творчество С. Ф. Дурова достаточно хорошо известны. Напомним лишь основные вехи.

Родился Дуров в 1816 году, в небогатой дворянской семье. Учился в университетском пансионе, потом служил помощником бухгалтера. В 1847 году он выходит в отставку и становится профессиональным литератором. По своему социальному положению Дуров был близок к разночинцам. В журналах и газетах того времени появлялись его стихи, переводы, очерки, критические статьи и повести. Дуров был регулярным посетителем «пятниц» Петрашевского. Здесь он встретился с Достоевским, познакомился с лучшими людьми Петербурга, впитал в себя передовые идеи, научился ненавидеть самодержавие.

Вскоре Дурова и некоторых его товарищей – Достоевского, Спешнева, Пальма, Милюкова, Григорьева и других – перестали удовлетворять «пятницы» Петрашевского, носящие, по их мнению, излишне «академический» характер. Так образовался кружок «дуровцев», в котором собрались самые горячие головы. Организация тайной типографии, распространение в народе революционных идей, подготовка к освобождению крестьян – такие цели ставили перед собой молодые люди, собиравшиеся на квартире Дурова.

На собраниях «дуровцев» Достоевский читал запрещенное письмо Белинского к Гоголю.

А потом был арест, Петропавловская крепость, мучительно долго тянувшееся следствие и страшная дробь барабанов на Семеновском плацу.

Достоевский и Дуров стояли рядом, когда над площадью звучали слова смертного приговора.

«Я успел... обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними», – писал Достоевский брату несколько часов спустя после этого изуверского спектакля, когда было уже ясно, что ждет их не расстрел, а Сибирь.⁵²

Сохранились воспоминания А. П. Милюкова, который вместе с братом Федора Михайловича – Михаилом был допущен в Петропавловскую крепость. Это свидание состоялось перед самой отправкой.

«...Дверь отворилась, – пишет Милюков, – за нею брякнули приклады ружей, и в сопровождении офицера вошли Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров. Горячо пожали мы друг другу руки. Несмотря на восьмимесячное заключение в казематах, они почти не переменились: то же серьезное спокойствие на лице одного, та же приветливая улыбка у другого. Оба уже одеты были в дорожное арестантское платье – в полушубках и валенках... Ни малейшей жалобы не высказали ни тот, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не страшила их и, конечно, в это время они не предчувствовали, как она отзовется на их здоровье...»⁵³.

В госархиве Омской области мы нашли ряд относящихся к Дурову документов. В одном из них говорится, что осужден Сергей Федорович «за участие в преступных замыслах, учреждение у себя на квартире сбора для этой цели и покушение к распространению сочинений против правительства посредством домашней литорафии... лишен всех прав состояния с отсылкою в каторжную работу в крепостях на 4 года»⁵⁴.

И вот позади тысячи верст Московско-Сибирского тракта. Позади Тобольск и встречи с женами декабристов. 23 января 1850 года перед двумя петрашевцами распахнулись ворота Омского острога...

Вопрос о взаимоотношениях Дурова и Достоевского весьма сложен.

До ареста они были в хороших отношениях. Приятель Достоевского врач С. Д. Яновский вспоминает: «...Федор Михайлович, разговаривая со мною о лицах, составлявших кружок Петрашевского, любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями...»⁵⁵.

Однако П. К. Мартьянов в своих мемуарах делает совершенно неожиданное сообщение: «Поражало «морячков» в характере этих двух петрашевцев то, что они ненавидели друг друга всею силою души...»⁵⁶.

Вряд ли это утверждение соответствует истине.

Во-первых, часть воспоминаний Мартьянова, относящаяся к Достоевскому, не является мемуарами в полном смысле этого слова. Как уже говорилось, сведения почерпнуты из вторых рук – от кого-то из «морячков», несших караульную службу в Омском остроге.

Во-вторых, такие доказательства приводит сам Мартьянов? Он пишет следующее: Дуров и Достоевский «никогда не сходились вместе и в течение всего времени нахождения в Омском остроге не обменялись между собой ни одним словом. Вызванные вместе для бесед в офицерскую комнату, они оба сидели насупившись в разных углах и даже на вопросы юношей отвечали односложными «да» или «нет», так что их стали вызывать не иначе как поодиночке»⁵⁷.

Спрашивается – откуда было «морячкам» знать, что петрашевцы (за все четыре острожных года!) «никогда» не разговаривали? Ведь они наблюдали каторжников только во время караула, но не в казармах, не на работах, ни – тем более – в госпитале. Но суть даже не в этом. Зачем политическим преступникам, осужденным по одному делу, демонстрировать перед кем бы то ни было свою взаимную привязанность? Любой неосторожный шаг, любое лишнее слово могли повлиять на их дальнейшую судьбу. А те же «морячки» при всей их лояльности были все-таки начальниками. Да в конце концов любой из них по молодости и неопытности мог проболтаться о ведущихся в караульном помещении разговорах.

Видимо, отчужденность петрашевцев была лишь внешней. Тем более, что их контакты сразу же бросились бы в глаза всем. В «Записках...» по этому поводу есть интересное по своей психологической точности наблюдение. Достоевский пишет: «...между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю общего, – это уж подавно, – а так, частного, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная черта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другом черствы, сухи, за очень редкими исключениями, и это был какой-то формальный, раз принятый и установленный тон»⁵⁸.

Следующее доказательство Мартьянова также представляется нам недостаточно твердым. Недоброжелательное отношение Достоевского к Дурову он видит в том, что в «Записках» не упоминается имя или хотя бы инициалы поэта-петрашевца. Но автор «Записок» (об этом мы еще будем говорить особо) не называл полным именем никого из тех, кому это могло бы повредить. Он прекрасно знал, что революционные убеждения Дурова не изменились и после острога. Зачем же было лишний раз обращать внимание определенного рода «читателей» на это имя?

В «Записках» Дуров упоминается пять раз⁵⁹. Делается это, например, так: «Нас, то есть меня и другого ссыльного из дворян, с которым я вместе вступил в каторгу, напугали еще в Тобольске...»⁶⁰. И ни в одном из пяти случаев нет и тени какого-либо недоброжелательства.

О взаимной враждебности Дурова и Достоевского пишет только один Мартьянов. Никто из других мемуаристов ничего подобного не утверждает.

Кроме того, поведение петрашевцев после их выхода из острога совсем не похоже на поведение людей, друг другу неприятных. Они вместе наносят визит вдове Настасье Ивановне – омичке, которая заботилась о них. «Я провел, – пишет Достоевский, – вместе с другим из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер»⁶¹. Перед тем, как расстаться, они месяц прожили под одной крышей – в гостеприимном доме омского офицера К. И. Иванова.

18 октября 1855 года Федор Михайлович посылает из Семипалатинска, где он служил рядовым, письмо П. Е. Анненковой. В письме, между прочим, сказано: «Вы, вероятно, уже знаете, что Дуров по слабости здоровья выпущен из военной службы и поступил в гражданскую, в Омске. Может быть, Вы имеете о нем известия. Мы с вами не переписываемся, хотя, конечно, друг об друге хорошо помним»⁶².

Почему петрашевцы не переписывались? Возможно, потому, что за тем и за другим был установлен строгий надзор (с Дурова он не был снят до конца его жизни), письма могли попасть в руки полиции.

5 декабря 1856 года Чокан Валиханов, К тому времени уже успевший подружиться и с Дуровым и с Достоевским, пишет Федору Михайловичу из Омска: «Д. что-то нездоров. Здесь ему, кажется, не так уж хорошо с чиновническими крючками...»⁶³.

Для чего стал бы Валиханов сообщать какие-либо сведения о Дурове, если бы они не интересовали семипалатинского солдата?

Наконец, отвечая на это письмо 14 декабря того же года, Достоевский просит Валиханова: «Поклонитесь от меня Д-ву, и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренне предан ему»⁶⁴.

Это прямое свидетельство того, что версия о вражде двух петрашевцев – явное недоразумение....

После выхода из острога Дуров был определен рядовым в 3-й сибирский линейный батальон, который располагался в Петропавловске. Однако пробыл он там совсем немного: было ясно, что к военной службе этот измученный болезнями человек неспособен. В госархиве Омской области мы нашли документ, датированный 19 апреля
1855 года. Это указание омскому полицмейстеру от генерал-губернатора Западной Сибири. В нем говорится: «По высочайшему повелению... петрашевца Сергея Дурова... определить канцелярским служителем четвертого разряда в областное правление сибирских киргиз. За поведением и образом мыслей его учредить строжайший надзор»⁶⁵.

Так популярный когда-то литератор был превращен в писца.

Однако прогрессивно настроенные омичи сделали все для того, чтобы опальный поэт почувствовал себя человеком. Дуров стал любимым гостем в семействе Капустиных. В их доме, по свидетельству одного из современников, по вечерам собирались «молодые люди со вкусом к литературе и искусству... Это был маленький клуб избранной омской интеллигенции, светилом которого был Карл Казимирович Гутковский (родственник Капустиных. – авт.), поклонник Кювье по философским вкусам, энциклопедист. Здесь собиралась лучшая омская молодежь, ни один замечательный проезжий не оставлял города, не побывав в этом доме». Бывал здесь и Достоевский.

К. К. Гутковский, поляк по происхождению, был в то время начальником областного правления сибирских киргизов, т. е. непосредственным начальником Дурова. Одновременно он преподавал в Сибирском кадетском корпусе. Этот человек придерживался довольно прогрессивных взглядов, критиковал, например, колонизаторскую политику сибирской администрации по отношению к коренным жителям степей. Гутковский старался облегчить участь петрашевца, при его содействии Дуров вскоре был на один разряд повышен в должности.

Поселился Дуров в Мокринском форштадте, в небольшом деревянном доме «с обращавшими на себя внимание ставнями, в которых были прорезы в виде сердечка»⁶⁶.

Весной 1857 года Чокан Валиханов познакомил с Дуровым приехавшего в Омск Григория Потанина. Много лет спустя Потанин написал воспоминания об этой встрече, они считаются лучшим из всего, что написано о Дурове современниками...

Вскоре Сергею Федоровичу было разрешено покинуть Сибирь. В Омском областном государственном архиве хранится донесение секретной части Главного управления Западной Сибири генерал-губернатору от 12 ноября 1856 года. В этом документе сказано, что Дурову «высочайше дозволено возвратиться из Сибири и жить где пожелает в пределах империи, за исключением С. Петербурга и Москвы, но без возвращения дворянства и с учреждением надзора...»⁶⁷. Между прочим, в этой бумаге упоминается имя полковника Гутковского, который доложил, что Дуров «вполне одобряем начальством в поведении и образе мыслей»⁶⁸. Карл Казимирович, таким образом, помог своему подчиненному наконец-то вырваться из Омска.

Есть сведения, что, выехав летом 1857 года из Сибири, Дуров вначале поселился у своей старой знакомой Н. Д. Фонвизиной-Пущиной в ее подмосковном имении Марьино.⁶⁹ Люди двадцать пятого года еще раз протянули руку помощи одному из петрашевцев.

Затем Дуров переехал в Одессу к своему другу-петрашевцу Александру Пальму и прожил с ним весь остаток своей жизни⁷⁰. В романе Пальма «Алексей Слободин» правдиво освещена история движения петрашевцев, во многих его героях видны черты реально существовавших людей – Дурова, Достоевского, Петрашевского, Плещеева, Ястржембского, самого Пальма. Роман выдержал несколько изданий, выходил он и после Октябрьской революции. Между прочим, до 1905 года это произведение не допускалось к обращению в библиотеках и читальнях. После смерти Дурова Пальм пытался издать сборник его стихов, но издание не состоялось, видимо, из-за цензурных рогаток. Впервые стихи поэта-петрашевца, собранные вместе, были опубликованы при советской власти.

 

Четверо

 

Как известно, повествование в «Записках из Мертвого дома» ведется от первого лица. «Я» принадлежит Александру Петровичу Горянчикову, бывшему ссыльнокаторжному, отбывшему десятилетний срок каторги за убийство жены и оставшемуся в городе К. поселенцем. Через некоторое время он умер, оставив после себя «мелко исписанную и недоконченную тетрадку», которая и попала в руки автора «Введения», т. е. издателя «Записок...».

В произведении довольно много имен, фамилий и прозвищ. Но нетрудно заметить одну особенность. Полным именем называются или враги (например, плац-майор Василий Кривцов, садист-поручик Жеребятников), или отъявленные уголовники (убийца Разин), или люди, которым упоминание в печати никаких неприятностей наверняка не принесет. А рядом то и дело читатель видит загадочные сокращения: поручик Ш., полковник Г., Г-ков. А-чуковский... За этими буквами и сокращениями, как правило, скрыты фамилии или же омских друзей писателя – людей ему симпатичных, или же лиц, упоминание которых в печати излишне.

Часто (особенно в главе «Товарищи») Достоевский упоминает четыре зашифрованных фамилии: Б-кий, М-кий, Ж-кий и Т-кий. Особенно не подчеркивается ни национальность этих людей, ни преступления, за которые они понесли наказание. Но проницательному читателю не стоило большого труда об этом догадаться:

«...Все они были больные нравственно, желчные, раздражительные, недоверчивые. Это понятно: им было очень тяжело, гораздо тяжелее, чем нам. Были они далеко от своей родины. Некоторые из них были присланы на долгие сроки, на десять, на двенадцать лет, а главное, они с глубоким предубеждением смотрели на всех окружающих... С черкесами, с татарами, с Исаем Фомичем они были ласковы и приветливы, но с отвращением избегали всех остальных каторжных... Замечательно, впрочем, что никто из каторжных, в продолжении всего времени, как я был в остроге, не упрекнул их ни в происхождении, ни в вере их, ни в образе мыслей...»⁷¹.

Эти четверо были польскими патриотами.

Долгое время не были известны их полные имена.

В одном из номеров «Исторического вестника» за 1898 год К. Николаевский опубликовал небольшое сообщение. Начиналось оно так:

«Во время моей последней поездки в степные области я имел возможность видеть в г. Омске любопытный документ, касающийся пребывания Ф. М. Достоевского и шести других политических преступников в бывшей омской каторжной тюрьме, в 1850 году»⁷².

Это тот самый документ («Статейный список»), который подписан комендантом де Граве и в котором Достоевский назван чернорабочим, знающим грамоту.

«...Благодаря этому списку, – продолжает К. Николаевский, – легко узнать некоторых из тех многострадальных узников, о которых говорит Достоевский в своих «Записках из Мертвого дома»⁷³.

И далее приводится весь документ. Занимает он целый журнальный разворот. Это не просто перечисление семи фамилий. Список имеет 15 граф, каждая из которых содержит в себе особый вопрос: «Наружные приметы и недостатки», «За что осуждены в работу», «Какое получили при отсылке в работу наказание», «Какое знают мастерство и умеют ли грамоте» и т. д. Благодаря этому можно получить какое-то представление о каждом, в том числе и о четырех поляках...

Александр Мирецкий (М-кий). 30 лет. «Лицом чист, глаза желто-карие, волосы светло-русые». Родился в Кракове. Осужден «за участие в заговоре к произведению в царстве Польском бунта». Перед отсылкой в Сибирь (1846 год) получил наказание «шпицрутенами через 500 человек один раз». Срок – десять лет. Чернорабочий, грамоте польской, французской, немецкой и российской знает». Холост.

Этому человеку в «Записках...» уделено немало места – больше, чем остальным полякам. Он появляется уже во второй и в третьей главах. Причем, Достоевский называет его то М-цкий, то М., то М-кий. Это сделано, видимо, с вполне определенной целью: «Записки...» начали публиковаться в начале шестидесятых годов, когда в Польше вновь назревали революционные события.

Писатель долго добивался от цензуры разрешения на публикацию VIII главы «Товарищи», где рассказывалось о поляках. В пятой книжке журнала «Время» глава эта выглядела в виде точек – после VII-й шла сразу IХ-я. Появились «Товарищи» лишь в двенадцатом номере журнала, а в первое отдельное издание «Записок...» они опять не вошли.

Читаем главу «Гошпиталь. Продолжение». В том месте, где рассказывается о наказаниях, вновь появляется имя Мирецкого:

«...Удивлялся я всегда тому необыкновенному добродушию, тому беззлобию, с которым рассказывали все эти битые о том, как их били, и о тех, кто их бил. Часто ни малейшего даже оттенка злобы или ненависти не слышалось в таком рассказе, от которого у меня подчас подымалось сердце и начинало крепко и сильно стучать. А они, бывало, рассказывают и смеются, как дети. Вот М-цкий, например, рассказывал мне о своем наказании, он был не дворянин, и прошел пятьсот. Я узнал об этом от других и сам спросил его: правда ли это и как это было? Он ответил как-то коротко, как будто с какою-то внутреннею болью, точно стараясь не глядеть на меня, и лицо его покраснело; через полминуты он посмотрел на меня, и в глазах его засверкал огонь ненависти, а губы затряслись от негодования. Я почувствовал, что он никогда не мог забыть этой страницы из своего прошедшего».

Особенно много говорится о Мирецком в конце книги – в опальной главе «Товарищи»:

«С М-ким я хорошо сошелся с первого раза, никогда с ним не ссорился, уважал его... Это была натура сильная и в высшей степени благородная».

С большим сочувствием Достоевский рисует сцену освобождения Мирецкого: увенчались успехом хлопоты матери, и его освободили.

«Он вышел на поселение и остался в нашем же городе. Вскоре ему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог, сообщал нам разные новости. Преимущественно политические интересовали его», – этими словами завершает писатель рассказ об одном из своих товарищей по несчастью. Обратите внимание на то, какими новостями интересовался Мирецкий: вряд ли каторга изменила его взгляды, сломила его свободолюбивый дух.

Много лет спустя это имя появилось еще в одном произведении Достоевского – в рассказе «Мужик Марей», опубликованном в 1876 году...

Иосиф Жаховский (Ж-кий). 50 лет «Лицом ряб, глаза серые, нос умеренный». Бывший профессор.

Дальше в «Статейном списке» начинаются вещи загадочные. В графе «За что...» против фамилии Жаховского значится: «За что именно поступил в работу, того из распределительного списка, учиненного Тобольским приказом о ссыльных, не значится».

Что это? Бюрократическая «пробуксовка» в оформлении бумаг или «преступление» профессора не называется специально? Во всяком случае, вина Жаховского перед царским правительством, судя по приговору, была велика. В том же «Списке» сказано: «По конфирмации главнокомандующего действующею армиею приговорен к смертной казни, но при самом исполнении приговора объявлено дарование жизни».

«По конфирмации главнокомандующего действующею армиею»... Что и говорить – изобретательностью отличался не только сам Николай I, издевавшийся над петрашевцами, но и его сатрапы.

В примечаниях к «Запискам из Мертвого дома» о Жаховском говорится, что он был осужден за революционную речь, произнесенную в Варшаве в 1848 году. Указаны даты его жизни: 1800–1851.

Вот характеристика, данная писателем ссыльному профессору: «...старик добрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайне ограниченный человек». В другом месте «Записок...» сказано: «Мне кажется, он был несколько поврежден рассудком». Прав Достоевский в этом случае или не прав – судить трудно. Во всяком случае, не каждый может без последствий для психики пережить собственную казнь. Например, товарищ Достоевского петрашевец Григорьев сошел с ума после экзекуции на Семеновском плацу.⁷⁴

За мужество, проявленное во время наказания розгами, профессора уважала вся каторга.

Жаховский не вынес всех тягот подневольной жизни. «Он умер, – пишет Достоевский, – в нашем гошпитале после тяжкой болезни, на моих глазах».

Следующим в «Статейном списке» идет человек, которому мы должны быть особенно благодарны. Он помог исследователям глубже проникнуть в тайны творческой лаборатории великого писателя.

Шимон Токаржевский (Т-кий). 27 лет. «Лицом чист, глаза серые, нос продолговатый, волосы русые». Осужден за участие в освободительном движении, срок – 10 лет. «Наказан шпицрутенами через 500 человек один раз».

В 1907 году в Варшаве (уже посмертно) были изданы воспоминания Токаржевского «Семь лет каторги». О них русский читатель узнал уже на следующий год: в апрельской книжке «Исторического вестника» появилась статья С. Н. Браиловского «Ф М. Достоевский в омской каторге и поляки». Это был пересказ той части воспоминаний, которая специально посвящена Достоевскому.

Браиловский совершенно справедливо говорит о большом значении этих мемуаров:

«...Книга «Семь лет каторги» является интересною во многих отношениях. Она дает несколько сведений для суждения о молодых годах Достоевского, о его настроении в каторге, равно служит прекрасным комментарием к произведению нашего писателя... В последнем отношении книга «Семь лет каторги» представляет материал для суждения о силе творчества, обнаруженной автором в «Записках из Мертвого дома».⁷⁵

Достоевский так характеризует Токаржевского:

«...Из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без большого образования... Его из всех других различали каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-то выказывалось в каждом жесте его».

Биография Шимона Токаржевского – биография борца. В Омск он попал «за намерение участвовать в мятежных замыслах бывшего ксендза Сиегенного⁷⁶, с каковою целью следовал с другими заговорщиками под г. Кельцы, но по узнании на пути об открытии заговора бежал за границу, откуда в 1847 г. был передан под назв. Феликса Ходкевича»⁷⁷.

После отбытия первой каторги, в 1857 году, Токаржевский возвращается на родину. «Но, – пишет Браиловский, – события в царстве Польском в 60-х годах прошлого столетия снова увлекают Токаржевского в Сибирь, откуда он возвратился в Варшаву только в 1883 г. Скитальческая жизнь превратила некогда цветущего и сильного юношу в изможденного, разбитого старика».

Токаржевский был одним из руководителей польского восстания 1863 г. – начальником первого отделения национальной организации г. Варшавы. Вторую каторгу он отбывал в Иркутске.

С некоторым удивлением Браиловский замечает: несмотря на то, что после описываемых в мемуарах событий прошло почти сорок лет, отношение их автора к великому русскому писателю носит отрицательный характер.

В остроге Достоевский и поляки много и яростно спорили. Но у автора «Записок...», несмотря на споры и политические разногласия, отношение к Шимону оставалось доброжелательным. «Это было мне очень жаль, – пишет Достоевский, имея в виду свой разрыв с Токаржевским. – Т-кий был хоть и необразованный человек, но добрый, мужественный, славный молодой человек, одним словом».

В 1936 году главы воспоминаний «Семь лет каторги», относящиеся к Достоевскому, были переведены на русский язык и опубликованы. Прочитать перевод можно в «Звеньях» – сборнике материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века. Здесь же помещен и портрет Токаржевского.

В этих воспоминаниях рассказывается, например, о рождественском спектакле, организованном в остроге, о работах в алебастровом бараке, об острожном псе по имени Суанго – то есть о том же, о чем можно прочесть и в самих «Записках из Мертвого дома». Но в первом случае – это мемуары очевидца, во втором – художественное произведение. Сравнивая то и другое, можно выяснить, насколько Достоевский, описывая каторгу, отходил от «оригинала», какими путями шел творческий процесс и т. д. Одним словом, значение воспоминаний Токаржевского для литературоведческой науки немаловажно.

В фондах Омского областного госархива нам удалось обнаружить несколько документов, в которых содержатся сведения об этом человеке.⁷⁸ Их фотокопии вполне могут украсить любую экспозицию, рассказывающую о сибирском периоде жизни великого писателя...

Последним в «Статейном списке» значится человек, который в «Записках...» зашифрован как «Б-кий» или «Б».

Иосиф Богуславский. 31 год. «Лицо круглое, худощавое, глаза серые, волосы темнорусые, на левой щеке родимый знак вроде бородавки». Польский дворянин. «Лишен всех прав состояния с переломлением над головой через палача шпаги». Срок – 10 лет.

Достоевский пишет:

«Б-ки был больной, несколько наклонный к чахотке человек, раздражительный и нервный, но в сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризов. Я не вынес этого характера и впоследствии разошелся с Б-м, но зато никогда не переставал любить его...».

Они были большие друзья с Шимоном Токаржевским. Последний, по словам Достоевского, «когда их переводили из места первой их ссылки в нашу крепость, нес Б-го на руках в продолжении чуть не всей дороги, когда тот, слабый здоровьем и сложением, уставал почти с пол-этапа».

...Такими были эти четверо поляков – гордыми и непримиримыми, сложными и мужественными. Отношения их с молодым писателем носили далеко не безоблачный характер. Да и между собой поляки не всегда ладили. Но история давно рассудила яростные споры, гремевшие когда-то под мрачными сводами Омского острога.

 

«Дорогой мой Валихан...»

 

Впервые они встретились в начале 1854 года. Достоевский и Дуров, только что вышедшие из острога, жили тогда в гостеприимном и хлебосольном доме омского офицера Константина Ивановича Иванова (что был женат на дочери декабриста Ивана Александровича Анненкова – Ольге).

Чокан Валиханов был постоянным гостем в этой замечательной интеллигентной семье. Он, наверняка, с нетерпением ждал знакомства со ссыльными петрашевцами, ведь о них вот уже четыре года говорил весь Омск.

Когда морозным январским днем 1850 года закованных в кандалы Достоевского и Дурова доставили в Омский острог, юный Чокан учился в Сибирском кадетском корпусе. Среди преподавателей корпуса, кроме И. В. Ждан-Пушкина и А. Сулоцкого, были такие люди, как поклонник идей Белинского Н. Ф. Костылецкий, друг Чернышевского В. П. Лободовский, историк Гонсевский и другие. С некоторыми из своих преподавателей Чокан находился в отношениях дружеских, встречался с ними вне стен корпуса. И, разумеется, от них он хорошо знал о томившихся в остроге Достоевском и Дурове. Потому и была столь желанной первая встреча, которая стала началом большой и искренней дружбы.

Они сразу же заинтересовались друг другом. Юный Чокан впервые видел настоящего, даже довольно знаменитого писателя. Достоевский же не мог не поразиться образованностью и умом молодого казаха. Каждый по-своему был незауряден, и оба понимали это.

Вскоре после знакомства с Чоканом Достоевский уехал служить в полк. Своего нового друга он увидел лишь через полтора года, когда тот по служебным делам приехал в Семипалатинск. В этом городе они встречались еще несколько раз...

А теперь о главном. О том, какое значение для Валиханова имело знакомство с Достоевским. О том, как повлиял на талантливого казахского юношу великий писатель-психолог.

5 декабря 1856 года Чокан посылает Федору Михайловичу письмо из Омска в Семипалатинск:

«Мне так приятны эти немногие дни, проведенные с Вами в Семипалатинске, что теперь только о том и думаю, как бы еще побывать у Вас. Я не мастер писать о чувствах и расположении, но думаю, что это ни к чему. Вы, конечно, знаете, как я к Вам привязан и как я Вас люблю».

И дальше, как бы между прочим, Чокан просит у своего старшего друга совета:

«...Омск так противен со своими сплетнями и вечными интригами, что я не на шутку думаю его оставить. Как Вы думаете об этом? Посоветуйте, Федор Михайлович, как это устроить лучше...»⁷⁹

Это был крик души. Чокан находился на перепутье. Он чувствовал, что военно-чиновничья карьера – не его удел. Он уже познал страсть научного поиска, но не знал твердо, куда идти дальше.

И Достоевский, измученный солдатчиной, сложностями личной жизни, издерганный и полубольной, очень чутко уловил всю важность этого письма. Прочитав его, он тотчас посылает Валиханову подробнейший ответ:

«Письмо Ваше, добрейший друг мой, передал мне Александр Николаевич. Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемоний, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам, и бог знает, как это сделалось. Тут бы можно много сказать в объяснение, но чего Вас хвалить! А Вы верно и без доказательств верите моей искренности, дорогой мой Валихан, да если б на эту тему написать десять книг, то ничего не напишешь...»

А затем в письме изложена целая жизненная программа, которой, по мнению Достоевского, следует придерживаться Валиханову:

«...Вы пишете, что Вам в Омске скучно – еще бы! Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему вот что не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили). Всего лучше, если б Вам удалось написать нечто вроде своих записок о степном быте, Вашем возрасте там и т. д. Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а Вы конечно знали бы что писать (например, вроде Джона Теннера в переводе Пушкина, если помните). На Вас обратили бы внимание и в Омске и в Петербурге. Материалами, которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали собой Географическое общество... Лет через 7, 8 Вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы необыкновенно полезны своей Родине. Наприм., не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей Родине просвященным ходатайством за нее у Русских. Вспомните, что Вы первый киргиз – образованный по европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце... Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Валихан. Я так вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность; это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования Европейского. Уже один этот случай поразителен и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности...».⁸⁰

Разумеется, было бы неправильным утверждать, что только Достоевскому обязан Валиханов правильным выбором жизненного пути. Сильное и очень благотворное влияние на молодого казаха имел Дуров, много сделавший для развития его довольно смелых политических взглядов. В науке немало помог П. П. Семенов (Тян-Шанский). Но факт остается фактом: Валиханов последовал многим советам своего друга-писателя. Именно Степь (т. е. азиатские просторы России) была темой его научных интересов. Один из исследователей заметил, что даже литературная деятельность Валиханова проявлялась как раз в том научно-художественном жанре, который в качестве образца рекомендовал ему Достоевский – «вроде Джона Теннера»⁸¹.

Не менее важно и то, что Валиханов, как и учил его Достоевский, стал защитником и просветителем своего народа, пытался улучшить его бедственное состояние. «Мы, – недвусмысленно писал Ч. Валиханов, – связаны с русскими историческим и даже кровным родством. Судьба миллиона людей, подающих несомненные надежды на гражданственное развитие, людей, которые считают себя братьями русских по Отечеству и поступили в русское подданство добровольно, кажется, заслуживает большого внимания и большой попечительности в таких решительных вопросах, которые формируются в шекспировское – быть или не быть»⁸². Здесь стоит вспомнить и слова, сказанные много лет спустя другим замечательным казахом – Мухтаром Ауэзовым. «Достоевский, – пишет он, – советует Чокану выступить с «просвещенным ходатайством» за свой народ». В этих заботливых думах Достоевского о Степи, о долге первого просвещенного сына этой Степи сказалась светлая, благородная роль передовой русской интеллигенции в судьбе народов России... Нам бесконечно дорого сознавать, что великий русский писатель Ф. М. Достоевский говорил о своих думах и чаяниях с лучшими представителями казахского народа, что он мыслил будущее этого народа связанным с русским народом ..».⁸³

Наконец, Федору Михайловичу разрешено покинуть Сибирь. Проездом он на трое суток останавливается в Омске. И здесь – новые встречи с Валихановым. Чокан знакомит его с семейством Капустиных.

Есть мнение, что именно в эти омские дни сделана известная фотография Валиханова и Достоевского, на которой они запечатлены рядом...».⁸⁴

А потом друзья встречаются в Петербурге, и Федор Михайлович был свидетелем успеха молодого ученого.

Больные легкие вынудили Валиханова весной 1862 года уехать из северной столицы на родину. Он думал, что уезжает ненадолго, но увы... Ему не суждено было больше увидеть Петербурга: прогрессирующий туберкулез с каждым месяцем подтачивает его силы. Но Чокан не сдается. Он много занимается наукой, переписывается с друзьями (в том числе и с Достоевским), борется с произволом местных властей. Однако недуг становится все сильнее. В апреле 1865 года Чокан Чингисович скончался, не достигнув и тридцатилетия...

Такой была дружба этих удивительных людей – «одно из прекрасных свидетельств исторической дружбы русского и казахского народов»⁸⁵.

 

 

1. Письмо Ф. М. Достоевского М. М. Достоевскому от 22 февраля 1854 г. из Омска. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках». М., 1912. стр. 200.;
2. Письмо М. М. Достоевскому от 22 февраля 1854 г. из Омска – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях...». М., 1912. стр. 204.;
3. Там же, стр. 204–205.;
4. В. Жданов. Поэты кружка петрашевцев. – «Поэты-петрашевцы», Л., 1957, стр. 15.;
5. Л. Гроссман. Гражданская смерть Ф. М. Достоевского. – «Литературное наследство», тт. 22–24. М ., 1935. Стр. 683.;
6. С. В. Житомирская. Встречи декабристов с петрашевцами. – «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, стр. 618.;
7. Письмо М. М. Достоевскому из Омска 22 февраля 1854 г. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях...». М., 1912, стр. 202.;
8. С. В. Житомирская. Указ. соч. стр. 621–622.;
9. См. об этом – А. Гесеен. «Во глубине сибирских руд... (Декабристы на каторге и ссылке)». М., 1965, стр. 333–334.;
10. Там же, стр. 300. В другом источнике говорится, что к делу петрашевцев привлекался племянник М. А. Фонвизина (см. «Поэты-петрашевцы», стр. 366).;
11. Ф. М. Достоевский. «Записки из Мертвого дома, – Собрание сочинений, т. 3, М., 1956, стр. 47. В дальнейшем – ссылки на «Записки...» по этому изданию.;
12. ГАОО, Сибирский кадетский корпус. Ф. № 19, oп. 1, л 75. св. 3, лл 6–7. 18–19.;
13. Краткий исторический очерк первого Сибирского кадетского корпуса (1813–1913). М., 1915. стр. 58.;
14. Г. Н. Потанин. Биографические сведения о Чокане Валиханове. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», Алма-Ата,1964, стр. 32.;
15. Г. Н. Потанин. «Встреча с С. Ф. Дуровым». Там же, стр. 57.;
16. Письмо Ждан-Пушкину от 17 мая 1858 г. из Семипалатинска, – Ф. М. Достоевский. Письма, т. 4, М., 1959, стр. 260.;
17. А. Ф. Палашенков. По местам Ф. М. Достоевского в Омске. Омск, 1965, стр. 31.;
18. Л. П. Гроссман. Материалы к биографии Ф. М. Достоевского (даты и документы). – Ф. М Достоевский. Собр. соч., т. 10, М., 1950, стр. 560.;
19. ГАОО. Сибирский кадетский корпус, ф. 19, оп. 1, д. 1018. св. 46. л. 1–2.;
20. С. В. Житомирская. Указ. соч., стр. 624.;
21. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3. стр. 631.;
22. С. В. Житомирская. Указ. соч., стр. 624.;
23. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3, стр. 474.;
24. С. В. Житомирская. Указ. соч., стр. 624.;
25. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3. стр. 698.;
26. Г. Н. Потанин. Биографические сведения...», стр. 33–34.;
27. Там же. стр. 58.;
28. Начало печати 8 Сибири, – «Литературный Сборник». СПб., 1885. стр. 318.;
29. Там же, стр. 369.;
30. См.: «История Сибири», т. И, Л., 1968, стр. 170, 171, 329, 335.;
31. Письмо В. И. Ждан-Пушкину от 29 июля 1857 г. – Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV, стр. 260.;
32. Подробнее о ней см.: А. Гессен. «Во глубине сибирских руд…».;
33. Письмо П. Е. Анненковой от 18 октября1855 г. «Ф М. Достоевский в воспоминаниях…» М., 1912, стр. 215–216.;
34. А. Гессен. Указ. Соч., стр. 257.;
35. Письмо к П. Е. Анненковой от 18 октября 1855 г. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях...». М., 1912. стр. 216.;
36. См. об этом – В. Аристов. «Опасный гость», в кн. «Подарок декабриста. (По страницам неизвестных рукописей и забытых книг!» Изд. Казанского ун-та. 1970. стр. 106–109.;
37. Ф. М. Достоевский. «Записки», т. 3, стр. 678.;
38. Письмо М. М. Достоевскому от 22 февраля 1854 г. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях...». М., 1912. Стр. 202.;
39. Н Якушин. Достоевский в Сибири. Кемерово, 1960, стр. 41.;
40. Л. П. Гроссман. Материалы к биографии Ф. М. Достоевского. — Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. 10, стр. 561.;
41. А. Ф. Палашенков. Указ. соч., стр. 42.;
42. Письмо А. Н. Гейбовичу. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 82.;
43. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3, стр. 674–675.;
44. Там же, стр. 676.;
45. И. Якушин. Достоевский в Сибири, стр. 84–85.;
46. Ф. М. Достоевский. «Записки..,», т 3, стр. 580.;
47. П. К Мартьянов. В переломе века. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников» т. I. M., 1964. cтp. 236, 239.;
48. П. К. Мартьянов. Указ. соч., стр. 239–240.;
49. М. Н. Гернет. История царской тюрьмы, т. II. М., 1961, стр. 515.;
50. С. 3. 3иманов, А. А. Атишев. Политические взгляды Чокана Валиханова. Алма-Ата, 1965, стр. 100.;
51. Существует мнение, что этот некролог, под писанный псевдонимом «К», написал омич, член «Земли и Воли» С. Я. Капустин – выходец из известного в Омске семейства (см. там же).;
52. Письмо М. М. Достоевскому от 22 декабря 1849 г. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников...». М., 1912, стр. 199.;
53. А. П. Милюков. Ф. М. Достоевский. – «Ф М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. I. M., 1964, стр. 191.;
54. ГАОО. Омское городское полицейское управление, ф. № 14, д. 385, св. 41, л. 22–27.;
55. С. Д. Яновский. Воспоминания о Достоевском. – «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. I, M., 1964, стр. 172.;
56. П. К. Мартьянов. Указ. соч., стр. 241.;
57. П. К. Мартьянов. Указ. соч., стр. 241.;
58. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3. стр. 529.;
59. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3,стр. 475, 491, 677, 698, 702.;
60. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3,стр. 677.;
61. Там же, стр. 475.;
62. «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях...», М., 1912, стр. 216.;
63. «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», Алма-Ата, 1964. стр. 171.;
64. Из письма Ч. Валиханову от 14 декабря 1856 г. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 82.;
65. ГАОО, ф. 14, д. 385, л. 3–4.;
66. Г. Н. Потанин Биографические сведения о Чокане Валиханове. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 43.;
67. «Из истории Омска (1716—1917 гг.)». Зап.- Сиб. кн. изд. Омское от-ние, 1967, стр. 89.;
68. Там же, стр. 90.;
69. «Поэты петрашевцы», стр. 153–154.;
70. Подробнее о взаимоотношениях Дурова и Пальма см в кн. Сергея Тхоржевского «Жизнь и раздумья Александра Пальма», Л., 1971.;
71. Ф. М. Достоевский. «Записки...», т. 3, стр. 671–672.;
72. К. Николаевский. Товарищи Ф. М. Достоевского по каторге. – «Исторический вестник», 1898, № I, стр. 219.;
73. Там же, стр. 219.;
74. В. А. Обручев. Однокашник Григория Потанина. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 60–70.;
75. С. Н. Браиловский. Ф. М. Достоевский в омской каторге и поляки. – «Исторический вестник». 1908, № 4, стр. 190.;
76. Сцегенный Петр, – БСЭ, т. 41, М., 1956, стр. 372.;
77. K. Николаевский. Указ. соч., стр. 220.;
78. ГАОО, ф. 14, д. 385, л. 5–8, 32–33.;
79. «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 171.;
80. Письмо Ч. Ч. Валиханову от 14 декабря 1856 г. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 79–81.;
81. Павел Косенко. Сердце остается одно. (Достоевский в Казахстане). Алма Ата, 1969, стр. 88.;
82. А. Ахметов. Чокан Валиханов. – «Чокан Валиханов в воспоминаниях современников», стр. 3.;
83. М. Ауэзов. Ф. М. Достоевский и Чокан Валиханов. «Дружба народов», 1956, № 3. стр. 153.;
84. Павел Косенко. Указ. соч., стр. 167.;
85. Мухтар Ауэзов. Указ. соч., стр. 155.