Палашенков: вблизи и издалека

А в мире все, что было

прежде, –

Желанье жадно, жизнь

бедна,

И верят смертны

надежде,

И смертным вечно лжет

она.

А. Хомяков.

Это было не так давно. На доме, в котором жил известный краевед – музейщик Андрей Федорович Палашенков, появилась памятная доска – как справедливый символ памяти и благодарности нашей...

«Академический» прообраз биографии А. Ф. Палашенкова еще не сложился, а людей, лично знакомых с ним, осталось лишь считанные единицы. Поэтому вспомним об этом замечательном человеке.

В поле моего внимания Палашенков появился с тех самых пор, как обстоятельства превратной судьбы забросили его в Омск. А прибыл он сюда «невольным странником» в 1936 году. Где-то в 1938-м, точно уже не помню, поселился близ нас, на задах «образцовой» школы им. И. В. Сталина. И постоянно ходил под моими окнами, сворачивая на Почтовую, ведущую прямо к месту его работы – музею.

Поначалу я даже не знал, где и кем он трудится. Ну а Андрей Федорович и подавно не обращал на меня, мальчишку-школьника, никакого внимания. Тем более что временной срок его прожитой жизни перевалил уже за половину календарного века.

А опосредованное знакомство с ним относится уже к 1939 году. В школьные годы выписывал я газету «Ленинские внучата». Именно в ней и обнаружил впервые фамилию неизвестного мне автора. Та его первая статья «Из прошлого Омской области» была написана в соавторстве с другим музейным работником – Д. П. Сальниковым, впоследствии ставшим редактором местной газеты «Молодой большевик».

Восхождение Палашенкова к читателю шло постепенно – от детской к молодежной и затем областной газетам. Историко-краеведческое культуртрегерство в средствах массовой информации на начальном этапе освоения местной проблематики, хотя и носило «вторичный» характер популяризации «старого знания», но именно эти «датские» публикации (приуроченные к юбилею, знаменательной дате) и сделали его имя заметным на местном небосклоне.

Первые годы жизни в Омске Андрей Федорович присматривался к городу, знакомился с краевой библиографией, словом, «обрастал материалом». Печальной памяти смоленский опыт, приведший его в наши «места не столь отдаленные», в условиях напряженного политического климата тех лет и «мексиканских нравов», царивших в печати, заставлял его быть осмотрительным, в выборе тем для публикаций. Он предпочитал не касаться острых, проблемных краеведческих вопросов, как оставшихся в наследство от прошлого, так и по истории нового времени.

В силу своего общественного положения Андрей Федорович никогда не был связан с «высокими персонами». Круг людей, с которыми он общался, состоял из сотрудников музея, вузовских преподавателей. С возрождением в послевоенный период деятельности Омского отделения Географического общества появилась и та «питательная среда», благодаря которой творческая деятельность, в известной степени, научно направлялась.

Мое непосредственное общение с Палашенковым хронологически охватывает три последних десятилетия его жизни (1941–1971 годы). Первомайская школа, в которой я учился, находилась на улице Республики, неподалеку от музея. В ней был исторический кружок. И музейные работники наведывались к нам. Помнится, научный сотрудник Г. Дроздов, как-то делился своими впечатлениями о встрече с «первоконником» С. М. Буденным и наркомом К. Е. Ворошиловым. Тогда, в связи с 60-летием «первого красного офицера», повсеместно изучали его биографию. А. Палашенков в силу традиционного направления просветительской деятельности музея занимался методическими и организационными вопросами «по массовому обслуживанию школьников».

Первые наши взаимоотношения с Андреем Федоровичем поначалу носили справочно-библиографический характер. В одном из флигелей, стоявших во дворе бывшего губернаторского дворца, находилась библиотека, некогда принадлежавшая Географическому обществу. В ней всегда было тихо, безлюдно и сумрачно. Постепенно места эти становились обжитым пространством моего духа. Не помню фамилии заведующей, но книги мне тогда выдавала молодая библиотекарша Нина Митрофановна Столповская. Именно здесь я ближе познакомился не только с Палашенковым, но и Иннокентием Шуховым. Сюда постоянно заходил П. Л. Драверт, изредка заглядывал поэт Л. Н. Мартынов...

Однажды, разыскивая материал к кружковому докладу о биографии новгородского князя Александра Ярославича, я обратился к Палашенкову. Он объяснил мне, что есть, мол, такой источник – «Софийская летопись», в которой описано «житие князя Александра», но для начала почитай современные популярные книжки о «ледовом побоище». И порекомендовал брошюры А. Козаченко и Н. Подорожного.

Реалии моей школьной, как, впрочем, и всякой другой, общественной жизни были сильно политизированы. Особенно этим отличался такой предмет учебной социализации школьников, как история. Именно на этой почве у меня и произошел «идеологический конфликт», который ему довелось улаживать. Правда, к его происхождению он не имел никакого отношения, но как сотрудник музея ходил к директору школы объясняться в связи с «конфискацией» у меня книги из библиотеки. Причем это был уже не первый случай. Мой «нездоровый» интерес к дореволюционной литературе о прошлом своего Отечества в известной степени был обусловлен и отсутствием в те годы популярных изданий для школьников. Беседовали со мной. Вызывали в школу мать.

Помню, во время такой «душеспасительной» беседы в учительской одна из молодых выпускниц нашего первенца омской педагогической науки – вуза имени «буревестника революции» – в сердцах сказала: «И что этим детям совслужащих еще не хватает! Хотят быть «шибко умными»! Живут под солнцем сталинской Конституции, а совершают поступки, несовместимые с пребыванием в советской школе!» Такая причинно-следственная связь между соцпроисхождением и историко-познавательным интересом учащегося свидетельствовала прежде всего об отклонении от идеологической нормы. У всех на памяти было свежо постановление облоно о нетерпимости инакомыслия и принятии мер по очистке от «враждебных элементов», вносящих в школьную среду «антинародные вражеские теории».

Однажды по пути в школу я заглянул в библиотеку. И взял там книгу «300-летие царствования дома Романовых». Было такое юбилейное иллюстрированное издание, выпущенное в 1913 году. И дабы не мозолить глаза учительнице, сел на «Камчатку». Откинув крышку парты и положив книгу на портфель, стал с нетерпением рассматривать картинки. И перестал замечать происходившее вокруг. За этими вневременными поисками исторического самосознания и «засекла» меня математичка по кличке Куколка, прозванная так за свою красивую внешность и миниатюрность.

Оскорбленная до глубины души моим невниманием к «точным наукам», она выхватила книгу и, не находя слов от возмущения, забыв даже про урок, кинулась прямо к директору. Через минуту он лично, заглянув в класс, попросил меня следовать за ним. К моему удивлению, на сей раз он не стал «поднимать волну» возмущения, а ограничился лишь вопросом, как эта «контрреволюционная» книга с библиотечным штампом оказалась в моих руках. Я объяснил. Он даже не потребовал вызова родителей и, пообещав лично разобраться, отпустил меня. В предчувствии неприятностей, отправился я прямиком к Андрею Федоровичу. Я уже думал, что дорога в музейную библиотеку мне навсегда заказана: утерян «кредит доверия».

Палашенков имел конфиденциальный разговор с директором. Содержание его мне стало известно гораздо позднее, а тогда, выйдя с книгой в руках и завидев меня, он сказал мне лишь одну фразу: «В библиотеку приходи, но книги в школу больше никогда не приноси».

Прошло много лет – война, армия. Московский историко-архивный институт... Я уже работал старшим научным сотрудником архивного отдела облисполкома (он тогда находился в здании, стоявшем против библиотеки им. А. С. Пушкина), а Андрей Федорович находился на заслуженном отдыхе и состоял у нас членом научного совета.
В 30-е годы краеведческий музей, в котором работал Палашенков, представлял собой комплексное учреждение массово – просветительского характера. Насколько мне помнится, он имел историко-художественный профиль. А уже в начале 1940 года его расчленили. Тогдашний заведующий областным отделом искусств Радионов провернул операцию по выделению картинной галереи в самостоятельный музей изобразительных искусств.

Несмотря на имевшийся у Палашенкова опыт «чиновной службы» в смоленском музее, ему по понятным причинам не доверили «идеологический участок работы». Потому как директорскую должность всегда занимали, по выражению старых омичей, «шибко партийные люди». Андрей Федорович остался в краеведческом музее. Директором его был П. А. Россомахин, ранее возглавлявший тюменский музей. А досталась директорская должность Палашенкову, можно сказать, по несчастью в предпенсионном возрасте, тяжкой военной осенью 1943 года. Партийная номенклатура уже не желала сидеть на скудном 600-граммовом хлебном пайке так называемых совслужащих. А жизнь «культурников» в буквальном смысле зависела от продовольственного содержания. На этих «директорских хлебах» Андрей Федорович и проработал вплоть до 1956 года.

Служба в музеях никогда не являлась доходным местом, обеспечивающим безбедное существование. Люди, общавшиеся с Палашенковым, вхожие в его дом, замечали прежде всего аскетическую простоту обстановки и обыденную скудность домашнего обихода. Когда он «распрягся», то получил нищенский пенсию – 49 р.50 к. Гонорар за публикации статей был случайным и редким подспорьем в его скудном финансовом бюджете.

Двадцать два года назад он завершил свой земной путь, но плоды его духовной деятельности продолжают питать историков, краеведов. И как бы заключая в рамку эти мысли - воспоминания, отразившие бытие старого музейщика, встретившегося на моем жизненном пути более полувека назад, я возвращаю читателя к эпиграфу из стихотворения «Старость»». Когда-то на него обратил внимание Андрей Федорович Оно написано известным поэтом, публицистом и славянофильским лидером А. Хомяковым. В мире все взаимосвязано и взаимообусловлено. В строках этого четверостишья можно отыскать и итог жизненны поисков, и сущность, субъективного миропонимания человека по имени Андрей Федорович Палашенков.