ПАНАКЕЯ

Сказочная повестушка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОБОЛИНЫЕ ПУТИКИ

 

Глава первая. Августовское утро

Необычное оживление расходилось по Бору...

Соболь Критик уловил аромат поспевающих шишек, мышиную возню в разлапистых корневищах деревьев и... пробудился. Выглянув из дупла старого кедра, приметил он метнувшегося за валежину бурундука Бука, затем расслышал выкрики кедровки Карри, слабое цоканье белки Паны и все понял...

- Теперь держись! - то ли пригрозил кому, то ли предупредил себя соболь.

- Начинается...

Скользнув на землю, своими тропками-путиками он привычно замелькал меж лесных трав, подроста, подлеска, меж стволов огромных елок, сосен, кедров, в вершинах которых вызревало главное богатство Бора... Похожие на доверчивых зверят, шишки там прятались так небрежно, будто желали, чтобы их поскорее нашли...

Ловкий и смышленый, соболь прыгал с кочки на кочку, прострачивал длинные валежины, крутил по сторонам мордочкой, определяя урожай ягод, семян, орехов...

Как и его предкам, соболю Критику надлежало знать о Боре все! Что и где в нем нарождалось, расцветало, вызревало и... угасало. И радовался, когда попадал в места, где эта река жизни не мелела, не истончалась...

Наступали, однако, иные времена. И на пути этой вечной реки жизни - то здесь, то там - появлялись заторы, заломы или завалы, и Критик обозначал такие места в памяти, чтобы впоследствии поведать о них Старейшине этого Бора - медведю Потапу.

А пока он петлял меж деревьев, вершины которых, казалось, подпирали небо. Матерые, толстокорые, защищенные отовсюду другими деревами, стояли они, исполненные достоинства и веры в свою правоту и силу. По весне они опивались вешними водами, окутывались облачками золотистой пыльцы и страстно пылили, пока во множестве шишечек не нарождалось множество семян.

С вешними водами сходил весенний хмель, и по-прежнему сильные деревья брали на себя все: и жаркий свет солнца, и порывистые ветра, грозы, проливные дожди... А внизу, под пологом густых крон, было тихо, тепло, сумеречно... Несуетно летали насекомые, зеленели мхи, разрастались лишайники, на влажной почве всходили кедрята, елочки, сосеночки...

Однако в этой уютной благодати подрост выглядел каким-то чахлым, утомленным, ко всему равнодушным. С отмирающими веточками, с желтеющей хвоей стоял он отрешенно, без желания борьбы и жизни. И Критик понял, что судьба этого подроста предрешена, что ему не пробиться сквозь плотный полог Бора, никогда не достичь силы и высоты своих родителей.

 

 

 

Из матерого участка Бора соболь Критик попал в компанию задиристого сосняка, стоящего на узкой песчаной гриве. Не затененные с боков деревья здесь держались кучно; теплые стволы их были прогонистыми, очищенными от сучьев; кроны - компактными; ветви в них - гибкими, светло-зелеными, с редкими полновесными шишками поверху.

Не отягощенные грузом лет деревья полнились предчувствием долгой счастливой жизни и откровенно гордились своим совершенством.

Критик понимал и разделял их гордость. Действительно, беспорочные, стройные, золотистыми свечками устремленные ввысь, они своим старанием достигли высоты самого верхнего яруса Бора. И только с одним лишь соболь не согласился, когда услышал от сосен следующее:

- Помнишь, соседушка? - обращалась на легком ветерке вершинка к вершинке.

- Помнишь, как нас в детстве воспитывали? - И сама прибавляла: - Ох, суровенько!

- Да что там говорить - в скромности да в бедности. И питания нередко не хватало, и влаги... Вот только и было, что света в достатке.

- А помнишь? - снова вопрошала первая. - Помнишь, как старики нас заскорузлыми ветками охаживали? Да все по бокам, по бокам!

- Зато крепкими да ладными выросли!..

Уже выбегая из сосновой гривы, Критик с некоторым раздражением подумал: «Пусть бы вас и кормили, и поили вволю, и не лупили вовсе. А только светом обделили. Поглядел бы я - пробились вы тогда к солнцу?..»

 

Глава вторая. Извивиха

 

Пологий уклон, поросший рябинником и малиной, открыл широкую полосу неба. И там, где уклон заканчивался, соболь Критик попал в заросли ежевики, смородины и черемухи. Именно здесь - он это знал наверное - пряталась речка Извивиха, делившая Бор на две примерно равные части.

С высоты птичьего полета она казалось деревом с извилистым стволом-водотоком, ветками-сосудами и веточками-капиллярами, пронизавшими собой всю площадь Бора. Критик знал, что нижняя часть «ствола» Извивихи вливается в мощную реку-артерию Землерой, по отношению к которой Извивиха выглядит всего лишь крупной разветвленной ветвью...

«Выходит, - рассуждал соболь, пробираясь между кустиками ежевики, - земля, раз она подпитывается водой по своим капиллярам, сосудам, артериям, - живая... И там, где капилляры и сосуды сужаются или усыхают, земля немеет или усыхает вовсе...»

Выбравшись на низкий берег Извивихи, поблизости Критик приметил лесину, когда-то упавшую поперек неширокой речки и удачно соединившую собой берега. Однако перебираться по ней не стал, вдруг услышав треск наносного валежника и сопение большого зверя. Раздвигая черемушник, к смородиновым кустам выбрался Михайло - сын Старейшины Бора медведя Потапа. Приметив обилие плодов, наполненных тяжелым темно-красным соком, загадочно мерцавшим на солнце, медведь стал подгребать ветки в пасть. И, закатывая круглые глазки, сладострастно зачавкал.

Устремленный к гроздьям, Михайло теперь ничего не примечал вокруг, кроме своей смородины. Не переставая жевать, он объедал один куст, а уже видел соседний, еще более богатый... Так, двигаясь от одного куста к другому, Михайло выбрался к самому берегу речки, окинул ее сытым взглядом и забасил благодарственно:

- Извивиха ты моя, любимая! Как хорошо, по твоим берегам столько неба, зелени, света! Даже комаров тут, почитай, нет... А сколько малины, рябины, смородины, черемухи!.. Ах, кабы у нас было две таких речки! Вдвое ягод было бы более, вдвое я бы справнее был!.. А то тягаешься, тягаешься по Бору, да пока насытишься - натопаешься, аж пятки горят!..

Да еще спасибо тебе, Извивиха, что водою своей не только ягодники, но и весь Бор питаешь, жизнь деревьям продлеваешь! Пускай они тебе кланяются да благодарности говорят. Ведь кабы не ты, не расти бы им тут!..

Критик видел: Извивихе приятна похвала гладкобокого здоровяка Михайлы. Она-то знала, что своею жизнью обязана именно Бору. И понимала, что ее полнота напрямую зависит от Его полноты. И чем шире, чем здоровее Бор, тем глубже и сильнее она. Речка знала это наверное, но так была приятна ее значимость в глазах молодого медведя!.. Смущаясь, она круто вильнула в сторону и скрылась в гуще Великого Бора.

 

 

Глава третья. Сердцевина Бора

 

Оставив Михайлу у смородиновых кустов, по замшелой валежине соболь Критик перебежал на другой берег Извивихи и углубился в центральную часть Бора.

Она состояла из дряхлеющих пород деревьев, морщинистые стволы которых были облеплены лишайниками, бородатыми мхами, губками, наростами... Их поредевшие вершины с жесткими узловатыми сучьями не могли создать плотный полог, и лесной подрост был лишь отчасти защищен от солнечных лучей, дождей, града... Они лишь дробили или рассеивали их. К тому же некоторые деревья, пройдя свой долгий жизненный путь, выпадали из общего строя, образовывая в редком лесном пологе окна, прогалины...

Однако на подросте это не отражалось. Наоборот, будто при ласковых бабушках и любимых дедушках, густо рос изумрудно-зеленый молодняк. Стройными и веселыми выглядели сосенки; кедрята - ласковыми и мягкими; пихточки - нежными и пахучими; пушистые елочки - важными и надутыми, словно своим появлением они осчастливили мир.

Немало повидавшие на своем веку деревья-патриархи стояли исполненные мудрой и светлой печалью. На внучат своих взирали с нежностью, отдавая баловням своим почти все почвенное питание и влагу... Они уже не пылили, как прежде, и им, в сущности, мало чего было нужно...

Однако старые деревья своими стержневыми корнями еще держали землю и лишь поскрипывали под напорами ветров, бурь, ураганов... Здесь же некоторые елки да пихты, по молодости пустившие корни вширь, в богатые и хорошо прогретые горизонты почвы, теперь платились за это жизнью...

Проносясь над Бором, ураган нащупывал в нем слабину и бешено закручивал над легкомысленным деревом. Стараясь устоять, ель судорожно цеплялась за зыбкий дерн, выбивалась из последних сил и просила о пощаде... Но злой ураган нарастал, пересиливал, и ель, отдирая поверхностный пласт земли, со стоном падала на распростертые ветви... А ураган, он, ликуя, мчался дальше.

Словно памятники несчастным деревьям, соболь Критик теперь огибал черневшие по Бору огромные корневые выворотни.

 

Глава четвертая. Потап

 

В середине этого перестойного участка, под самым большим черным выворотнем, жил и вершил свои лесные дела Старейший этого Бора - медведь Потап. Это был совсем старый медведь со всклоченной шерстью и мутными слезящимися глазками. Он часто недомогал, мало ел, еще меньше ходил и не знал, что творится по окраинам его Бора, где когда-то на пограничных деревьях он оставил свои когтистые заметы... Порой оттуда доносились взрявкивания каких-то чудищ с запахами зловонной гари, пронзительно жалящий визг металла, а следом - невыносимый стон падающего дерева... И предчувствие беды охватывало старого медведя.

Критик приметил Старейшего еще издали и стал наблюдать, как в полудреме тот вскидывал сивую голову и снова медленно опускал ее на грудь. Вскоре медведь очнулся, поводил носом по сторонам, затем напряженно вслушался в звуки Бора. Но, ничего не унюхав и не услышав, махнул безнадежно лапой и обратился горестно к себе:

- Да, Потап, ослабел ты совсем... Ни ходить, ни увидеть, ни унюхать, ни на дерево влезть... Особливо слуха жалко... Раньше-то слышал все, что в Бору приключалось. Во всяком уголку... Где пожар от молнии занимался, где кого обидели, какие деревья запели, какие заболели... Теперь бы на покой... Да сынок мой, Михайлушка, в сущности, ребенок. Нет, он, верно, вырос - вон какой детинушка! - да не вызрел... Все б ему по кедрачам лазить или рыбу в Извивихе глушить... Оттого все это, что вырос он без материнского глазу. - Здесь туман застелил и без того мутные глазки Старейшего: - Матушка его, медведиха Параска, оставила нас до срока... А какая равномерная была, покойница...

Горестно покачав головой, Потап продолжил:

- А ведь Бор - дело тонкое, серьезное... И как его, особливо теперь, Михайлушке доверить?..

Здесь Старейший примолк, видимо, стыдясь признаться вслух, как правил он Бором раньше. А Критик - он хорошо знал, как это было - продолжил медвежьи мысли: «Раньше, в сущности, и править Бором особой нужды не было. Рос он вольно, уверенно справляясь со своими бедами. Когда, к примеру, Бор затоплялся вешними водами, корни-насосы деревьев мощно гнали избыток воды по стволам вверх - к почкам, хвое, листьям. И через их поры-устьица деревья испаряли влагу в проплывавшие мимо облака... Следом случались низовые пожары... Грубокорые одежды деревьев без труда выдерживали огонь-лизунец, а негорючая сочность зеленых трав ослабляла и, в конце концов, глушила его... Порой, после затяжных засух, на ослабший Бор нападали полчища гусениц-шелкопрядов или личинок усачей-дровосеков. Бор нес потери, однако вместе с птицами, муравьями, зверьками отбивался достойно: врагов деревья залепляли своей смолой, обильно вытекавшей из стволовых ран или хвойных погрызов...

Словом, в Бору все было отлажено и на долю Старейшего оставалось немного дел. И он, наскучив сидеть под выворотнем, отправлялся по лесу, попутно огребал ягоды, подбирал шишки или раскапывал сладкие коренья. На граничных деревьях когтями подновлял заметы, затем возвращался на свое место, где разбирал мелкие тяжбы, временами возникавшие меж его лесного народца. И больше для порядку, чем для дела, сочинял Указы... Белке Пане и кедровке Карри, например, «повелевал подсобить кедрачам с посевом орехов...» Дятлу Майору - «подлечить приболевшие деревья...»

- Деваться, однако, некуда, - после раздумья вновь заговорил Старейший. - Надобно передавать Бор Михайлушке... Авось обматёрится, обомнется, соболя, прочий лесной народец в помощь призовет, даст бог, и пойдет дело. Вернет Бор силушку, благолепие свое да славу...

И все же Потап колебался. Долг перед Бором и жалость перед молодым и неопытным Михайлушкой боролись в немощном теле старого медведя.

- Ладненько, - махнул он наконец лапой. - Пущай последнюю красную осень поозорует беззаботно. Ягодок, орешек вволю пособирает, прежде чем на себя такую тягость взвалить... А по весне кликну я секретаря своего - дятлика Майорушку - да сочиним с ним Указ на Старейшество Михайлушкино, а сам - в выруба, в берлогу, на покой.

Приняв окончательное решение, медведь Потап вновь опустил сивую голову на лапы и успокоенно задремал.

 

Глава пятая. Дятел Майор

 

Обогнув выворотень с дремавшим под ним старым медведем, соболь Критик устремился дальше. Оценивая попутно ягодники, подрост, подлесок, он думал: «Нынче надо обследовать Бор полностью... да помочь затем молодому Михайле, когда тот Старейшим станет...»

Похожая на яркую бабочку пестрая птица пересекла соболиный путик, снизилась и мягко села в основании закомелистой сосны. «Дятел Майор» - признал птицу соболь и стал смотреть, как, постукивая клювом, тот начал обследовать ствол, по-видимому, больного дерева.

Критик знал и любил дятла Майора. Длинноклювый красавец, он состоял Глашатаем при особе Старейшего Бора. По его вызову прилетал он к большому черному выворотню и по звонкому еловому суку отстукивал лесному народцу Указы медведя Потапа.

Однако главным для дятла было служение Бору. Словно доктор-хирург Майор неутомимо перелетал от дерева к дереву, придирчиво просматривал и простукивал их. Он знал, что гниль-болезнь чаще всего снаружи невидима; поражает дерево изнутри... В темноте и довольстве, она незаметно пробирается от корней вверх, сначала разрушает сердцевину, затем - медленно и верно - к прочной заболонной древесине. Колосс угасал верно и даже как-то безболезненно для себя.

И дятел спешил на помощь... Вот и теперь - по ему только понятным признакам - определил он кратчайшее расстояние до очага болезни, прочно уцепился коготками за кору дерева, третьей точкой оперся на свой хвост и - приступил к «операции».

Точными ударами клюва-долота дятел начал сбивать грубую трещиноватую кору. И тут же к нему стали слетаться синички, поползни, пищухи... Слабо тренькая, они нахваливали удальца Майора, кидались к отлетавшим ошметкам, чтобы поживиться под ними личинками короедов.

За грубой корой пошла чувствительная заболонная ткань, и дерево застонало от боли.

- Потерпи, хорошая, - стал уговаривать Майор сосну. - И мне тяжело бить по здоровому...

И он долбил дальше. А соболь, сопереживая постанывающему дереву, продолжил мысленно за Майора: «Потерпи, хорошая! Без боли он не сможет спасти тебя!.. Доверься ему, пожалуйста! Ведь его интересы и твои совпадают!..»

Когда Майор пробился к сердцевинной гнили, ему стало легче долбить и выбрасывать наружу трухлявую ткань сосны. Она распространялась вверх и вниз ствола, и дятел стал вырубать вертикальную штольню, чтобы в нее попало как можно больше света и воздуха. Он знал наверное: свет и свежий воздух губительны для любого гриба-паразита... Так же знал, что кругом летают споры-невидимки таких грибов - ждут терпеливо своего часа, чтобы проникнуть в глубь раненого или больного дерева...

 

Глава шестая. Мяндач и Кондач

 

... Ручеек, который вскоре исчез в рыхлой приболотной почве, вывел соболя Критика в молодой разреженный сосняк.

Глаз здесь кругом забирала зелень. Комли деревьев утопали в изумрудном моховом ковре, а их приземистые стволы были заращены раскидистыми ветвями. В густой, лоснящейся от воска хвое тяжелели шишки.

От такого пышного благолепия наблюдатель неопытный несомненно пришел бы в восторг. Однако Критик знал этому сосняку настоящую цену. «То, что разрастается вширь больше, чем ввысь, - считал он, - не может быть красиво, надежно, долговечно...»

Действительно, как можно было положиться на эти приземистые, рано плодоносящие деревья?.. Суковатые стволы их, с широкими и рыхлыми годовыми кольцами, не шли ни в строй, ни на мебель. И совершенно не годились в нижние венцы срубов. Выросшие на избытке влаги, в деле они больше всего боялись ее... «Мяндач, - вздохнул Критик, - он и есть Мяндач».

 

 

 

 

А путик уже шел в подъем. Соболь Критик бежал меж берез, лиственниц и предчувствовал желанную встречу. И скоро - на обширном песчаном увале - его обступила дружина сосен, собою прикрывающая наветренную часть Бора.

Это была гордость Критика - мелкослойный, просмоленный Кондач! Грубокорые стволы-колонны уносили куда-то ввысь свои шеломы-вершины. И только звезды, казалось, были выше их. Снизу же стволы опирались на могучие корни, уходившие в глубь бедных и плотных слоев почвы к чистым водоносным горизонтам...

Выросшие на песчаной почве деревья, однако, вобрали в себя силу матушки-Земли, батюшки-Солнца и стояли теперь на пути своих извечных врагов - бурь, ветров, ураганов...

Привыкшие к дикой степной воле, те не признавали препятствий. С разбойничьим посвистом на своем пути они все гнули, сглаживали или стелили по земле. А кто не гнулся, не сглаживался, не стелился - попросту ломали или вырывали с корнем.

И вдруг - лесная стена!.. Не стелется, не ломается и даже не гнется! С необузданной мощью набрасываются на нее бури, ветра, ураганы... и начинается противоборство гигантов.

Затаившийся по щелям, норам, дуплам лесной народец с тревогой прислушивается, как тужится и надсадно воет в шеломах-вершинах ветер, обрывает отмершие хвою, шишки, ветки, как при этом с леденящим душу стоном скрещиваются сухостоины, как в противоборстве напрягаются сами деревья, в ответ поют геройские гимны... И Критик знал: чем сильнее напор стихии, тем достойнее отпор кондовых деревьев.

Наконец бури, ветра, ураганы не выдерживали. Слабели, вязли в стволах и ветвях деревьев. И, ненавидя, но уважая Кондач, сникали вовсе. Однако затем только, чтобы собраться с силами и вновь - от века до века - гнуть, ломать, опустошать...

После гигантского сражения в Бору наступало затишье. Лесной народец оживал и, наверстывая упущенное, спешил по своим делам. И никто из них не задумывался: кто их защитил, укрыл, накормил?..

А сами победители выглядели бодрыми, какими-то просветленными. И Критику казалось: бури, ветра, ураганы этим деревьям на пользу. От борьбы они только крепчали, освобождались от всего отягощающего, отжившего...

Всегда готовый к борьбе, Кондач расслаблялся лишь в предутренние часы, когда в Бору все усмирялось и стихало. Осиянные звездами деревья немножко жаловались друг другу на свой жребий. Но Критик чувствовал: в душе они были счастливы, потому что знали главное: защищать - значить жить долго...

 

Глава седьмая. Выруба

 

В Бору теперь случалось, что самое ценное, самое несгибаемое и жизнестойкое погибало раньше, чем слабое или малоценное. И не от своих извечных врагов - бурь, ветров, ураганов... гусениц или, скажем, грибов-паразитов. К этим оно давно применилось и, слава богу, успешно противостояло.

У оборванной кромки Бора соболь Критик остановился, оглядывая перед собой широкое поле вырубки. Недавно здесь высились кондовые деревья с крепким смоляным духом. Но вдруг в их храмовую чистоту - с треском и зловонной гарью - ворвались адские машины. Отточенные металлические зубья машин с жалящим визгом впивались в основания вековых гигантов... А те, не готовые к защите от хитроумных и неведомых доселе врагов, лишь простирали ветви к небу.

Чуда не происходило. Блестящая сталь пересекала волокна и проводящие сосуды, и, отделенное от питающей матушки-Земли, со стоном дерево валилось опять к земле, рассекая на прощанье плотный воздух...

Но это не была смерть кондовых деревьев. Они еще долго поживут в прекрасной мебели, отличной бумаге, в теплых и надежных венцах срубов...

Оглядев место сечи, Критик подумал с горькой иронией: «Быть ценным - небезопасно для себя и небезобидно для Бора... Поубавилось грибков, семян, орехов... А следом - лесного народца... Не случайно смута закралась в душу Старейшины - медведя Потапа...»

 

 

 

 

Не зря говорят: свято место пусто не бывает...

Критик бежал меж коренастых пней и видел, как вся площадь вырубки зарастает порослью малины, рябины, осины, ивы, черемухи, березы... Легкие семена этих пород наносились сюда ветром, птицами, зверьками, легко приживались и буйно росли на этом благодатном месте.

Пока соболь бежал по вырубам, свирепый ветерок дважды менял направление: сначала дул с юга, затем - с юго-запада. И дважды, попутно ему, стелились по земле ивы, рябины, осины... И когда ветер сник, лиственная поросль поднялась, оправилась и, словно не было недавнего унижения, продолжала заслонять от света, теснить, а нередко охлестывать ветками - редкий, чудом спасшийся от сечи, - коренной подрост кондовых деревьев...

«Да-а, - размышлял Критик, оглядывая лиственную поросль. - Гибка, пластична больно, потому что слаба «в коленках», то бишь в корнях... Потому неуверенность, страх - дрожь в листьях от легкого ветерка... Но на виду да на свету пожить ой как хочется! С увала горизонты дальние увидеть, постоять осиянной голубыми звездами... Верно, в возраст, в силу войдет, не перед всяким ветерком стелиться будет, но истинным защитником Бора ей не стать - о своих поверхностных корнях всегда помнить будет... Однако всем этим ивам, рябинам, осинам, черемухам... не удержать навечно этот увал за собою. Лет через сорок станут они болеть, стареть, редеть... А на свое место возвращаться долговечные коренные породы... Верно, это уже будет без меня...»

 

Глава восьмая. Карри

 

На середине вырубки соболь Критик вдруг заметил бурую птицу, тяжело летевшую со стороны Бора. Она опустилась на широкий пень, и соболь - по пестринкам на груди - признал в ней кедровку Карри.

Подозрительно оглядевшись, кедровка спрыгнула на землю и низко стала кланяться в разные стороны.

«А, - догадался соболь, - кедровые орехи принесла Карри из Бора и теперь сеет их в моховую подстилку». Он подобрался ближе к птице и расслышал:

- Ка-анешно, - озираясь, бормотала Карри. - Вкуснейшие орешки поспевают, тепер-рь все на них навалятся. Все начнут трескать нынешний скудный ур-рожай: и тот же кур-ркуль хозяйственный - бур-рундук Бук, и та же «сеятельница-р-разумница» белка Пана, и тот же соболь Кр-ритик - он тоже от ор-решков не откажется. Уж не говорю о медведе Михайле - сыне Стар-рейшего. Этот обжор-ра готов лезть на каждый кедр-рач - заметь он там хоть одну шишку.

Заправив под мох еще несколько орехов, Карри распалилась:

- Особо не люблю всех мышовок, полевок, всю эту хвостатую нечисть с их пр-редводительницей - кр-рысой Мушмулой. Эти вор-ры только и следят: где кто посеял, где кто ор-решки на р-размягчение скор-рлупы в сыр-рой песочек заложил... А ведь не ведают того, что кедр-ра все меньше становится, что ур-рожай его настоящий один р-раз в пять лет бывает!.. Вот соберется кедр-р с силами, все отдаст, а потом - четыр-ре года в себя пр-риходит! А нынче ор-решек едва на посев подр-роста хватит! Вот и спешу выколупать из шишек самые ядр-реные да посеять их там, где Бор сгор-рел или его лесор-рубы извели.

Еще не замечая соболя, кедровка извлекла из подъязычного мешка последние пять орехов, заправила их в подстилку, оглянулась и сзади на высоком пеньке увидела серого мышонка. Вытянувшись столбиком, тот с живейшим интересом следил за птицей.

- Ка-ак!- возмущенно закричала кедровка, кидаясь на мышонка. - Выследил, однако, хвостатенький! Вот я тебе!..

Мышонок мгновенно исчез под землей, а Карри вслед ему в запале кричала:

- Сер-рость вы хвостатая! Дармоеды, переносчики сплетен, болезней! Семенные закладки мои р-разор-ряете, кедр-рятам взойти не даете!.. Пользуетесь, хвостатые, что упр-равы на вас нет: Стар-рейший наш, что пень тр-рухлявый, спит под вывор-ротнем, а вы, тем моментом, наглеете, опутываете Бор-р подземными норами, плодитесь бессчетно да набиваете свои чер-рные закрома!.. О, будь моя воля - всем бы вам хвосты пообр-рывала!

Карри еще бы кричала что-нибудь обидное всему мышиному племени, но тут заметила соболя и напустилась на него:

- А ты, Кр-ритик, куда смотришь?! Чем шляться по своим путикам да любомудр-рствовать по всякому поводу, прижал бы эту пр-рожор-рливую нечисть! Или дожидаешься, когда ур-раган налетит, последние шишки наземь поср-рывает - и весь ур-рожай подчистую будет р-растащен хвостатой бандой крысы Мушмулы!.. И как потом будем без кедр-ра-кор-рмильца, без кедр-ра-кр-расавца, без кедр-ра-защитника?! Так что я тебя очень пр-рошу: за-ради будущего - пр-рижми эту хвостатую нечисть! Хотя бы пока я не закончу посадки-закладки...

Выкричавшись, уже с каким-то облегчением, словно она разделила пополам ношу ответственности, кедровка вновь полетела за орехами. Проводив ее взглядом, Критик подумал: «Да, резковата, клювастая. За что ее в Бору и не любят. Однако ж права во многом: без семян кедровых, еловых, сосновых вырубки, гари, шелкопрядники затягиваться будут лиственным мелколесьем, задерняться жесткими злаками... В итоге Бор и с ним лесной народец сужаться будут, а мышиное племя - распложаться... Эти твари процветают в любом расстройстве, в любом беспорядке... Так что права Карри: надо браться за эту банду!..»

 

Глава девятая. К дуплу

 

Два березовых пня особняком стояли на краю вырубки. Один - толстый, с широкими годовыми кольцами, другой - тонкий, с узкими. Из тонкого пня густо лезла поросль. «Почему же из толстого поросль не растет?- подивился соболь. - Ведь они одного возраста». И предположил: «Оттого, наверное, что изначала силы и помыслы первой березы были устремлены ввысь, на свой рост... В стремлении к свету она и не заметила, как стала высокой и сильной. И жила, как пела: цвела, пылила веснами, осенью рассевала добротные семена... И будучи спиленной, не сгнила, не пропала - в фанере, в стойках, в разных теплых поделках - людям досталась. Напротив, тонкая береза никогда не рвалась ввысь, к свету. Бесстрастно она прожила свою жизнь и, будучи срубленной, нежарко прогорела в топке, сизым дымком растворившись в воздухе... А теперь, опомнившись и словно нагоняя невостребованность матери, из тонкого пня полезла искривленная снизу поросль. Однако славы ей не добыть. Рожденная без любви, она лишь преумножит пороки родительницы...»

Еще раз взглянув на саблевидную поросль, растущую дружно из тонкого березового пня, соболь Критик подумал: «Грустновато, когда судьбу других наперед знаешь, а помочь ничем не можешь... Однако пора проведать предводительницу Мушмулу и ее банду...»

 

 

 

 

Соболь знал, что здесь, поблизости, за вставшим перед ним пихтачом, стан мышиного племени. И бесстрашно нырнул в его загущенный сумрак.

В пихтаче этом было будто в подземелье: ни лучика, ни звука, ни движения воздуха. Тонкие проростки лесного разнотравья были давно завалены многолетними запасами восковой хвои, и запах кислой почвы шибал в ноздри. А узкие междеревные пространства, затянутые липкими сетями-паутинами, пытались удержать всякого, попавшего в это затхлое и скудное царство...

Облепленный паутиной Критик с облегчением выбрался из этого мрачного скопидома-пихтача на прогалину и тут же, за кочкой, услыхал мышиные писки:

- А на вырубах, тетушка, на вырубах, - хвалился серенький мышонок, - я семь прикопок засек!.. Кедровка Карри заложила там самые отборные, самые вкусные в мире орешки! Вот доложу об них предводительнице Мушмуле, а она меня наградит: младшим разведчиком назначит!..

- Правильно, правильно, - пожилая мышь погладила серенького по головке. - Доложи нашей умнейшей из мудрых; ведь она только и печется о нашем благе. Планует в Бору этом устроить нам подземный город: с галереями, с многоярусными переходами, с вместительными амбарами, с брачными и родильными камерами, чтобы нарастал и нарастал род мышиный!.. А затем, во множестве и силе своей, выйдем на свет, уже не боясь никого, станем водить хороводы, справлять мышиные свадьбы, куражиться над глупой кедровкой Карри, над хитромудрым соболем Критиком...

Такой наглости Критик не снес. Молнией мелькнул он над кочкой, и пожилая мышь запоздало пискнула в его отточенных зубах.

Перепуганный до смерти мышонок кинулся в ближайшую норку и скоро влетел в просторную камеру - подземную приемную крысы Мушмулы. Окруженная жирными мышами, она возлежала на теплом и мягком мху.

- Та-ам, - дрожащей лапкой мышонок показал наверх. - Та-ам соболь Критик свирепствует!..

- Засек-таки наше становище! - пробормотала Мушмула, прислушиваясь. И отдала приказ: - Передать по всем норам, отноркам, камерам: днем наверх не высовываться!..

А Критик уже стоял над ними. Тонким чутьем он уловил, что именно здесь, под землей, со своей свитой затаилась крыса Мушмула. И тогда он спросил вкрадчиво:

- У вас все дома?..

- Не-ет, - пискнул было мышонок, но Мушмула мгновенно зажала его мордочку лапой и придавленно зашипела:

- Тс-с-с!..

Немного выждав, соболь сказал:

- С вами все ясно. - И пригрозил на прощание: - Я ухожу сейчас, но вы сильно не радуйтесь. Стемнеет, буду брать...

 

 

 

 

Время пошло к вечеру, и Критик повернул к своему дуплу. Через Извивиху - уже на новом месте - он перебрался на «свой» берег и вскоре попал в праздничный, наполненный светом и воздухом колонный зал березового высокостволья. Под его сенью места, казалось, хватало всем: рдеющей костянке, шиповнику с крупными оранжево-красными плодами, густому разнотравью, мхам, лишайникам, грибам, муравьям, зверькам, птицам... Здесь же, опушенный длинной и мягкой хвоей, взрастал ласковый подрост кедра. «Как ему тут вольготно! - с завистью думалось соболю. - Даже лучше, чем под родительскими кронами».

Критик обвел взглядом все многообразие растительности вокруг, разрыл лапами почву и увидел плодороднейший слой с грибницей, дождевыми червями, с личинками и куколками насекомых. «Чудеса! - подивился он. - От такого обилия жизни землица - по логике - должна скудеть, истощаться. Тут же наоборот: чем больше она отдает, тем богаче становится!.. Чудеса!..»

Виделось здесь далеко, дышалось легко и радостно, и Критик на миг почувствовал себя слитым едино с этими почками, листьями, молодыми кедрятами... Не хотелось уходить отсюда, но солнце уже сваливалось за вершины... Поев дерзкой костянки, закусив подберезовиком и посердив на прощанье муравьев, Критик побежал дальше.

 

 

 

 

... Завершая круг по Бору, соболиный путик подводил Критика к желанному отдыху. «Соснячок этот обследую, за ним - кедрач, родное дупло - и я дома...»

Вдруг впереди, в просвете между деревьями, Критик заметил нечто необычное: низко над землей раскачивался странный, огненно-рыжий флажок. «Ба,- пригляделся он. - Да это ж белка Пана!.. Лапкой задней уцепилась за ветку и болтается вниз головой... Но там, кажется, тропка бурундука Бука... Видно, лукавинка, родича своего поджидает...»

И Критик не ошибся. Полосатый зверек, с непомерно раздутыми защечными мешочками, семенил к своей коряге, под которой у него были добротные кладовки.

Поравнявшись с белкой, бурундук аж привстал от удивления. А Пана, раскачавшись на гибкой ветке, словно гимнастка, уже крутила «солнышко».

Заметив, что бурундуку это чудно и его мордочка, обнажая два зуба-резца, расплывается в улыбке, Пана мгновенно повисла вниз головой, передними лапками дотянулась до бурундучьей шейки и стала щекотать ее.

Бурундуку Буку становилось все щекотнее и щекотнее. Его уже сотрясало от утробного смеха; крепясь из последних сил, он зажимал защечные мешочки. Наконец, не вытерпел, прыснул - отборные орешки тут же брызнули из него во все стороны...

Добившись своего, Пана винтом взвилась по стволу в вершину и, видя, как огорченный зверек шарится в рыхлой лесной подстилке, весело зацокала:

- Купила, купила тебя, кулачок-бурундучок!.. Ищи теперь, старайся, да все не соберешь, только время проведешь... Да не пыхти, - резвилась Пана, - не серчай на меня, Бук! Ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь... Из тех орешек, что не попадут в твое прожорливое брюшко, вырастут кедры - сильные и красивые. И твои прапрабурундучата порадуются этому... твоему горю. Это я тебе говорю: Панакея Пинус Сибирика! Что в переводе с латинского означает: Панакея - ученый сибирский кедровед!..

- Ой-ой-ой! - вдруг заметалась белка по вершине. Вдали она приметила соболя. - Вот уж с кем я бы не хотела встретиться...

- С кем? - вскинулся бурундук.

- Живо дуй отсюда, не то тебе не до орешков будет! - крикнула белка Пана и, перелетая с вершины на вершину, понеслась к своему гайну, укрытому в кроне старой ели.

...Уже в сгустившихся сумерках, когда на разбой вылетали и выползали разные кровососы, вредители, хищники, Критик забрался в свое дупло. Однако сон не шел в соболя. Как в калейдоскопе, проплывали перед ним картины пройденного за день пути, полня его тревожным предчувствием...

Перегруженный беспокойством, забылся он только за полночь.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАНАКЕЯ

 

Глава десятая. В гайне

 

Тем временем ель, будто старая нянька, в полудреме покачивала шар-гайно, сплетенное в глубине ее кроны. В гайне, на мягкой моховой подстилке, спала белка Пана... И уже в предрассветной тиши опустился на нее чудесный сон. Она - пушистая и знатная - так вальяжно ступает меж розовых кедров, сплошь увешанных тяжелыми фиолетовыми и бурыми шишками. Даже на молодняке-подросте - еловом, сосновом, пихтовом... - тоже их полно. И весь лесной народец счастлив - во все щеки трескает питательнейшие орешки, и нету нужды растаскивать их по дуплам, норам, кладовкам... Прятать, запасать впрок.

При встрече с Паною зверьки и птицы почтительно расступаются и раскланиваются, а за ее спиною шепчут: «Это Панакея Пинус Сибирика - наш ученейший кедровед: по латыни шпарит, как по писаному!» А кругом, по всему розовому Бору, расплывается аромат спеющих шишек...

Аромат поспевавших шишек проник в беличье гайно и, органично войдя в сон Паны, пробудил ее. Она потянулась, вскочила и, разминая лапками щечки, подумала: «Ах, какой славный сон!.. Однако пора за дело».

Белка выскочила на ствол, и старая ель замерла от нежности, от прикосновения к ее грубой трещиневатой коре теплого и уютного зверька. А Пана уже раскачивалась на окраине ее длинной ветви. Затем упруго оттолкнулась и, распластавшись в воздухе, полетела на соседнюю вершину. И та мягко приняла ее.

 

Глава одиннадцатая. Шишкование

 

Так, перелетая с вершины на вершину, белка Пана приближалась к центру Бора, где каждое второе дерево было кедром.

Оказавшись на могучем дереве, белка открутила крупную шишку, с нею спустилась на землю и, вращая ее передними лапками, острыми зубами-стамесочками стала подрезать кроющие чешуи... И вот они - спелехонькие орехи!

Полакомившись самыми ядреными из них, что сидели в широкой части шишки, из верхней Пана стала выбирать орешки помельче и рассовывать их в мох, лесную подстилку, в отщепы коры... Затем вновь взбежала в вершину, отрезала тяжелую шишку, спустилась с нею на землю, начала шелушить ее и вдруг поблизости услыхала выкрики кедровки Карри, обнаружившей втихомолку шишкующего бурундука Бука.

- Ка-ак! Опять ты тут, бр-раконьер хозяйственный! - Возмущенная птица заложила вираж и уже пикировала на Бука: - Сейчас я тебе хвост выдер-ру и скажу, что так и было!..

Атакуемый клювастой Карри бурундук проворно побежал из кедровника, однако с орехами, набитыми в его защечные мешочки, расставаться не думал.

- Хотя б с десяток ор-решков посеял! - огибая деревья, гнала Бука Карри. - Так нет, все свои безр-размерные кладовки набиваешь! - И, уже отставая от зверька, пригрозила: - Вот прослежу, где богатства твои несметные схор-ронены да укажу медведю Михайле. А уж толстопятый постар-рается: за милую душу р-разорит тебя, куркуль недоклеванный!..

Пана не любила кедровку. Та ей казалась бестактной, неграмотной, неопрятной. Продолжая шишковать, она думала: «Конечно, Бук - эгоист... Но зачем же так грубо совать клюв в его личную жизнь - срамить его на весь Бор?.. Ведь можно это сделать мягче, интеллигентнее...»

 

 

 

 

...Время шло, и Пана забыла о кедровке. Машинально расталкивая орешки и позевывая при этом, она уже подумывала об уютном гайне, о своем предобеденном отдыхе... И тут, с соседней вершины, нежданно выкрикнули: «Ка-ак?!»

- Ка-акие ор-рехи ты сеешь?! - это кедровка кричала белке. - Добр-ротные в себя пихаешь, а щуплые да пустые - в лесную подстилку хор-ронишь!.. Разве ж ты не знаешь, что от худого семени не жди добр-рого племени!.. Да сеешь-то еще где - в самой середке Бора, где и так подроста полно!

Изобличения кедровки хлестнули по самолюбию белки Паны. Ведь она считала себя ученым кедроведом и лучшей Сеятельницей Бора. Оскалив лезвия-стамески, Пана процокала:

- Не твоего ума это дело!

- Ка-ак не моего, когда я живу с Бор-ра и для Бор-ра!.. И мне, и тебе, и всем, всем потомкам нашим нужен мощный Бор-р, чтоб кор-рмил и защищал нас всегда: в силе и слабости, в здор-ровье и стар-рости...

Крикливые поучения Карри стали не сносны для белки Паны. Боясь, что они расходятся по Бору, долетая до слуха лесного народца, она решительно пошла в наступление:

- Да что ты понимаешь в кедроводстве?! Да я не только слушать тебя, склерозную, не хочу, но и видеть не желаю! - И, крутанув хвостом, Пана поскакала прочь.

- Ка-ак! - торжествовала с запозданием Карри. - Пр-равда, она не для твоих нежных ушек... с кисточками! Но помни, - уже вдогонку кричала она белке, - ни тебе, ни бур-рундуку Буку, ни кр-рысе Мушмуле с ее мышами - никому не дозволю жить не по совести!

- Поглядим, - мелькая меж стволов, уркала злобно Пана. - Посмотрим!..

 

Глава двенадцатая. Мушмула

 

Из-за кочки, что встретилась на пути белки, высунулась Мушмула. Спросила с участием:

- Куда спешишь, Панакеюшка?

По хитрой крысиной роже Пана поняла, что Мушмула все слышала, и лапкой досадливо махнула в сторону кедровки:

- Да ну ее... в тундру! - И не удержалась: - Набитая дура, сует клюв свой всюду, всех школит, будто умней и праведней ее никого нет!

- Верно, Панакеюшка, верно! Будто мы орешками питаемся, а она - святым духом... Вчера вот мышонок мой сирый - кстати, его тетушку соболь Критик загубил без жалости - так видел он, как эта «праведная» самые отборные орехи на вырубах прятала!

- Это она прикапывает... И зимой, когда мы будем мерзнуть от холода, она полетит на свои выруба да ядреными орехами и обогреется...

Говоря так, Пана знала, что зимой много своих прикопок кедровка не найдет и, благодаря ее «забывчивости», по весне на вырубках и гарях пучками взойдут нежно-зеленые кедрята.

- Вот и сходи, Панакеюшка, - советовала крыса, оглядываясь по сторонам и приглушая голос. - Сходи к нашему Старейшему - медведю Потапу да расскажи обо всем этом... Мол, так и сяк, тружусь, бьюсь из последних сил - все в Бор да в Бор толкаю, - а эта, клювастая, все из Бора!.. Оттого-то Бор и хиреть начал... Да еще намекни нашему дряхлому, что, пока он дремлет под выворотнем, Карри не теряется - власть его под себя подгребает: судит всех, рядит, из Бора гоняет... А медведи этого страсть как не любят: тут и «загремит» кедровка из Бора!.. И заживешь ты тогда, Панакеюшка, в чести да славе... Да и нам без этой горластой покойней будет.

- А что, - ободрилась белка Пана. - И пойду.

- Сходи, Панакеюшка. Но спервоначала влезь-ка на кедр да сбрось мне с него шишек тридцать. Для моих мышек-сироток.

 

Глава тринадцатая. К Старейшему

 

Сбросив Мушмуле шишки, Пана по вершинам прямиком понеслась к речке Извивихе, за которой - у большого черного выворотня - она рассчитывала встретиться со Старейшим Бора - медведем Потапом.

Белка летала с дерева на дерево, мохнатые ветви которых, мягко пружиня, принимали ее легкое тело. Густой бальзамный дух, исходивший от хвои и смоляных натеков, вернул Пане доброе настроение.

Распустив хвост-балансир, белка лихо планировала уже на далеко отстоявшие деревья. Те со страхом принимали зверька и, казалось, шептали с нежностью:

- Касаточка ты наша, отчаянная!..

- Огонечек ты наш, мелькающий!..

- Сеятельница ты наша, разумненькая!..

Осадила себя белка Пана лишь на березе, что стояла на самом берегу Извивихи. Здесь ей надо было спуститься на землю и вплавь перебраться на другой берег... Но тут, с сопеньем и ульем в обхват, показался медведь Михайло. Леток улья им был предусмотрительно заткнут соломой, а пчелы, заточенные в своем доме, возмущенно гудели.

Выглядывая из-за березового ствола, Пана догадалась: «Никак, толстопятый, улей с пасеки спер!»

Медведь между тем поставил улей на землю, сдвинул крышку, запустил лапы в янтарные соты, тут же выдернул и замахал ими над головой...

Вырвавшись на свободу, разъяренные пчелы уже жалили Михайлу в нос, глаза, уши... забивались в его грубую густую шерсть. Отчаянно пища, они добирались до кожи зверя затем только, чтобы всадить в нее и оставить там навсегда зазубренное, как оперение стрелы, жало... Жало уже само впрыснет под шкуру капельку яда, а сама пчела, с вырванным кишечником и тонким прощальным звуком, падет во влажную лесную траву...

А Михайле уже было не до меда. Взрявкивая от боли, он с брызгами кинулся в речку, поднырнул под нависший над водой куст и поплыл по течению...

Заметив, что пчелы от него отстали, медведь выбрался на берег, стряхнул с себя холодную воду и услыхал сверху:

- Э-эй, Михайлушка! - Это Пана кричала медведю с березы. - Не верно ты орудовал, Михайлушка. Пчелок таким образом не усмирить и не пересилить...

Распухший нос Михайло задрал к вершине, разглядел в ней белку Пану и спросил хмуро:

- А как надо было?

- Надо было не самому плюхаться в воду, а улей туда... со всеми пчелками... А после и медок весь твой...

- Дак это... - Михайло почесал нажаленное ухо. - Пчелок жалко. Может, они еще меду насбирают...

- Тогда, - Пана чуток задумалась, - тогда когтями кору сосны продери, смола из нее потечет. Ты ею намазывайся... полностью, а после, - тут белка прыснула себе в лапку, - обсыпься перьями...и свободно подступай к улику, и орудуй: пчелы тогда тебя не возьмут...

Пока Михайло размышлял над предложением Паны, та спустилась с березы, вошла в воду и быстро поплыла на другой берег, словно парус распушив при этом хвост.

Со средины речки белка крикнула:

- Михайлушка, а батюшка твой, Старейший наш, под выворотнем?

- А где ж ему быть, - отвечал медведь печально. - Болеет старик.

 

Глава четырнадцатая. У выворотня

 

Откинувшись на разлапистые корни выворотня, Потап напряженно вглядывался во что-то...

К старому медведю неслышно подобралась белка Пана, спросила участливо:

- Что вы там высматриваете, Ваше Старейшество?

- А-а, - поворачиваясь и подслеповато щурясь, признал медведь белку. - Да вот, Панакеюшка, гляжу на еловую ветку - во-он ту, сухую. И никак не могу высмотреть: загнулась она или распрямилась?.. Должно быть, распрямилась, потому как у меня кости ломит, а это завсегда к непогоде.

- Совершенно правы ваши косточки!.. Действительно, распрямилась еловая ветка, а это - по моим научным наблюдениям - к дождю. Так что, Ваше Старейшество, чтобы не промокнуть и не простудиться, заранее заберитесь под густую, совершенно непромокаемую елку...

- Само собой, Панакеюшка. Но ты, верно, по делу.

- Да, Ваше Старейшество.

Потап приосанился:

- Слушаю тебя.

- Вашему Старейшеству, наверное, известно, что я - ученый кедровед. Веду селекционную работу, засеваю центр Бора орехами, снятыми с плюсовых и элитных деревьев...

Медведь одобрительно мотнул головой:

- Сей, Христовая. Сей.

- Еще могу создать кедровое царство, конечно, потеснив при этом малоценные породы. Словом, сотворить для Вашего лесного народца вечное благоденствие и счастье.

Предложение оказалось неожиданным. Старый медведь почесал плешивый бок и сказал:

- Однако ж подзагнула ты тут, Панакеюшка... К тому ж мне, по старости своей, уже не лазить по кедрам. Теперь мне ждать приходится, когда ветер для меня какую-нибудь шишчонку сорвет...

Здесь Пана вспомнила крысу Мушмулу с ее мышами и возразила со знанием дела:

- Так вообще шишек можно не дождаться... Но я, Ваше Старейшество, сил не пожалею, а вашу покойную старость обеспечу!

- Да ну? - удивился медведь. - И каким же это путем?

- На молодой подрост сосны - на его верхушечные побеги - я привью плодные черенки кедра. И - через годик-другой - Ваше Старейшество с земли сможет протянуть лапу и сорвать кедровых шишек сколько пожелает.

Для старого медведя идея была соблазнительной. Но он чувствовал, что время его ушло и Паниных шишек ему не дождаться... К тому же всплывали сомнения и другого порядка... Поколебавшись, Потап махнул лапой:

- Дерзай, Панакеюшка. Да гляди мне - весь молодняк не изведи!..

- Да я бы всей душой, Ваше Старейшество! Я бы сейчас за работу принялась, но мне не дадут работать!..

- Кто ж тебе помешает?

- Грубая, бестактная и совершенно не знающая латынь птица.

- Ты, случаем, не про кедровку?

- Да, Ваше Старейшество! Сует свой длинный клюв во все мелочи, со всеми скандалит, компрометирует мои творческие задумки! А сама-то какова! За счет своих крыльев первая добирается до самых тяжелых шишек, нагружается самыми ядреными орехами и уносит их далеко за пределы Бора!.. И для моей работы оставляет средние шишки, а лесному народцу - и того хуже - мелкие да ущербные. В результате Бор деградирует, лесной народец зимой голодает и мерзнет, и Вашему Старейшеству, извините, приходится лапу сосать...

Медведь насупился:

- Ты куда клонишь, Панакея?..

- Выход один: Вашему Старейшеству надо сочинить Указ и выдворить кедровку Карри из Бора!

- Э, куда хватила!.. Да ведомо тебе, Панакея, что предки кедровки издавна жили в Бору нашем и верно ему служили. И не в пример твоим предкам, которые, при неурожае шишек, хвост трубой - и в другие Боры подавались... Ну, верно, верно - крикливая птица, да кто из нас не без греха. Так что, высылать кедровку я погожу. Однако обещаю, при случае, приструнить ее, чтоб тебе не докучала сильно.

- Но ведь из Бора выносятся самые ядреные, самые полновесные орехи!..

- Да много ли одна кедровка вынесет? И опять же, куда понесет?.. Ежели на выруба, гари, шелкопрядники, да там их прикопает - так это во благо.

- Какое же это благо, - капризно напыжилась Пана. - Какое это благо, когда зимой она их там стрескает!..

- И не все, Панакея. К счастью, - это я говорю по секрету, - у всех кедровок склероз... С детства. Прикопки многие они забывают, не находят, и всходят затем кедрята дружными кучками...

- Но, Ваше Старейшество, - пошла с последнего козыря Пана, - она уже давно на власть Вашу покушается. Считая Вас уже совсем немощным, она начала всех судить, рядить, из Бора гнать...

- Это непорядок, - сказал Потап мрачно. - Но ты ступай, Панакеюшка, и трудись, трудись во благо... твоего кедросада. А я, при случае, призову эту кедровку, допрошу доподлинно. И ежели твоя правда - ох, накручу ей хвоста!..

 

 

 

 

- Пень трухлявый! - уркала зло Пана, несясь из центра Бора. - Предки мои были правы, что бежали отсюда!.. И мне, видно, впору бежать: от этой клювастой все равно житья не будет!..

- Не отчаивайся, Панакеюшка! - На пути белки снова стояла мышиная предводительница - крыса Мушмула. - Еще не вечер... Еще исполнятся твои тайные желания.

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КРУТЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

 

Глава пятнадцатая. Спешное решение

 

После ухода белки дрему как рукой сняло. И засосал, засосал медвежью душу червь сомнения. Теперь Потап до конца понял: засиделся он под Старейшинским выворотнем и одряхлел настолько, что уже не ведал о количественных и качественных изменениях, происходивших в его владениях. Чувствовал, что жизнь Бора, как, впрочем, его собственная, неуклонно ползет под гору...

«Вот разрешил ученой Пане кедросад сотворить, хотя не уверен: правильно ли это?.. Слов нет, хорош батюшка-кедр, но обильно плодоносит не каждый год. Да и растет не повсеместно... Тогда и выручают елки, сосны, рябины, калины, черемухи...

Однако ж и чистые есть, без подмеса, пихтарники, ельники... И живет там лесной народец, и как-то обходится...»

Старейший отмахнулся от липнувшей мошкары, вздохнул тяжко и заговорил вслух:

- Хреновые твои дела, Потапушка, раз не видишь, как Бор укрепить... А раз не видишь, то и под выворотнем Старейшинским торчать зачем?!

- Эх, - вновь вздохнул старый медведь, - не хотел я Михайлушку напрягать до срока, да, видно, промедление дорогого стоит... Конечно, зеленый он еще для Старейшинства, но, Господь милостив, дозреет, разберется в бедах лесных, и станет направлять жизнь Бора во благо и умножение...

Пошарив мутными глазками по вершинам и ничего не углядев там, Старейший позвал хрипло:

- Майорушка! Где ты там, Майорушка?!

Пестрый дятел появился неожиданно. Припаялся к сухому еловому суку, отчеканил:

- Тут я, Ваше Старейшество!

Здесь у Потапа зазвенело в левом ухе, и он попросил дятла:

- А скажи-ка, Майорушка: в каком у меня ухе звенит? Ежели угадаешь - быть Михайле Старейшим!

- В правом.

- Думай, Майорушка. Думай.

- ... В левом.

- Угадал. А посему, Майорушка, отстучи-ка ты вызов сынку моему, Михайлушке. Пущай он немедля сюда топает.

 

Глава шестнадцатая. Медведи

 

Обмазанный смолой и обсыпанный перьями Михайло возвращался к улью, оставленному им у берега речки Извивихи. Временами он поглядывал на свой диковатый вид и бормотал удовлетворенно:

- Ничего, ничего... Зато пчелки теперь меня не возьмут, теперь вволю медку наемся...

Предвкушая сладкий обед, молодой медведь прибавил шагу. Однако вскоре - со стороны большого черного выворотня - донесся дробный перестук дятла Майора. Дятел призывал Михайлу к Старейшине Бора.

- Как это некстати! - По подвернувшему гнилому пню Михайло хрястнул лапой так сильно, что из него вылетело рыжее облако пыли. И затем, уже смягчаясь, подумал: «А, может, батюшке моему совсем худо!..»

Середину Бора Михайло не любил. Там всегда было тихо, сыро, во множестве плодилась мошкара. Но призывал Старейший, а попусту он не беспокоил.

...Подойдя к большому черному выворотню, Михайло увидел Старейшего. Опустив низко голову, тот всхрапывал, машинально отгоняя при этом лениво вившихся у его носа комаров. Порой дыхание старого медведя прерывалось, он пробуждался, тяжело переводил дух и вновь впадал в забытье.

При виде этой согбенной и всклоченной немощи сердце Михайлы защемило от жалости. «Пусть батюшка отдохнет, - подумал он, - а я тут поблизости пошишкую... А после - орехами его побалую».

Взобравшись в вершину старого кедра, на краю длинной узловатой ветви Михайло увидел две сиротливо сидевшие шишки. И полез к ним.

Лез он осторожно. И уже было добрался до желанной цели, как ветка под ним вдруг хрустнула. Потеряв опору, Михайло мешком полетел вниз и, глухо ударившись об землю, взрявкнул.

От этого звука старый медведь вскинулся и, углядев нечто крупное и пестрое, поднимавшееся от земли, спросил удивленно:

- Ты ли это, Михайлушка?

Потирая толстый бок, молодой медведь приблизился к старому и, показывая на кедр, стал объяснять:

- Полез вот шишек добыть... А ветка - старая, толстая - не гнулась даже, а под конец обломилась нежданно... Ну, я и полетел... Хорошо хоть на мох угадал...

- Эх, горюшко ты мое! - Потап сострадательно покачал головой. - Да ведомо ли тебе, что старое, почитай, и не гнется, а от перегруза ломается... Особливо на крае своем... Впредь ствола держись и в вершину по нему стремись, и завсегда с успехом будешь...

- Понял, батюшка.

- Сейчас я тебе не батюшка, а как всему лесному народцу - Старейший!.. А почто ты, - Потап подслеповато приглядывался к Михайле, - почто ты весь в перьях?

- Дак это, - стеснительно начал Михайло, - улик с медом принес... То есть, с пчелками вместе... И чтоб от них защититься и медку поесть...

- Ой-ей-ей! - Старейший уже трясся от смеха. - Февраль, ты и есть февраль...

- Почему «февраль»? - тупо спросил Михайло.

Отирая лапой слезящиеся глазки и еще потрясываясь от смеха, Старейший уклончиво ответил:

- Родился ты, Михайлушка, в феврале...

- Ну и что?..

- А он, февраль, как известно, денька два-три недобирает...

- Ну, ладно, - насупился Михайло. - Призвал-то зачем?

- А призвал я тебя, - сразу посерьезнел Старейший, - чтоб объявить преемником своим и за себя посадить тут под выворотнем на Старейшинство.

- Не надобно мне этого! - сразу отрезал Михайло. - Не желаю сидеть тут: и скучно, и душно, и ягод не густо!..

- Понимаю тебя, Михайло, да выхода у меня нету... И так, тебя жалеючи, согрешил перед Бором... А ему, особливо сейчас, догляд ой как нужен!..

- А в чем я ему подсоблю?! Честно говоря, я в твоем Старейшинстве - ни бум-бум!..

- Знаю, Михайлушка, что в «макитре» твоей не густо, зато сердце у тебя доброе, глаз, нюх да слух - острые... А что касаемо до Бора, так я тебя наставлю, как в свое время наставлял меня дедушка твой Прокоп Шишнадцатый. Не все я тогда понял из его речей, многое сам затем постиг, и многое затем ускользнуло от меня во времени. Однако главное, думаю, осталось. И вот теперь слушай.

- Наипервейшая твоя задача, Михайло, - чтобы Бор был во здравии! Тогда воды, духа свежего и живности разномастной в изобилии будет. Так что вглядывайся, вслушивайся в Бор усердно, чтоб всякое неблагозвучие в нем уменьшить мог. А коли сам в бедах лесных не разберешься - с лесным народцем советуйся... Но с самим народцем равномерным будь, как, к примеру, была твоя матушка - медведиха Параска - ни зла у ней не было, ни ласки...

Словом, спи - поменьше, ходи - побольше, за подростом наблюдай, лесной народец по справедливости разбирай, зависти да глупости не потакай. И копи, копи лесное понятие: ибо что может дать тот, у кого ничего нет... И напоследок: обженишься - смальства медвежаток своих к любви да мудрости приучай, чтоб маяты, как теперь мне с тобой, не было.

Вот, Михайло, кажись и все. Послужил я Бору как мог, а теперь - на выруба, на покой. У меня там, на взгорке, берлога заждалась. Доберусь вот потихонечку, шубу свою багульничком болотным да пижмочкой пересыплю - чтоб моль не побила - и залягу метели слушать... А ты тут за меня останешься и, как говорится, - здесь голос старого медведя дрогнул, - далее наставь тебя Господь!

- Но, батюшка, - слабо возразил Михайло, уже чуя, что его вольная жизнь навсегда кончилась, - погодил бы ты малость. А я б тебе шишек...

- Никаких «погодил»! - твердо перебил старый медведь молодого. - Теперь ты - Старейший этого Бора! И кончим на этом.

Постучав лапой по корневищам выворотная, Потап хрипло позвал:

- Дятлик, Майорушка! Лети-ка ты сюда, к выворотню! Надобно прощальный Указ сочинить и народцу лесному его отстукать...

 

Глава семнадцатая. Навет

 

Известие о перемене Старейшего застало белку Пану уже в ее гайне, когда она укладывалась на ночлег. Укрывшись пушистым, почти невесомым хвостом, она подумала: «И как этот болван, Михайло, в Бору править будет? Любопытненько...»

Пробудилась белка, как обычно, рано. Потянулась, размяла щечки и, учуяв движение в Бору, заспешила...

Выпрыгнув из гайна, на краю еловой ветки она раскачалась и с мыслью: «Шишковать! Шишковать!..» - полетела с вершины на вершину. И плотный, настоянный на хвое и смоляных бальзамах воздух поддерживал ее легкую распластанную фигурку.

Подрулив хвостом-балансиром, белка опустилась в густую вершину кедра и тут же, в мягкой и длинной хвое, увидала шишки.

Открутив крупную буровато-сиреневую шишку, Пана спустилась с нею на землю и стала ловко шелушить ее. И как-то привычно и незаметно крупные орешки отправлять в себя, помельче - рассовывать в лесную подстилку.

... А день уже разгорался. Светлели вершины, и весь Бор полнился привычными звуками, запахами, умиротворенными хоралами насекомых...

Но вдруг поблизости раздался резкий выкрик пролетавшей кедровки Карри: «Ка-ак!». И вздрогнула Пана, и сразу потемнели вершины деревьев, и померкла музыка в беличьей душе: очередную шишку она суетливо зарывала во влажный мох...

- Панакеюшка, - это крысиная морда ухмылялась за ближней кочкой. - А чего это ты так нервничаешь? - Оглядев вершины, уже без опаски Мушмула подошла к белке и продолжила: - Никак ученый кедровед и лучшая Сеятельница Бора боится этой безграмотной птицы?..

- Эта, вражина, ну, ни малейшей ошибочки не прощает, всю радость от жизни отбивает!.. Господи, неужто никто защитить меня, слабую, не сможет!..

- А разве ты не знаешь, что у выворотня новый Старейший - медведь Михайло?

- А что толку: поменялась дряхлость на бестолковость!..

- Так это хорошо, Панакеюшка! Ты сбегай к молодому Старейшему да засвидетельствуй ему наше почтение, шишечку в подарок принеси и, промежду прочим, поведай о горе твоем... Да и нашем тоже... А я, с мышками, поблизости буду и в случае надобности - поддержу...

Ободряясь, Пана сказала:

- Да я сама уже так подумывала.

- Беги, Панакеюшка, беги, умница, - подталкивала Мушмула белку. - Да пококетничай перед ним, покрасуйся, ведь ты такая прелестница!

- Да уж, да уж. - Пана уже охорашивалась и поднимала хвост трубой.

 

 

 

 

Приблизившись к большому черному выворотню, белка Пана услыхала странный, повторявшийся через равные промежутки времени звук: тр-р-р-р-ен-н-н-нь, тр-р-р-р-ен-н-н-нь, тр-р-р-р-ен-н-н-нь... И любопытство разобрало ее.

Взобравшись на ствол сосны, белка увидела молодого медведя. Стоя у пня-обломка, Михайло дергал за высокий отщеп, а затем вслушивался в долгий дребезжащий звук.

Спускаясь на землю и подавляя в себе смешок, Пана подумала: «Музицирует, болван!»

Подобравшись сзади к Михайле, она с ласковым участием процокала:

- Скучаете, Ваше Старейшество?

Медведь обернулся, маленькую белку увидел совсем рядом и забасил радостно:

- Пана прискакала! О-о, какая ты красуля! - И полез лапой, чтобы погладить ее.

С капризным изяществом Пана увернулась от медвежьей ласки и заговорила:

- И не Пана я вовсе, а Панакея Пинус Сибирика, что в переводе с латыни означает - ученый сибирский кедровед!.. Пришла вот засвидетельствовать почтение Вашему Старейшеству, пожелать мудрых решений на умножение кормильца нашего... то есть, Бора Вашего.

Речь Паны понравилась Михайле и смутила его. Тут же вспомнив, что он Старейший, медведь приосанился и забубнил:

- Думу вот думаю о Боре, да не ведаю, Пана... то есть, Минус Сибирика, как Его подкрепить...

- Во-первых, - стала поправлять Михайлу Пана, - я не Минус Сибирика, а Панакея Пинус Сибирика. А во-вторых, как ученый кедровед, я абсолютно точно знаю, как Его надо «подкрепить» и весь лесной народец орешками обкормить.

Михайло вспомнил, как батюшка его, старый Потап, учил советоваться с лесным народцем, однако с самим народцем быть «равномерным...»

- И как же? - спросил он Пану, важно усаживаясь под большим черным выворотнем.

Словно у фокусника, в белкиной лапке появилась крупная кедровая шишка.

- Только с помощью вот таких шишек, набитых ядреными маслянистыми орехами.

Медведь облизнулся, потянулся было за шишкой, но вовремя сдержался... И даже пошутил:

- Такими шишками я себя, скорей, подкрепить могу...

- И себя, Ваше Старейшество, и Бор Ваш, и весь лесной народец, если я смогу сеять такими орехами... От них пойдут крепенькие кедрята, которые превратят Бор в счастливый Кедросад!

- Выходит, - Михайло почесал себя за ухом, - выходит, от ядреных орехов ядреный подрост получается?..

- Несомненно, Ваше Старейшество! Но места под посевы в Бору маловато, а потому я стану прививать плодные черенки кедра на сосновый подрост, и Вашему Старейшеству тогда не нужно будет рисковать - лезть за шишками в вершины... Просто: протянул лапу - и ешь сколько душе угодно!

Ободряемая выглядывавшей и подмигивавшей из-за спины медведя крысой Мушмулой Пана стала разглагольствовать о смене всех пород Бора - кедром, как непременном условии всеобщего благоденствия. И делала это так вдохновенно, что, кажется, сама верила в говоримое. Михайло же смотрел на крупную шишку в лапках белки и глотал слюнки.

- А скажи ты мне, - наконец, не выдержал он, - где ты такие шишки добываешь?

- На макушках элитных и плюсовых деревьев. Там, на большой высоте, и растет гордость Кедросада!.. Но я вынуждена огорчить Ваше Старейшество: шишек таких становится все меньше и меньше...

- А куда они деваются? - насторожился Михайло.

- Одна клювастая птица, кстати, грубая, невежественная и никого не почитающая, она раздолбывает эти замечательные шишки и орехи из них выносит за пределы Вашего Бора!

- И кто же она?! - посуровел Михайло.

- Кедровка Карри, Ваше Старейшество.

- Карри?! - удивился и подрастерялся медведь. - Так она, кажись, числится доброй Сеятельницей...

- Только что числится, а на деле таковой не является!.. Однако я вижу, - здесь Пана стала капризно надуваться, - что мне не доверяют, и далее не считаю возможным пребывать при особе Вашего Старейшества. - И, подняв хвост трубой, стала поворачиваться от Михайлы. Но, увидев выбегавшую вперед крысу Мушмулу, задержалась.

- Ваше Старейшество! - закричала Мушмула, становясь против Михайлы. - Зачем обижаешь нашу ученую Пинус Сибирику?! Да она, бедная, все силы кладет на украшение и возвеличивание Бора, особливо его центральной части!.. А эта горластая-клювастая всех судит, срамит, малых гоняет... а самые семенные орехи уносит за пределы твоих владений!

- Да как такое быть может?! - недоуменно поразился медведь.

- Говоришь - «не может»! - Мушмула аж подпрыгнула от злости. - Сейчас я тебе живых свидетелей предоставлю!

С этими словами крыса подхватила с земли откуда-то взявшегося мышонка и подняла его над головой.

- Ваше Старейшество! - запищал тот. - Я бедный, бездомный мышонок, часто бываю на вырубах - там я злаки шелушу - и скрытно наблюдаю, как носит и носит кедровка Карри - орехи самые отборные, самые ядреные и вкусные - да и закапывает их в землю.

- А ты не врешь, серенький?

- Честное мышиное, Ваше Старейшество!.. Хоть сейчас готов повести на выруба, гари и показать там ее прикопки!

- Гм-м-м, - озадаченно Михайло почесал за ухом. - А зачем она это делает?

- А затем, - крыса уже бросила мышонка на землю. - Затем, чтобы зимой, когда ты будешь лапу сосать, а твой лесной народец от голода припухать, она, наглая, жировать будет!..

- Да что же это такое?! - Михайло уже полнился возмущением. - Да как она смеет?!

- Смеет, Ваше Старейшество, - с печальным сочувствием в голосе вмешалась Пана.

- Она все смеет. Она еще перестойного, простите, - престарелого батюшку Вашего за нос водила да Бор изводила...

- А почему ты, - медведь сурово смотрел на белку, - батюшке не доложила об этом?

- Так он же был слабенький, дряхленький, - живо нашлась Пана, - сердце его болело, а я расстраивать его не смела...

- Ну, ладно! - Михайло уже накалился и хрястнул по выворотню так сильно, что комья черной дернины вывалились из него: - Ко мне эту Карри!

- Ваше Старейшество! Ваше Старейшество! - наперебой заговорили белка и крыса, дружно подаваясь к медведю. - Не надо призывать кедровку к выворотню! Мы ее знаем: будет пререкаться, оскорблять, нервы всем мотать... В некомпетентности обвинять, Ваш авторитет перед лесным народцем подрывать... А потому лучше, если ты призовешь к выворотню дятла Майора, он отстучит Указ на выселение из Бора этой зловредной птицы... Таким образом, она будет наказана, а мудрость Ваша показана...

- Ладно! - решительно заключил Михайло и рявкнул: - Дятла Майора - ко мне!

- Дятла Майора - к Старейшему! - закричала крыса, кидаясь в глубь Бора.

За ней - мышонок, пищавший радостно:

- Дятла Майора - к Старейшине Бора!

За мышонком скакала белка Пана и тоже кричала:

- Глашатая Бора - дятла Майора - к большому черному выворотню!..

 

 

 

 

Указ нового Старейшего застал кедровку на дереве. Исполнительный дятел Майор дробно стучал по сухому еловому суку: «Всем! Всем! Всем! За нарушение лесного Закона я, Старейший Бора - медведь Михайло, - повелеваю: выслать за пределы моих владений кедровку Карри! Пожизненно...»

От неожиданности кедровка поперхнулась крупным орехом.

- Ка-а-ак?! Меня?! - заметалась она по вершине. - Меня - лучшую Сеятельницу Бор-ра?! Это я так не оставлю: на выр-руба, к медведю Потапу полечу!..

А на вырубах разгулялся ветер. Он трепал кусты, наизнанку выворачивал листья, до земли гнул поросль. Его порывы усиливались, швыряли кедровку из стороны в сторону. Но та упорно пробивалась к увалу, на склоне которого и была берлога старого Старейшего - медведя Потапа.

Однако, чем ближе была цель, тем неувереннее летела Карри. «Может, из-за сварливости моей, что брала на себя много: бурундука Бука, мышей, белку Пану гоняла?.. Ну, скажем, права я, но старый Потап - он же родной батюшка Михайле!.. Разве отец пойдет против сына?..»

Подлетев к увалу, кедровка неловко вцепилась в куст рябины и закричала с какой-то надрывной безнадежностью:

- Ка-ак! Потапушка, стар-рый, выбир-райся!..

Ни звука, ни отклика у полуобвалившегося входа в берлогу, не показалась лохматая фигура старого медведя... Карри выждала и уже осипшим голосом крикнула:

- Пр-р-рощай, и не поминай лихом, стар-рик! - И, сорвавшись с куста рябины, кедровка тяжело полетела на закат солнца. По пути она оглянулась на темневшую стену Бора и выдохнула с горечью:

- Ка-ак ты там будешь?..

 

Глава восемнадцатая. Без кедровки

 

На другое утро проснулась Пана позже обычного. Сладко потянулась, размяла лапками щечки, выпрыгнула на окраину длинной ветки, раскачалась - и полетела к кедрачам, к центру Бора, где под большим черным выворотнем сидел новый Старейший - медведь Михайло.

Облюбовав добротное дерево, белка принялась за работу. Срезала тяжелые шишки, спускалась с ними на землю, шелушила их, извлекала орешки, сеяла и прятала их про запас. Да все оглядывалась по сторонам, как бы боясь кого-то...

Наконец опомнилась: «А куда я спешу?! Кедровка со своим кра-ка-каканьем не появится, не сунет свой клюв в мои дела !.. Теперь все верховые шишки с самыми ядреными орехами - мои! Теперь-то лапки мои развязаны, теперь-то я, - повеселела Пана, - хозяйка Бора! И спешить теперь некуда: весь день впереди, и все шишки мои!..»

Раскуражившись, Пана стала срывать все шишки подряд и одну за другой швырять их на землю. К сброшенным шишкам стали сбегаться мыши...

А тем временем по траве, прихваченной росяным холодком, бежал соболь Критик. Настроение у него было скверное. Тому причиной стал Указ нового Старейшего, согласно которому кедровка Карри навсегда изгонялась из родного Бора. «Да, - размышлял он с горечью, - пока не тянет медведь Михайло на Старейшего... И самое тяжелое для Бора, видимо, впереди...»

На берегу речки Извивихи соболь учуял запах воска и скоро увидел улей, крышка которого была сдвинута набок.

Приблизившись, он заметил пчел у летка, а вокруг улья - когтистые отпечатки медвежьих лап, торопливо исчезавших у уреза воды. «Ясненько, - Критик читал прошедшее событие. - Не удалось Михайле пчелок пограбить - самому удирать пришлось...».

Осторожно он подвинул на место крышку и стал вглядываться в подлетавших пчел, несших на лапках желто-оранжевые «корзинки» пыльцы. В узкой щели летка их встречали пчелы-охранники, бдительно ощупывали усиками и, признав своих, пропускали в улей.

Несуетная работа пчел завораживала. Однако чувствовалось, что главный медосбор завершен, что улей тяжелел медом, и пчелы уже готовились к зиме: запечатывали полные соты, прополисом заклеивали щелочки, им же сужали леток... И Критик подумал: «Видно, только в ладу тепло и сладко...»

От речки соболь Критик свернул в глубь Бора и вскоре услыхал веселое мышиное ликование. «Чего они там радуются?» Соболь подобрался поближе, выглянул из-за коряги и увидел, как вокруг пританцовывавшей белки Паны прыгали, резвились крыса Мушмула, бурундук Бук, мыши. Скоро они повели хоровод и негромко запели:

Обманули дурака за четыре кулака,

А на пятый кулак вышел Мишка дурак!..

Каравай, каравай, Панакею выбирай!..

 

Мы не сеем и не пашем,

А орешки будут наши...

Каравай, каравай, Панакею выбирай!..

Затем они захлопали лапками и дружно закричали:

- Панакея Пинус Сибирика - наш ученейший кедровед - подкинь шишек нам с небес!..

Белка винтом взвилась в вершину могучего кедра и оттуда полетели шишки - крупные, средние, мелкие. Верно, к тяжелым шишкам первым поспевал бурундук Бук, оттаскивал их в сторону, живо потрошил и уже орехами набивал себе защечные мешочки.

- Панакея Пинус Сибирика! - вскакивая на пенек, запищал молодой мышонок. - Мне, мне кидай, потому что я теперь - старший разведчик!.. Мне разрешено жениться, и наша добрая и мудрая Предводительница - крыса Мушмула - пожаловала мне брачную камеру. Теперь мне надо много, много запасов!..

- Лови, жених! - Пана весело швырнула в мышонка шишкой и тут же углядела мелькнувшего за деревьями соболя. И обмерла на мгновение.

- Критик! - крикнула она, опомнившись. Прыгнула на соседнее дерево и что было мочи понеслась к своему гнезду. Крыса, бурундук и мыши тоже хватили кто куда, однако «жених» чуть замешкался и был мгновенно перекушен ворвавшимся под кедр соболем. В возбуждении он еще побегал вокруг дерева и высказался зло:

- Запомните, хвостатые! Пока я в Бору - подлости и наглости не спущу!..

 

 

 

 

... В глубине густой кроны Пана отходила от страха. «Только добилась, чего желала, только пожить бы в славе да почести и - на тебе - Критик насел!.. Он-то пострашней горластой Карри будет. Теперь, видно, следить за мной станет... А как гайно мое вычислит - и в этой густой вершине не спасешься!..»

Тут кто-то поскреб по стволу елки, и обмерла белка Пана.

- Ты тут, Панакеюшка?

Услышав голос крысы Мушмулы, белка ответила:

- А где же мне еще быть...

- Спускайся, Панакеюшка. Разговор есть.

Оглядевшись по сторонам, белка спустилась на землю и приглушенно зацокала:

- Вот гад! - недобрым словом поминала она Критика. - До трясучки довел! Теперь снова бойся, снова оглядывайся - хоть с елки теперь не слезай...

- Не переживай, Панакеюшка. Он же не знает, где ты живешь...

- Ну и что, - надулась белка. - В ветвях все время не просидишь!..

- Верно говоришь, Панакеюшка... А потому к выворотню надо подаваться, снова Михайлу охмурять... Только не сразу - в лоб... А спервоначала окружить вниманием, заботой...

- Поняла, поняла, - обрадованно перебила Мушмулу Пана. - Сначала прикормить, в доверие войти, а потом... а потом я знаю, что говорить надо.

- Разумница ты моя! - пропела крыса, обнимая белку. - Теперь прихорашивайся, а завтра - к выворотню... И я там с мышками буду.

 

Глава девятнадцатая. Первые заморозки

 

В предрассветной тиши дохнуло холодом, и сизый туман расплылся по низинам... Однако светало, и туман медленно растворялся. Не успел он до конца растаять, а соболь, выпрыгнувший из своего дупла, уже бежал по своим тропкам-путикам. Сегодня ему надлежало определить состояние окраинных частей Бора.

Пробегая мимо улья, оставленного у берега речки Извивихи, он решил проведать пчел. И подивился, когда под летком, прямо на холодной земле, увидел стылую горку трутней. У многих из них были подгрызены крылья. «Пожили, дармоеды! - оценил ситуацию Критик. - На солнышке погрелись, медку всласть поели, да, как говорится, за все платить надо... Представляю, как они пищали, как упирались, когда пчелки их из теплого улья выпихивали. Да, суровы пчелки».

Прислушавшись, Критик уловил ровный гул, видимо, собравшихся в клуб пчел. И подумал: «Где-то в клубе их матка - «царица» - прародительница многих поколений. Пчелы-«слуги» ее чистят, согревают, лучшими кормами снабжают. И «царица», продолжая род, «сеет» и «сеет» яйца в восковые шестигранные ячейки...

Однако мать-«царица» - это лишь «инструмент», на котором чутко «играют» рабочие пчелы... К примеру, этим летом в округе наросло много цветов с душистым нектаром. «Слуги»-пчелы обильно кормят мать-«царицу», и та густо «сеет» яйца. Пчел становится больше, и больше становится меду... И наоборот. Когда засуха и нет урожая на цветы, «слуги» скудно кормят мать-«царицу», и «сеет» она редко...» «Вот и выходит, - Критик уже бежал от улья, - пчелиными сообществами правят не царицы...»

 

 

 

 

... Скрытно подобравшись к выворотню, белка, крыса и мыши увидели Михайлу. Продрогший за ночь медведь дергал какие-то коренья, пихал их в пасть, морщась разжевывал и бормотал недовольно:

- Привязал ведь батюшка к этому чертовому выворотню!.. С голодухи тут лапы протянешь...

- Видишь, - шепнула крыса белке, - не глянутся корешки Старейшему... Самое время ему шишку подсунуть... Ну, Панакея Пинус Сибирика, ступай! - И толкнула ее в спину.

Смело Пана подскакала к медведю и с притворным ужасом зацокала:

- Ваше Старейшество! Ни в коем разе не ешьте эти грязные и грубые коренья! Вам шишку с ядреными и самыми маслянистыми орехами принесла.

В огромной лапе медведь подкинул шишку и сказал:

- Мне этой шишки только на один зуб хватит.

- А я, Ваше Старейшество, не знала, что Вы бедуете, но впредь этого не будет! Я и мои друзья станем поставлять к столу Вашего Старейшества по сто шишек. Ежедневно.

Идея белки Паны заинтересовала Михайлу. Разжевывая шишку, он спросил:

- И кто твои друзья?

- Это мы, твое Старейшество! - закричала Мушмула, с мышами выбираясь из-за куста. - Теперь мои мышки станут заботиться о Хозяине нашего Бора! А для начала они принесли десять шишек.

Мыши подтаскивали шишки к лапам смущенного Михайлы и пищали:

- Кушайте, Ваше Старейшество! На здоровье, Ваше Старейшество!..

- Ой! - вдруг ойкнула Пана. - А где ж Вы спите, Ваше Старейшество?

- Да тут, - озираясь, отвечал Михайло. - Под выворотнем.

- Так уже заморозки ночные - простудиться можете!.. Сейчас мы Вам теплую берлогу выроем!

- Выроем! Выроем! Сейчас же! Под выворотнем! - дружно поддержали белку крыса и мыши.

- Да ладно уж, - замахал лапой Михайло. - Сам вырою.

- Нет уж, нет уж! - запротестовали Пана, Мушмула и мыши. - Поможем, чтоб Хозяину Бора тепло было.

Мощными когтистыми лапами медведь разрывал землю, разбрасывал ее по сторонам, а Пана, Мушмула и мыши лишь суетились вокруг.

Когда берлога была вырыта и сверху накрыта пихтовым лапником, Михайло поблагодарил зверьков за «помощь» и, прощаясь с ними, подумал: «Славные, однако, ребятки... Заботливые».

 

Глава двадцатая. Буря

 

В свое дупло Критик забрался уже в потемках. Усталый, он лежал на его дне и с горечью размышлял: «Да- а, расстроены окраины Бора... И вот же парадокс: вырубаются там самые стройные, самые высокие и самые ценные породы... Как раз те, кто более других лечил, кормил, укрывал, землю и воду сберегал... Зато перестойные и малоценные лиственные - на корню остались...»

«Эх, человече, - принялся за род людской Критик, - не сеял, не растил ты этот Бор, но берешь в нем самое ценное, самое доступное для тебя... И хоть не просто тебе, голорожденному, однако ж жить одним днем негоже... Я б мог пойти на «контакт» с тобой, чтоб объяснить, на путь истинный наставить, да поди не поймешь, а за «контакт» с тобою, наверное, шубку мою «уже выходную» сдерешь...»

Соболь ворочался, а его мысли, его откровения громоздились друг на друга и, не находя выхода, задыхались в глубоком, как колодец, дупле... Но вдруг он вскинулся от грозного, нараставшего сверху шума.

Вверху уже гудела буря, и деревья напряженно сдерживали ее натиск. Однако резкие и мощные порывы стихии сильно трепали вершины, и шишки, с глуховатым стуком, падали на землю. Порой эти резкие порывы врезались в глубь Бора - в разреженные пространства старых деревьев. И те, крепясь из последних сил, то ли стонали, то ли скрипели. Прислушиваясь к ним, соболь Критик подумал: «Вот был бы там подрост крепкий, легче старикам было б...»

Наконец буря выдохлась, завязла в густых сплетениях веток. Кругом все усмирялось, успокаивалось, и Критик сквозь сон успел подумать: «После бури этой дележ неправедный начнется... А потому надо встать засветло».

 

 

 

 

Сказалась бессонная ночь, и Критик пробудился поздно. С тревогой заспешил он к кедрачам и вскоре увидел землю, усеянную бурыми шишками. И подумал: «Зеленые шишки крепче держались за родителей - ни ветра, ни бури сбросить их с вершин не могли. А вот вызрели - и полетели...»

Углубившись в кедровник, соболь Критик учуял активную мышиную возню. Подобрался и увидел, как те, радостно попискивая, грызли шишки, рыли новые норы с вместительными кладовками, брачными и родильными камерами.

Наливаясь гневом, Критик подобрался к ним еще ближе, заметил мелькнувшего меж стволов бурундука Бука, а следом - белку Пану и крысу Мушмулу. Они тоже потрошили шишки, и крыса, между делом, что-то внушала белке.

Тут две мышки неожиданно налетели на соболя Критика и, кидаясь от него в стороны, испуганно запищали:

- Критик!.. Спасайтесь, соболь Критик!..

Обнаруженный, Критик бросился в атаку.

Атаковал он яростно, так стремительно, что Пана, обрывая коготками кору, едва успела по стволу ввинтиться в вершину дерева и там замереть, слившись с крупной узловатой ветвью. Крысе повезло меньше. У самой кочки, где был вход в ее нору, Мушмула была сбита соболем. От удара она перевернулась на спину, оскалилась, отгребнулась когтями и, уже с рассеченным хвостом, втянулась в подземелье.

- Отдыхай, поганая, - пробормотал с отвращением соболь и побежал к другим кедровым участкам.

Бег успокаивал, и Критик вновь вернулся к размышлениям: «Выходит, бури, ураганы, потрясения разные выгодны грызунам, малоспособным к созидательной жизни. После каждой такой стихии накопленная энергия становится доступной всякой прожорливой серости. Растаскивается ею и уже идет не на умножение стойкого и ценного, а на бессчетное воспроизводство все той же серости... После, видимо, и наступают пустоши, степи, пустыни... Эх, кому бы все это втолковать?!»

 

Глава двадцать первая. Снова «Каравай...»

 

Часа через два после встречи с соболем выползла из норы крыса Мушмула. Злая, она глянула в вершину и зашипела на белку, припаянную к толстому суку кедра:

- Отомри, дура! Он уже далеко отсюда...

Затравленно озираясь, белка Пана спустилась на землю и обреченно пролепетала:

- В другой раз мне не уйти от него...

- Это точно, - зловеще подтвердила крыса.

- Тогда, - робко предложила Пана, - тогда снова к Михайле...

Мушмула ехидно окрысилась:

- Соображаешь, когда прижмет... - И стала издавать резкие свистящие звуки, на которые тут же стали сбегаться мыши.

Когда мыши собрались Мушмула отрывисто приказала:

- Сто - самых крупных - шишек приволочь к большому выворотню!..

И приказание было исполнено.

... Михайло к этому времени проснулся окончательно. Сладко потянулся, поднялся с мягкого лапника и нехотя полез из берлоги.

Выбравшись на белый свет, увидел он горку крупных кедровых шишек, за которой стояли белка, крыса и мыши.

- Добрый день, Ваше Старейшество! - приветствовали они Михайлу.

- Это мне, - Михайло потянулся к шишкам.

- Вам, Ваше Старейшество! Конечно, Вам!

Медведь размолол зубами шишку и зарычал похвально:

- Э-эм, вкусно!

- Приятного аппетита, Ваше Старейшество! Приятного аппетита! Приятного!..

Жевать в окружении зверьков было неловко, и медведь спросил белку:

- А скажи-ка, Панакея Минус... то есть Пинус Сибирика, как посев идет, как Кедросад твой?..

- Ах, Ваше Старейшество! - белка сокрушенно всплеснула лапками. - Никакого посева не происходит! И я бы всей душой, но мне теперь страшно вредит соболь!

- Критик?! - Михайло аж поперхнулся шишкой. - Да быть такого не может!

- Может! - рванулась вперед крыса Мушмула и сунула под нос медведю свой хвост, замотанный грязными листьями. - Видишь, как озверел!.. Свирепствует по кедрачам, нашу ученую Сеятельницу теснит, а мышек моих несчастных так шерстит, так шерстит!..

- Да! Да, Ваше Старейшество! - дружно запищали мыши. - Критик - зверь страшный, беспощадный, кровожадный! Только вылезем шишки лущить, как он налетит!.. И уже многих, - здесь мышки завсхлипывали, - многих недосчитались...

- Да как же это? - вопросил Михайло. - Ведь Критик у батюшки моего медведя Потапа в почете был... Советы там ему подавал...

- Зато теперь, - складно зацокала Пана, - переродился и возгордился. К вашему Старейшеству, например, не явился, не засвидетельствовал свое почтение. А зачем свидетельствовать, когда он - хозяин плюсовых и элитных кедровников! Самый лучший генофонд истребляет - основу будущего Кедросада, в котором все жили бы безбедно и весело.

- Это точно! - крыса аж подскочила, уловив счастливый попутный ветер. - Этот неблагодарный захватчик в кедрачах объедается - гладкий, шубка на нем блестит, а мышки мои - сирые и угнетенные - трясутся от страха!

- Это непорядок, - посуровел Михайло. - Наказать его надобно.

- Гоните! Гоните его! - дружно запросили мыши. - Спасите нас, прогоните зверюгу из Бора!

- Да что там говорить! - нажимала крыса Мушмула. - Сочини Указ, Ваше Старейшество, и покажи, кто тут настоящий Хозяин!

Михайло поскреб за ухом и махнул лапой:

- Ладно. Зовите дятла Майора.

- Головушка ты наша светлая! - Пана умильно всхлопнула лапками и поскакала от выворотня. За ней - Мушмула, кричавшая: - Мудрейший ты наш!..

- Умнейший! - разбегаясь, радостно пищали мыши. - Глашатая Бора дятла Майора - к большому черному выворотню!..

 

 

 

 

А Критик тем временем бежал сосняком, поросшим болотным багульником. От багульникового дурмана слегка поташнивало, кружило голову, и соболю казалось: деревья, словно подвыпившие гуляки, вкривь и вкось отплясывают по изумрудному моховому ковру.

С болезненным ощущением выбрался из болотного сосняка Критик и тут же услыхал стук дятла Майора, передававшего Указ Старейшего. Медведь Михайло повелевал ему, соболю Критику, немедля покинуть пределы Бора.

«Указ» не удивил соболя. И почти не обидел. Не замеченный никем, он покидал Бор и корил незлобиво медведя:

- Эх, Михайло!.. Голова твоя, что тыква незрелая... А потому оправдываться или объяснять тебе сейчас - дело неблагодарное... Однако пройдет время - с теплом и холодом, с дождями и снегами, с находками и потерями... - и «дозреет» твоя «тыква» до истинного понимания вещей. Обидно только: пока «тыква» «дозреет», Бор родной перетерпит немало...

... Выбежав из Бора и оглянувшись, соболь Критик промолвил:

- Господи, спаси тебя и сохрани!..

... Выбравшись к берегу Землероя, Критик увидел открытое безлесное пространство, изрезанное промоинами и обширными оврагами. Захотев попить, он спустился к белесоватой от глинистых взвесей воде, попробовал и сказал:

- Водичка-то в Извивихе и вкусней, и холодней, и чище...

Обосновавшись в крутом овраге, на восточном склоне его, соболь Критик увидел уродливую группу деревьев с короткими отклоненными стволами и редкими флагообразными вершинами, вытянутыми в одну сторону.

«Ясненько, - подумал про них Критик. - Вот что случается, когда только с одной стороны ветра дуют...»

 

 

 

 

А под шатром раскидистого кедра, что стоял неподалеку от большого черного выворотня, вновь началось веселье. Мыши, бурундук Бук, крыса Мушмула вели хоровод вокруг усатой белки Паны и уже безбоязно распевали:

Мы не сеем и не жнем,

Все орехи соберем

И в коморках своих погрызем!..

 

Каравай, каравай,

Панакею выбирай!..

 

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЕЗ КРИТИКА

 

Глава двадцать вторая. Холода

 

С выдворением из Бора Критика страхи белки Паны кончились. И мышиные тоже. Те даже днем теперь бегали открыто, рыли подземные галереи, кладовки, брачные и родильные камеры. И, соревнуясь между собой, стаскивали туда кедровый урожай.

А Пана перебралась в теплое дупло соболя Критика. Нежилась на мягкой подстилке и шишковать выбиралась поздно. Шишки подбирала уже с земли, срезала кроющие чешуи, выбирала орехи и прятала про запас - в разные щели, в корневища, в лесную подстилку....

При встрече с бурундуком Буком, грозила весело:

- Погоди, кулачок! Вот доберусь до припасов твоих, до твоих кладовок безразмерных!..

- И у тебя припасы есть! - Бурундук сердито пыхкал и шмыгал под первую корягу.

Как-то встретила Пана крысу Мушмулу, спросила:

- Носят ли твои мышки Михайле шишки?

- А зачем? - удивилась та. - Пусть теперь шастает по Бору, сам себе пропитание добывает.

- Нет, - возразила Пана. - Пусть у пня своего торчит... - И хитро подмигнула: - Меньше будет знать, слаще будет спать...

Мушмула понятливо ощерилась:

- Ох, ты ученая!.. Ох, ты ушлая!..

... Дни становились короче и темнее. Скоро небо затянули тучи, и зарядили холодные дожди. Теперь Пана редко выбиралась из своего уютного гнезда. А когда все же выбиралась, шишковала вяло, сеяла неохотно, отворачивая сырой мох. И затем зябко отряхивала лапки...

 

 

 

 

Предчувствуя зиму, Старейший Бора раззевался. С тяжелеющей головой он спустился в берлогу и заснул в ней глубоким медвежьим сном. И уже не видел, как подваливал и подваливал снег, надежно укрывая землю, как в новой дымчатой шубке выскакивала из дупла белка Пана, откапывала вблизи орехи, как мыши мелкими стежками строчили снежную перину и у медвежьей берлоги хихикали:

Нам морозец нипочем,

Мы орешки все грызем...

А под снегом простачок,

Лапу лижет дурачок...

 

Глава двадцать третья. Сокодвижение

 

Подмечено: чем меньше движешься, тем скорее летит время...

Раз пять с боку на бок повернулся Михайло, и зима, как одна ночь, прошла... Заспанный и худой медведь выбрался из берлоги, хлебнул бодрящего воздуха и решил размяться. А заодно подкрепиться чем-нибудь.

Пошатываясь на слабых лапах, Михайло брел по гулкому Бору, и ему казалось, что здесь от прошлого года ничего не изменилось.

Выйдя на кусты с оставленными в зиму и уже перебродившими ягодами, медведь с жадностью накинулся на них. И скоро хмель ударил в доселе светлую Михайлову головушку.

Цепляясь за коряги и взрявкивая, он плюхался в лужи, мокрый и грязный, поднимался и брел дальше.

 

Наткнувшись на мощную сосну, медведь решил:

- На ней примеряться буду... Каждый год. Пускай все смотрят, какой я здоровый!..

Поднявшись на задние лапы и передними стараясь дотянуться по стволу как можно выше, Михайло когтями стал драть толстую сосновую кору. И удовлетворился, когда на ней остались глубокие шрамы.

... Приплетшись назад к выворотню, увидел он у берлоги горку кедровых шишек. И забасил умильно:

- Ай, да Панакея!.. Ай, да мышки!.. Едва шишки из-под снега вытаяли, а они, заботливые, подарочек мне. Уважают своего Старейшего...

Михайло хрумкал орехи, вдыхал бражный весенний дух и изрекал время от времени:

- А жизнь она - штука знатная...

Управившись с шишками, в затишке под выворотнем, он нашел солнечное пятно, угрелся под ласковыми лучами и блаженно заснул.

 

 

 

 

Тем временем по Бору, перелетая от одного оживавшего дерева к другому, перелетал дятел Майор. Чутко прислушивался, постукивал стволы, сбивал кое-где кору с засевшими под ней насекомыми. Или врубался в сухостоину, из личиночного хода длинным колючим языком извлекал толстую желтоголовую хозяйку, ругался грубо:

- Разжирела …!

А к дятлу уже слетались поползни, синички, мухоловки... И просили:

- Пить!.. Пить!.. Пить!..

- Соку захотели, - догадался Майор. - А какого вам - березового, осинового?

- Синь, синь! - дружно затренькали синицы.

- Осинового, значит...

Прилетев на дерево, напряженно-бледное от давившего снизу сока, будто очередью, дятел прошил его кору. Капли сока тут же выступили из пробоин, и осина «заплакала».

- Ну, - Майор обернулся к пичугам, - налетай!

Пичуги пили сок и дружно утверждали:

- Че-бный... Ле-чебный... Че-бный...

Горьковатый сок осины, видимо, разжег аппетит, и птички вскоре потребовали:

- Есть!.. Есть!.. Есть!..

- Есть так есть, - раздобрился дятел Майор. - Айда к моей кузне. Пока сосновые шишки не все раскрылись и семянки крылатые не разлетелись, накормлю вас и сам заодно подкреплюсь.

«Кузница» дятла Майора находилась в выемке высокого сухого пня. С ближней сосны дятел срубил шишку, плотно вставил ее в выемку и мощными ударами клюва стал рубить ее. Разбитую, свалил на землю, где на нее, выбирая ядреные семянки, набросились пичужки.

А дятел в свою «наковальню» уже вставлял другую шишку...

Он долбил шишку за шишкой и вдруг приметил, что поползень, видимо, насытившись, привычно и деловито подтыкает сосновые ядрышки в щелочки, в отщепы коры. И возмутился шутливо:

- Не зима, нечего запасы запасать!.. В общем, наелись - и кыш!.. - И пояснил примиряюще: - Дел у меня, птахи, невпроворот...

 

Глава двадцать четвертая. Последний «подкоп»

 

Набирая силу, земля погнала из земли травы... И нежные первоцветы потянулись к теплу и свету, а следом - проростки елочек, сосеночек, кедрят... И, как обычно в это время, дятел Майор стал подсчитывать их всхожесть.

Отбив пробную площадку, на ней он подсчитал число народившихся сеянцев и встревожился: взошло их много меньше, чем весной прошлого года... Обеспокоенный, он взлетел к сухому еловому суку и на весь Бор застучал об этом...

Сравнительный анализ дятла Майора резанул неприятно по белкиному слуху... Пана засуетилась и поскакала к крысе Мушмуле. А та уже бежала ей навстречу.

Едва не столкнувшись в зарослях болотного багульника, Пана спросила крысу:

- Слыхала, что дятел там клепает?..

- Слыхала... Долбит Майор правду-матку.

- А я еще не рассеялась как следует, а тут новый, критикан прямоклювый, выискался!.. Меня, лучшую Сеятельницу Бора, компрометировать начал, народец лесной против меня возмущать!..

- Рассеялась ты, Панакеюшка, или не рассеялась, а я этого Майора знаю: снова пробы закладывать будет, снова подсчитывать и снова тарабанить по Бору, какая ты Сеятельница... А следом и тугодум Михайло докумекает да и взрявкнет на тебя!..

- А на тебя с твоими прожорливыми мышками - не рявкнет?!

- Рявкнет, Панакеюшка. И на меня примерно рявкнет... А потому...

- Нам, - подхватила крысиную мысль белка, - нам такой Глашатай ни к чему...

- Это точно, - согласилась Мушмула и деловито спросила: - А кто вместо Майора Глашатаем будет?

- Родича моего - бурундука Бука - посадим...

- А не подведет? - засомневалась Мушмула. - От нас не отступится?..

- Нет, - уверила Пана. - Жадный он, запасливый... А орехи его - в случае чего - мы всегда отнять сможем...

- Ох, Панакеюшка! - восхитилась крыса. - Ох, и умна ты! - И тут же стала созывать мышей...

 

 

 

 

- Слышал вот, - хмуро встретил белку, крысу и мышей Михайло, - всхожесть сеянцев понизилась напротив прошлогодней.

- Снизилась, - печально согласилась Пана. И живо добавила: - Но не по моей вине, Ваше Старейшество.

- А по чьей же?! - возвысил голос Михайло. - Кто у нас лучшая Сеятельница?! Кто ученая Минус... то есть, Пинус Сибирика?!

- Я, Ваше Старейшество. Однако дело в том, что не я, а именно дятел Майор повинен в понижении всхожести сеянцев. Что он, надо прямо сказать, по глупости на себя настучал.

Медведь удивился:

- Не понял?..

- А видели ли Вы кузницу дятла Майора?

- Что там еще за кузница?!

- Там, Ваше Старейшество, Майор шишки со всего Бора бьет.

- Мое Старейшество! - вступая в дело, закричала крыса Мушмула. - Я лично покажу тебе эту кузню! Там под ней столько шишек раздолбано, что их на трех лосях не вывезти! Вот где Майор семенной материал изводит!

- Верно, Ваше Старейшество! - складно поддержали мыши. - Сам там семена сокрушает, а нас, бедных мышек, к кузне и близко не допускает!

Не зная, что сказать, Михайло заерзал под выворотнем, а Пана продолжила вкрадчиво:

- Но это еще не все. Ваше Старейшество еще не знает, что дятел Майор кору деревьям дырявит: видите ли, он водичку пить не желает, а потому соком - кленовым, березовым да осиновым - пробавляется... А потом пораненные деревья гниют, но это вашего Майора не беспокоит.

- Да что ж он в самом деле, - заговорил медведь с недоумением. - Ведь он же - лесной доктор...

- Какой он доктор! - притворно возмутилась крыса. - Да он уже давно чокнулся: стучал, стучал по этим твердым, как кость, сухостоинам, да и взболтнул себе мозги!

- Так он, - защищал уже себя Михайло, - так он из этих сухостоин червяков вредных выковыривал.

- Наоборот, - уверенно и живо возразила Пана. - Ваш Майор мешает личинкам мертвую древесину перемалывать в труху, которая затем удобрит лесную почву...

- А то жди, жди, - дожимала Мушмула медведя, - когда эта сухостоина сгниет. А она все стоит, скрипит и стонет жутко...

- И вообще, - уже Пана доверительно советовала медведю, - выслал бы ты Майора из Бора. От греха подальше. Ведь от него только вред, шум да треск. Да и слух по Борам соседним пойдет: мол, «сдвинулся» дятел Майор у Вашего Старейшества. Зачем тебе дурная слава?

- Верно, Старейший! - уже в наглую закричала Мушмула. - И в гости тогда никто не позовет, и медведиха молодая замуж за тебя не пойдет!..

- Верно, Ваше Старейшество! - хором запищали мыши. - Никто не позовет, никто не пойдет!..

Подавленный, Михайло опустил голову и спросил:

- А кто тогда Глашатаем будет?

- Да вот - он! - крыса уже выталкивала вперед бурундука Бука. - Очень способный зверек.

- Так он же без клюва! Чем он стучать будет, как Указы мои передавать?..

Все затихли в растерянности, однако Пана нашлась скоро:

- Так он же шустренький! Станет бегать по всему Бору и, посвистывая, Указы Вашего Старейшества, передавать.

- Ладно, - обреченно согласился Михайло, - зовите дятла Майора...

- О, мудрейший! - Пана восхищенно хлопнула лапками и понеслась от выворотня. Следом побежала Мушмула. Оглянувшись на медведя, она крикнула: - Спаситель ты наш!..

За крысой бежали мыши, пищали радостно:

- Дятла Майора - к большому черному выворотню!..

 

 

 

 

Прилетев к большому черному выворотню, дятел уселся на свой звонкий еловый сук и обратился к медведю:

- Слушаю, Ваше Старейшество!

С какой-то неприятностью, будто проглотил он что-то гадкое, медведь Михайло начал диктовать очередной свой Указ: «Повелеваю: за нарушения лесного уложения Глашатая, - здесь Михайло опустил глаза и вяло закончил, - дятла Майора выслать из Бора».

Майор четко отстучал Указ Старейшего и только затем сообразил, что на этот раз высылают именно его!.. Он растерянно посмотрел на Михайлу, но тот не поднимал глаз от земли.

... С безысходной душевной смутой летел дятел из Бора. Ведь ему, родному, беззаветно отслужило не одно поколение Майоровых предков. И он бы послужил, но... Тут Майор вспомнил, как однажды весной, в холодное затяжное ненастье, разорил он гнездо голубенькой трясогузки... И хотя после он сделал для птах немало добра, однако жалобный писк той назойливой птички всегда настигал его. «Видать, пришла расплата», - думал в полете дятел, и от стыда красная шапочка на его голове заалела еще ярче...

 

 

 

 

А под кедром, в дупле которого обживалась Пана, вновь расходилось веселье. Крыса Мушмула, бурундук Бук и множество мышей, уже никого не страшась, прыгали вокруг белки и бесшабашно орали:

Мы не сеем и не пашем,

Все орехи стали наши!..

Каравай, каравай,

Серых мышек выбирай!..

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. БЕЗ ПРЕГРАД

 

Глава двадцать пятая. Ухищрения

 

Наконец-то добилась своего белка Пана. Теперь ей не нужно было кого-то остерегаться, напрягать глаза и уши и, в случае опасности, живо карабкаться в вершины деревьев и затаиваться там в густых ветвях. Весь верхний ярус Бора - с еловыми, сосновыми, пихтовыми и кедровыми шишками - был под ее контролем и только внизу, на земле, приходилось делиться лесным урожаем со Старейшим Бора медведем Михайлой, с бурундуком Буком, мышами и их предводительницей - крысой Мушмулой.

К счастью, обильный урожай прошедшего года позволял жить безбедно, и лесной народец беззаботно поджидал щедрую кормилицу-осень. И в особенности благоденствовали мыши. Совершенно не таясь, рыли они свой подземный город, тащили туда все, что только можно было съесть, жирели, справляли свои мышиные свадьбы и плодились бессчетно.

Спокойная и благодатная жизнь отражалась и на Пане. Белка вставала теперь поздно, зевала, долго потягивалась, покидала теплое и надежное дупло и нехотя принималась за работу. Она уже не взбиралась в вершины, как раньше, шишки собирала с земли, шелушила их и тут же и подкреплялась жирными орехами. И полнела заметно. А сеять начинала лишь тогда, когда встречалась с какими-нибудь лесными зверьками. При этом она, для пущей важности, бормотала латинские названия лесных пород: «Pinus sibirica, Pinus siluestris, Picea obouata...» И это действовало: за спиной Пана слышала уважительный шепот лесного народца: «Это Панакея - наш ученый кедровед».

Глазомерная оценка нового урожая шишек не утешала. И Пана понимала, что на самосев при таком количестве мышей рассчитывать не приходится. Да и сама она с такой большой площадью не справится. Через год это будет видно даже Михайле, и ей тогда не сдобровать...

Размышляя об этом, Пана вдруг встретила крысу Мушмулу и с обидой заговорила:

- Как от кедровки Карри, соболя Критика и дятла Майора вас спасать, так «Панакеюшка, помоги!..» А как мне с посевами помочь надо, так твои мышки все в кусты или под землю...

- Это твои проблемы, - с ехидцей отвечала крыса. - Раз ты ученый кедровед и лучшая Сеятельница Бора - так сей. А мышки мои малые, лапки у них слабые, неспособные к твоей работе.

- Тогда пусть хоть Михайле носят!..

- А зачем? Шишек еще много.

- Хочешь, чтобы медведь шастал по Бору да в делах разбирался?..

Мушмула понятливо ощерилась:

- Не переживай, Панакеюшка. Подкинем.

 

 

 

 

Пока Михайло спал в берлоге, Пана безбедно прожила зиму и даже поправилась. А когда сошел снег и почва прогрелась, белка со страхом обнаружила, что новых, только что взошедших кедрят, елочек, сосеночек не видно. Да и шишек, что с семенами попадали на землю, тоже не было. Зато кругом рыскали мыши и без былого почтения приветствовали ее.

«Сволочи! - уже с ненавистью думала про них белка. - Забыли, хвостатые, как вас шерстил Критик!.. Вот уж поистине: не хочешь себе зла, не делай серости добра...»

До новых шишек было далеко, а есть хотелось. И Пана быстро перестроилась: стала сгонять пичужек с гнезд, закусывать их тепленькими яйцами и облизываться. Далее перешла на их неоперенных птенчиков, затем - на бабочек, жуков, кузнечиков и, наконец, на верхушечные почки молодых сеянцев.

Пошли грибы, сочные плоды, ягоды, и Пана совсем располнела. Тучная, она уже не мыслила взбираться в вершины и, тем более, творить обещанный Кедросад. Главная теперь задача белки заключалась в том, чтобы удержать в заблуждении медведя Михайлу - нового Старейшего Бора.

И вдруг она его увидела. Озабоченный, Михайло косолапил по Бору, поглядывая мрачно на хлипкий подрост хвойных деревьев.

Пана прижалась к земле и, с колотящимся сердчишком, подумала: «Надо бурундука выловить да подучить - поводить «толстопятого» по таким местам, где подрост получше. Ведь есть же в Бору «упитанные» кедрята!.. А если Бук заупрямится - не захочет водить Михайлу - направлю к нему крысу Мушмулу... И та со своими мышками, именем Кедросада, подчистую опустошит бурундучьи закрома».

... Угроза подействовала как нельзя лучше. То здесь, то там видели теперь Михайлу, семенившего впереди медведя бурундука Бука, хвалившего подрост, якобы посеянный собственнолапно белкой Паной.

 

 

 

 

Почти безурожайная, раньше обычных сроков, наступила осень. Едва не цепляясь за вершины, поползли низкие клочковатые тучи, полили холодные проливные дожди. А в перерывах между дождями Бор наполняла промозглая тишина. Ни съестного, ни живого: ни птиц, ни насекомых, ни зверьков. Попрятались даже мыши, растащившие по норам скудный урожай орехов. Да и Паны не было видно. Погрузневшая, она теперь редко покидала уютное дупло соболя Критика и только вспоминала, как когда-то она, ушастая и глазастая, легко летала с вершины на вершину. Как, распушив хвост-балансир, парила в воздухе, как ее, невесомую, мягко принимали мохнатые лапы елок, сосен, кедров...

От стона скрещиваемых на ветру сухостоин белка вздрагивала, а затем долго не могла уснуть. В ее головке прокручивалась прежняя, безусловно, лучшая часть жизни. «А ведь летала же! И как летала!..»

 

Глава двадцать шестая. Просветы

 

...С трудом, с большим трудом дотянул до весны медведь Михайло. Тощий, злой, лохматый, выбрался он из берлоги и, пошатываясь, побрел по Бору. Останавливался, пил вешнюю воду, раскапывал коренья, на взгорках заедал свежим зеленым выгоном и отдыхал...

Часто по пути на Михайлу натыкались мыши, раскланивались, и он с досадой вспоминал их осенние унизительные подачки из мелких, большей частью, полупустых шишек.

В весеннем Бору было пусто и непривычно тихо. «К чему бы это? - силился понять Михайло. - Ба! - наконец догадался он. - Крикливой кедровки не хватает да доктора Бора - моего Глашатая - дятлика Майора...»

Здесь медведь вздохнул, вспомнив своего нового Глашатая - полосатого и почти безголосого бурундука Бука. Как тот, нахваливая белку Пану и крысу Мушмулу, показывал Михайле вполне жизнеспособный подрост...

«Сам теперь ходить буду!» - решил Михайло и ломанул в глубь Бора.

И чем дальше забирался Михайло, тем мрачнее становился. Хвойный подрост где был, где не был, где был жиденький, а где густой, зеленый, но с обкусанными верхушечными почками... «Прохвост полосатенький! - озлился медведь, вспомнив бурундука Бука. - Выходит, глаза замазывал мне - Старейшему Бора! Ну, доберусь я до тебя!..»

 

 

 

 

Под корягой, в уютной спальной камере, додремывал бурундук Бук. Из спальной вели в разные стороны отнорки, набитые отборными орехами, и Бук уже предвкушал, как он окончательно проснется и не спеша, как истинный гурман, примется за них...

Но сверху вдруг послышалось сопенье, кто-то сильный отворотил в сторону корягу и мощную когтистую лапу запустил в отнорок с отборными бурундучьими орехами.

Как ужаленный, Бук вылетел из норы и увидел медведя Михайлу.

- Ваше Старейшество! - испуганно забегал вокруг медведя зверек. - За что жилище мое разоряешь?

- За то, - заревел Михайло, увидев Бука, - что ты, прохвост полосатый, самые добрые семена не в землю сеешь, а свои закрома набиваешь! И за то, что глаза мне замазывал, показывал лишь те места, где подрост хвойный благонадежный, то есть зеленый сидит!.. А сейчас я погляжу, сколько добрых семян ты под себя подгреб, да нечаянно так и пришибу тебя!

- Помилосердствуй, Ваше Старейшество! - взмолился Бук. - В заблуждение тебя я вводил не по своей воле!..

От такого сообщения Михайло даже перестал выгребать бурундучьи орехи.

- ...?

- Белка Пана и крыса Мушмула приневолили, полным разорением имущества моего пригрозили...

- А не врешь, полосатенький?!

- Честное бурундучье! - поклялся Бук и добавил извинительно: - А что касается припасов, так прости, Старейший, - природа моя такая... Сам не хочу, а запасаю, запасаю... До самых морозов. Зато при заготовке теряю немало семян, орехов, а они потом где-нибудь и прорастут.

- Выходит, - медведь сокрушенно сел на землю, - выходит, Кедросад Панакеи - обман?!

- Обман, - охотно закивал головкой Бук, уже надеясь, что не все его запасы выгребет Михайло. - И для того сделан, чтобы выжить знающих и работящих, которые мешали проходимцам разным Бор грабить...

Закрыв глаза лапой, Михайло покачал головой, вспомнив, как его «дурили» белка Пана и крыса Мушмула, а он своими «Указами» способствовал им. Вздохнув тяжело, медведь спросил Бука:

- Знаешь, где Панакея живет?

Зверек живо ответил:

- Знаю, Ваше Старейшество. И охотно покажу, но, сам понимаешь, не говори ей, что я тебе показал...

- Ладно, - хмуро пообещал Михайло. - Живи...

... По-новому теперь видел Бор Михайло. Приминая валежник, он шел за мелькавшим впереди бурундуком, вглядывался в прогалины между старых деревьев, в которые врывался ветер, в щуплый худосочный подрост и корил себя вслух:

- Болван!.. Уши распустил перед этим «ученым» кедроведом - Минус Сибирикой!.. Да еще этой наглой крысе поверил - разменял на соболя, кедровку, дятла... Вот уж поистине: ничего так накладно не обходится, как собственная глупость!..

Выйдя к речке Извивихе, Михайло подивился, насколько та обмельчала. Он залез в воду в надежде оглушить лапой проплывавшую мимо рыбу и немного подкрепиться. Стоял, стоял он в ледяной воде, а рыба так и не шла. Продрогший, медведь вылез на берег, отряхнулся и сказал с горечью:

- Мало леса, мало - воды, еще меньше - рыбы.

- Болван! - вновь озлился на себя Михайло и тяжело зашагал дальше.

 

Глава двадцать седьмая. Пробуждение

 

В глубине дупла соболя, как в колодце, спала Пана. Она уже давно не «сеяла», выбиралась из дупла к обеду, набивала чем-нибудь желудок и залезала в дупло обратно. Укрывалась поредевшим хвостом и засыпала снова.

Теперь в часы эти приходил к ней один и тот же навязчивый сон. Будто живет она по-прежнему в родном шаре - гайне, спрятанном в густой вершине ели. И ель, как добрая старая нянька, покачивая вершину, напевает колыбельные песни. А тем временем в бок белки, разыскивая соски, беспомощно тычутся слепые бельчата...

Однако в сосках пусто, и, чтобы появилось молоко, Пане надо «слетать» за шишками или спуститься по стволу высоченной елки. А она уже не может ни то, ни другое!.. В страхе, с колотящимся сердцем белка просыпалась и долго приходила в себя.

... Дупло находилось в комлевой части дерева, и Пана, без особого труда, выбралась на землю. Решила подкрепиться. И, не найдя вокруг ничего съестного, стала обкусывать верхушечные почки молодого подроста. Она понимала, что губит будущее деревьев, превращая их в уродливых карликов, однако успокаивала себя: «От одной меня особого вреда не будет. Вон сколько подроста гибнет естественным путем, и ничего...»

Тут за спиной она почувствовала чей-то тяжелый взгляд и, оглянувшись, вблизи увидела медведя Михайлу.

- А-а, Ваше Старейшество! - запела Пана ласково. - А я не услышала, как Вы подошли.

Она кокетливо повернулась к Михайле:

- Рада Вас видеть.

Игривый тон уже не шел к растолстевшей, с облезшей местами шерстью, белке, и Михайло осадил ее:

- А я не рад! Очень!..

- Но почему?! - с испуганной растерянностью спросила Пана. - Может, в чем ошиблась, но кто не без греха...

- Ты не только ошиблась, ты совершила Преступление!

- Нет, нет! - протестующее замахала лапками Пана, но Михайло в каком-то полуосознанном прозрении продолжил:

- И Преступление твое в том, что ты вместе с крысой и ее мышами способствовала разрыву лесных поколений!.. И выходит теперь так: старое, теряя силу и славу, вываливается из древостоя, а молодое - редкое и хилое - неспособно заменить старое, а значит, защитить землю, наполнить речки, укрыть и прокормить лесной народец!..

- Это не так, - попыталась было оправдываться Пана, но угрюмо замолчала, потому что Михайло уже не мог остановиться:

- И я, болван, премного виноват в этом! Однако я исправлю свои ошибки, в первую очередь, с извинением своим верну в Бор друзей его истинных: дятла Майора, кедровку Карри и соболя Критика!

- Только не Критика! - взмолилась Пана. - Кого угодно, но только не Критика!..

Медведь насупился:

- Почему?!

Испуганная белка призналась.

- Он ведь знает много, он тут же кончит меня!..

- А почему раньше он тебя ни кончил?..

- Тогда была я глазастая, ушастая, винтом по стволам взвивалась, по вершинам летала да в густых ветвях укрывалась... А теперь вот коготки затупились, слух, зрение без тренировки ослабли, отяжелела телом и духом...

Уже с иронией Михайло посоветовал:

- А ты в чащобах, в густом подросте прячься.

- Зачем смеяться, Ваше Старейшество. Вы же знаете: нет уже в Бору нашем таких чащоб и такого подроста.

После некоторого раздумья, Михайло сказал:

- Как всякую тварь, мне тебя, конечно, жалко, но первопорядок лесной дорогого стоит... Словом, Панакея Минус Сибирика, пока не поздно, чеши из Бора, чеши, и как можно дальше! Да не забудь с собой крысу Мушмулу с ее мышками прихватить...

 

ЭПИЛОГ

 

У одинокой сосны, далеко отстоящей от стен Бора, стоял соболь Критик. И удивлялся ее необычной форме. Огромная, раскидистая крона со множеством пустых шишек, толстый, приземистый, весь повитый ветрами ствол, бугристые, далеко расходящиеся в стороны, корни по-над выбитой скотом землей. «Несчастное дерево», - подумал Критик и представил, как оно здесь оказалось.

Видимо, случилось это так. В Бору, в вершине высоченной сосны, в тяжелой шишке, родилась разумненькая семянка. Сидела она за толстой чешуей, как за каменной стеной, и тихонечко себе весло-парус наращивала. Тонкий такой, прозрачный. А ее сестрички-семянки тут же, по соседству шебуршат, суетятся от нетерпения. И едва их чешуйки отворились, так на землю и поспрыгивали: кто в самую лесную густотищу угадал, а кто на опушку. И нашей семянке следом прыгнуть хотелось, но не зря она разумненькой уродилась, сдержалась. К чему ей в такой теснотище селиться! Здесь и питания, и солнышка, и влаги в обрез.

Дождалась-таки своего. Разгулялся над Бором ветер-шалун, тут и выпрыгнула разумная семянка из шишки. Ветер подхватил ее и понес! «Хоть бы подальше! Хоть бы подальше!» - думала семянка, а сама весло-парус поперек воздушного потока наставляла. А ветру что: крутит ей, как пушинкой, и несет дальше. Оглянулась семянка - родной Бор уже далеко, а под ней ровное поле. «Вот где приволье!» Семянка обрадовалась, задрала кверху лопасть весла, ветер закрутил ее в штопор и на землю швырнул. Упала она в грязь - и молчок.

Вскоре солнышко пригрело, наша семянка проросла в открытом поле и быстренько в рост пошла. А потом одумалась: «Куда спешу? Слева - никого, справа - никого, спереди и сзади - тоже. Стало быть, все здесь для меня одной: земля, солнце, небо!» Просторно росточку семянки, привольно и питания на целую рощу!

Растет, значит. Ест, пьет вволю, ни о чем не задумывается, и дни летят, как праздники.

А сестренки ее в Бору - смотреть тошно! Тощенькие, в чем только душа держится. Ни вида у них, ни солидности. Вершинки с веточками-косичками мотаются на тонких шейках, а книзу - срам! - весь стволик нагишом! Однако ж тянутся друг перед дружкой, учатся чему-то... Наша сосенка думает: «Пусть они там колготятся, а я без мудрости, без советов, как сыр в масле! Молоденькая, пышная, что вдоль, что поперек. И созрела до срока».

Высыпали по весне на ее ветвях шишечки. Обрадовалась: «Прародительницей нового Бора стану!» Но когда шишечки раскрылись, то почти все они оказались пустыми. Да и стадо на ее поле повадилось, выбивало копытами все, что только из земли появлялось. Словом, осталась сосна одна в чистом поле.

Между тем ее сестренки-сосенки вытянулись стройными и высокими. В небо уперлись золотистыми стволами и, сомкнувшись кронами, стали опорой и радостью всему живому: и ягоды там, и грибы, и птицы, и насекомые, и зверье лесное всякое. А одинокой сосне не по себе становится: и слово доброе сказать некому, и совета доброго не от кого услышать.

И захотела она хотя бы ростом перед сестренками отличиться - ориентиром стать для путников, со звездами пообщаться. «А что, - думала она, - молода еще, сильна, здорова. И питания почвенного хоть отбавляй!»

Но и здесь ей не повезло: со всех сторон налетать стали ветра, бури, грозы. Стали гнуть, крутить, с корнем выворачивать одинокое дерево. И, напрягаясь из последних сил, сосна молила: «Только бы устоять! Только бы удержаться!»

Боясь быть сломанной, сосна уже не мыслила расти в высоту. И чтобы ее не вывернули из земли, она все силы направляла на расползание в стороны корней, на утолщение приземистого ствола. Итак, борясь изо дня в день, она вдруг заметила, что подступила старость, что лучшие годы ее ушли на борьбу с невзгодами, оставив ее изувеченной и никому не нужной... «Насест для ворон да и только».

 

 

 

 

Соболь Критик очнулся, когда услышал радостное кра-ка-канье кедровки Карри. Она подлетала со стороны Бора и кричала:

- Ты чего тор-рчишь тут, Кр-ритик! Стар-рейший наш, медведь Михайло, с извинениями пр-росит тебя, меня и дятла Майор-ра обр-ратно!..

 

21 апреля 1997 г.

Морохов Николай