Сначала мальчик ехал на троллейбусе. Старый троллейбус едва тащился, отопление не работало, и в салоне было холоднее, чем на улице. У мальчика мёрзли руки и ноги. Не грело и пальто – ветхое, с вытертым цигейковым воротником. Зато жарко было голове, упрятанной в роскошную шапку из рыжего лисьего меха, – хоть снимай её. Шапку подарил дядя Гоша, прилетевший три дня назад в отпуск с Камчатки.

Дядя прилетел рано утром. Уже тогда он чувствовал себя плохо, а к вечеру ему сделалось совсем худо, и мама вызвала "Скорую помощь". Приехал врач, в доме сразу же запахло лекарствами. В большую комнату мальчика не пустили, он тихо сидел на кухне, ожидая, когда всё закончится и можно будет вернуться к дяде, и разговаривать с ним, и слушать его рассказы о далёкой земле, уже манящей мальчика своей необычностью. Врач, наконец, оставил дядю в покое, вышел в коридор, а у двери, прежде чем уйти совсем, приглушённо поговорил с мамой. Мальчик разобрал не всё, но понял, что в больницу дядю Гошу не повезут. И ещё он услышал невольно, как врач сказал маме: "Думаю, ничем уже помочь нельзя, коли он не только операцию отказывается делать, но даже и госпитализироваться для профилактики"…

Мальчик сидел на продавленном троллейбусном сиденье и смотрел в глазок, оттаявший в замёрзшем окне от тёплого дыхания. Было ещё не очень поздно, но сумерки уже спустились с неба до верхушек сугробов, выброшенных за линию тротуаров, и зажглись фонари, и забегали разноцветными огоньками вывески магазинов, – в Сибири зимой темнеет рано. Но на красивые огоньки мальчик смотрел вполглаза, боясь пропустить нужную ему остановку.

Троллейбус тащился медленно, натужно и подолгу стоял на перекрёстках, точно набираясь сил для дальнейшего пути. Люди чаще выходили из него, чем заходили, и мальчика раздражала неторопливость водителя. "И чего ждёт?" – ёрзал он в нетерпении на сиденье. И мысленно приказывал водителю трогать. Но приказы не действовали, мешала, должно быть, перегородка, отделяющая кабину водителя от пассажирского салона, и мальчик перестал заниматься бесполезным делом. "Лучше огоньки пока посчитаю", – решил он, опять прильнув к глазку в окне. Разноцветные огоньки, нанизанные на невидимые спицы, бегали по ним, как костяшки на счётах мамы, только без стука, а молча.

Мама мальчика работала бухгалтером.

Отца у мальчика не было. Он, конечно, был, но потом куда-то подевался. Зато мальчик знал, как звали отца – Василием. Мальчик определил это по своему отчеству – Васильевич. Он всем так и отвечал, когда спрашивали об отце: "Я Васильевич, а папу звали Василием", – и от него тотчас отставали с расспросами. Раньше мальчик думал, что отец куда-то далеко уехал и когда-нибудь вернётся, но позже понял, что люди, которых не помнишь, не возвращаются, даже если носишь их отчество.

- Следующая – "Зоомагазин", – объявил водитель.

Зоомагазин был закрыт.

Мальчик растерянно подёргал за ручку двери, но дверь не подалась. Он дёрнул со всей силы ещё раз, другой – и спрятал руку, обожжённую железом, в карман. Было странно и непонятно, что магазин закрыт раньше положенного срока, в шесть часов вечера, хотя, как было вытеснено чёрным на белой пластине сбоку от входа, должен быть открытым до девятнадцати часов. "Выходной – понедельник", – прочёл ещё мальчик. Сегодня же была пятница.

"Почему же тогда закрыт?!" – чуть не заплакал он и ударил в дверь ногой. В витрине-аквариуме, подсвеченной голубой лампой, заметались проснувшиеся рыбки. Одни были маленькие, другие – чуть больше, и все разной окраски. Мальчик минуты две с интересом наблюдал за рыбками, а затем сел на крыльцо и заплакал.

- Ну, чего расхныкался? – услышал он неожиданное и поднял голову. Над ним стоял старик в огромном тулупе, перехваченном в поясе ярким шарфом. Тулуп почему-то был без воротника, а голову старика покрывал шлём, какие носят танкисты. Мальчик любил смотреть военные фильмы про танкистов, поэтому не мог ошибиться. Лицо старика было добрым.

- В магазин надо, – перестал он плакать.

- Вижу, что в магазин, – сказал старик. – Я давно за тобой наблюдаю. Поначалу решил, что ты с умыслом каким нехорошим здесь околачиваешься, а после, гляжу, нет, по делу. Какое дело-то?

Мальчик не мог немедленно решить, может ли он сказать, что ему надо, но старик понял его молчание по-своему.

- Ты меня не бойся. Я только с ружьём страшный, но оно в каморке моей приставлено, чтоб не упало и всегда под рукой было. И должности моей сторожицкой не бойся.

- Я и не боюсь, – сказал мальчик. И решился: – Мне скворца надо.

- Ишь ты! – поразился старик.

- Да, скворца, – заторопился мальчик. – И чтобы пел он.

- Скворец – птица весенняя, – покачал старик головой. – А счас декабрь.

- Мне одного только…

- Ясно, что не десяток. А где взять-то?

У мальчика сжалось сердце в нехорошем предчувствии.

- В магазине, – робко сказал он.

- Свадьба у них, продавца-то магазинного. Потому и закрыт магазин-то, – сообщил старик. – И скворцы, что-то не припомню, были ли с весны… А тебе к чему, малый, скворец в такую пору?

- Надо, – опять обнадёжился мальчик. – Очень надо!

- Понятно, что надо. Если б не надо было, не шастал бы в темень. Ну да бог с ним, со скворцом! Мне и ведать не к чему, зачем тебе птица эта спонадобилась. Ты вот что. – Старик тронул мальчика за плечо. – Ты езжай на посёлок Амурский… Знаешь, где посёлок этот?

- Знаю, – кивнул мальчик. Туда автобус "двойка" ходит. И "двадцать два" ещё.

- Верно, – похвалил старик. – Садись, значит, и езжай до конца, до "Диспетчерской". Ты её вмиг найдёшь, в неё шофера ходят. Она внизу располагается, а Игорь Фёдорыч прям над ней квартиру имеет. Номер квартирный не помню, да ты и так её отыщешь. Откуда голоса громкие да весёлые, там, значит, и Игорь Фёдорыч. Запомнил?

- Ага, – сказал мальчик. – Запомнил. Игорь Фёдорович.

- Так ты ему скажи, что тебя Корнеич послал, – это, выходит, я. У него-то самого скворцов не имеется, да, может, про кого из знакомых вспомнит. У него много среди птичников приятелей разных. Понял?

- Понял, – подтвердил мальчик. – Спасибо.

- Ну, беги тогда к стоянке, коли понял, – автобус, вон, показался…

- Корнеич, – не сдержал мальчик любопытства, – а ты почему в танкистском шлёме ходишь? Он тёплый?

- Тёплый, – враз сник старик. – Его головушка Витьки моего в Афгане нагрела…

Только в автобусе, приткнувшись на переднем сиденье, где мотор выдыхал горячий, пахнущий бензином воздух, ощутил мальчик, как он замёрз. Схваченное холодом телом стало понемногу отходить. Сначала пальцы, их подушечки будто покалывало иголками. Мальчик сжимал и разжимал кулаки в карманах, тёр ладонями о прохудившийся подклад пальто, чтобы быстрее разогнать застывшую кровь, а потом не выдержал и начал согревать руки дыханием. Сидящая напротив старушка участливо спросила:

- Застыл, милый?

Губы одеревенели, и мальчик в ответ лишь кивнул.

- Это ничего, что застыл, – ободрила старушка. – У тебя кровь молодая, горячая. Быстро разбежится.

Старушка была маленькая и хрупкая – этого не могла скрыть даже просторная шуба из незнакомого мальчику блестящего коричневого меха, которая жила на хозяйке как бы отдельно. То, что она была маленькая, мальчик определил по её необычным ботинкам с высокой шнуровкой: они не доставали до пола.

- Ты отогревайся, милый, а мне сходить время, – сказала старушка и осторожно сползла с сиденья. Тут только мальчик сообразил, что у неё больные ноги, почему она и носит такие странные ботинки.

Старушка вышла, автобус, урча, пополз к следующей остановке. Мальчик постепенно отогревался. Тело сделалось мягким и томительным, очень захотелось потянуться, так, чтобы захрустели косточки. Борясь с этим желанием, мальчик уткнулся в окно. Автобус ехал по неосвещённой улице, угадывалась только левая половина дороги с тремя колеями: крайние – чёрные и вдавленные, а средняя – белоснежная и выпуклая. Изредка, подпрыгивая, по ним проносились машины, вырывая из темноты светом фар деревянные домики, связанные между собой заборами…

Мальчик тоже жил в одном из таких домиков, но на другом краю города. Домик был из двух комнат – большой и поменьше – и кухни. Половину кухни занимала печь. Летом печь стояла без дела, мама готовила на электрической печке, а зимой топили два раза – утром и вечером. Вечером, по субботам и воскресеньям – на эти дни отпускали из интерната, – топил мальчик. Он любил, открыв дверцу печи, смотреть на огонь. Огонь завораживал: мальчик никак не мог взять в толк, из чего состоит пламя. Он понимал, почему спичка зажигает бумагу, а бумага – дрова, но понять, что же такое сам огонь, не мог. Однажды он спросил об этом учительницу, она долго объясняла процесс горения, но до мальчика так и не дошло, как всё-таки делается пламя. "Из электричества", – для собственного успокоения решил он, потому что электричество, знал, вызывают невидимые частицы, которые бегут по проводам. Но изредка к мальчику вновь возвращались сомнения. Тогда он закрывал печную дверцу и слушал гудение пламени в трубе. "Это язык огня", – думал мальчик.

С приездом и болезнью дяди Гоши мальчик перестал топить печь вечерами – мама взяла отпуск и управлялась по дому сама. Мальчик только бегал в продуктовый магазин, в аптеку, на колонку за водой и носил из сарая для топки дрова и уголь. Из-за эпидемии гриппа интернат закрыли на карантин, и у мальчика после всех хозяйственных забот оставалась уйма свободного времени, которое он проводил в большой комнате, разговаривая с дядей. Вернее, мальчик слушал, а дядя рассказывал о своей жизни на Камчатке. Это давалось ему с трудом, порой он как бы засыпал, теряя дыхание, а очнувшись, видел, что племянник сидит на прежнем месте, точно ничего не произошло, и дяде казалось, что и вправду всё нормально, что он прервал свой рассказ на какую-то минутку, и спрашивал: "Так на чём я остановился?"

Иногда дядя замолкал надолго, смотрел в окно, а потом говорил: "Нет, не такой у вас свет… А мне бы только скворцов дождаться, – и тогда всё будет хорошо… Когда у вас скворцы прилетают?" – спрашивал он.

"Скоро", – осторожно отвечал мальчик, потому что, зная, что скворцы прилетают весной, не мог ответить точно, когда именно. А с весной он связывал что-то такое, что наполняло его трепетной радостью неизвестного до поры открытия. И заветной его мечтой, которую мог осуществить только выздоровевший дядя, была даже не мечта, а возможность много дней подряд ходить рядом с дядей Гошей, и чтобы все, особенно интернатские мальчишки, видели это. Он заранее ощущал спиной их завистливые взгляды и приготовил для интересующихся вроде бы небрежное, но полное скрытой гордости за своего дядю объяснение: "Это мой дядя. Он прилетел с Камчатки. Она очень далеко, знаете…"

- "Диспетчерская!" – услышал мальчик далёкое, точно летящее с Камчатки слово. Он где-то уже слышал его, но где – вспомнить никак не мог. Тогда он напряг память, и тотчас всплыло лицо дяди, но не землисто-серое на белоснежной наволочке подушки, а обветренное, бодрое и улыбающееся. Как на фотографии, присланной дядей за полгода до приезда.

- Слезай, приехали! – сказал дядя весело. И мальчик проснулся.

- Слава тебе, Господи: очухался! – восхитилась толстая кондукторша, склонившаяся над ним. – А я уж собралась тебя с оборота везти. Пушки-то рядом нет, чтоб разбудить! А ты чего такой бледный? – тут же озаботилась она.

У мальчика, уже поднявшегося с сиденья, приткнувшегося к мотору, нехорошо кружилась голова. А ещё его и поташнивало.

- А, выхлопов надышался! – догадалась кондукторша. – Ничё, сейчас на воздухе отойдёшь. Я, знаешь, этой гадостью всю смену дышу, мутит к концу смены, как с похмелья, а на воздух выскочу – отрезвею. Айда скорее на воздух…

На воздухе, и правда, мальчику полегчало.

- А я что говорила! – хохотнула кондукторша.

От диспетчерской, к которой они шли, неслась громкая музыка.

- Второй день гуляют, – сказала кондукторша. – И работать не хочется! – Она остановилась, взмахнула руками так, что в сумке на её груди зазвенела мелочь. – Э-эх, где мои семнадцать лет?!

"Правильно приехал!" – обрадовался про себя мальчик.

У двери в диспетчерскую кондукторша спросила:

- Тебе-то куда? На свадьбу, что ли?

- Ага.

- Счастливый! – рассмеялась она. – Ну-ну, беги на свадьбу, а то без тебя невесту пропьют…

Мальчик, потоптавшись, вошёл в подъезд. Подъезд гудел музыкой и неразборчивыми голосами, словно огонь в трубе при сильной тяге. Временами гул перебивал дробный топот. "Пляшут", – понял мальчик. Ему неловко было мешать людям в праздник, но выхода у него не было, и он поднялся на второй этаж. Набравшись храбрости, снял шапку и нажал кнопку звонка.

- Открыто! – крикнули из-за двери, и мальчик вошёл. Прихожая была завалена множеством пальто. Худенькая женщина в праздничном платье и в переднике из весёлой клеёнки пыталась некоторые из них пристроить на вешалке.

- Здравствуйте, – сказал мальчик и сглотнул набежавшую от вкусных запахов слюну. Уходя из дома, он забыл поесть.

- Ты чей? – удивлённо выпрямилась женщина. – Аниськиных?

- Нет, – смутился мальчик. – Я совсем не отсюда. Мне Игоря Фёдоровича надо.

- А зачем он тебе?

- По делу, – замялся мальчик.

- По какому делу? – насторожилась женщина.

- Меня Корнеич послал, – открылся мальчик.

- А, Корнеич… – с облегчением выдохнула женщина. – Так бы сразу и говорил… Тогда проходи – гостем будешь.

- Нет! – испугался мальчик. – Я только узнать.

Женщина на мгновение задумалась.

- Что ж, – решилась она, – подожди тогда здесь, коли пройти не желаешь. Я попробую.

И ушла. И оттуда, куда она ушла, почти сразу же донеслось сквозь нестройный хор голосов:

- А вот и мать! Так выпьем же, други, ещё раз за мать нашего славного молодожёна!

"Это она – "мать", – понял о женщине мальчик, стараясь не слушать, о чём говорят в свадебной комнате, но услышал уже другой голос:

- Так пусть он идёт к нам! Новый человек – новый тост!

Мальчик беспокойно переступил с ноги на ногу. Речь явно шла о нём.

- Не пускать! Не пускать! Не пускать! – закричали вдруг хором. И следом: – Го-орь-ко-оооо!

"Целуются", – догадался мальчик и почувствовал, что краснеет, ему стало неуютно и почему-то обидно за себя, стоящего в тесной прихожей. "И пускай целуются…" – шмыгнул он носом.

Игорь Фёдорович, вышедший наконец из свадебной комнаты, оказался с усами и бородой. Усы были чёрной ниточкой, а длинная белая борода росла из шеи. "Фальшивая", – мысленно разоблачил мальчик Игоря Фёдоровича. Ещё он подумал: "Такие бороды и шпионы не носят…"

- Этот, ма? – спросил Игорь Фёдорович у женщины.

- Да, Игорь, он.

- Говори, – разрешил Игорь Фёдорович, снимая бороду на резинке через голову. – С чем пожаловал?

- Мне скворец нужен, – сказал мальчик. – Один, – уточнил он.

- А парочку соловьёв тебе не надобно? – Игорь Фёдорович отодрал и усы и вместе с бородой сунул их в карман пиджака. Теперь он смахивал на птицу – наполовину общипанную.

- Нет, соловьёв мне не надо, – не обиделся мальчик. – Мне нужен скворец. Мне сказали… Вы знаете… птичники разные, знакомые… есть у них, – сбился он с заранее приготовленного объяснения, и тогда на помощь пришла женщина.

- Его Корнеич прислал, Игорь, – робко сказала она.

- Ясно, – усмехнулся тот. – Он что, опять в шапке с наушниками дежурит? – спросил мальчика.

- Это шлём, а не шапка, – сказал мальчик. – Такие танкисты носят. Этот шлём…

- А-а, – поморщился Игорь Фёдорович, – знаю. Я, ты бы видел, такую ему шапку подарил – твоей богаче! А он… Да его Витька дотла в своей консервной коробке сгорел, какой от него головной убор мог остаться? Ты бы хоть ему сказала, ма, – обернулся он на мгновение к женщине.

- Ладно, я скажу, Игорь.

- А тебе, значит, скворец нужен? – вернулся Игорь Фёдорович к мальчику. Мальчик кивнул. – Что ж, – закатил глаза в потолок молодожён, как бы вспоминая, – есть такой человек, скворцами балующийся. Фамилия – Сидоров. Улица – Красногвардейская. – Вернул взгляд на мальчика. – Дом тридцать два, квартира пятая. Ма, – сказал уже женщине, – запиши пацану эти реквизиты, а то забудет. А я пошёл. Желаю удачи, – подмигнул он мальчику и добавил, уходя: – Я сегодня добрый…

- Он добрый, – не то утвердительно, не то убеждая себя, сказала женщина, заглядывая мальчику в глаза. – Ты мне веришь? – почему-то спросила она, и мальчик услышал её дыхание. Дыхание было ожидающим.

- Да, – сказал мальчик, – верю.

Он сказал это искренне, потому что не встречал ещё в своей жизни недобрых людей.

- Вот и хорошо, – вздохнула женщина и тихо, как бы для себя, проговорила: – Я тоже так думаю…

- Я пойду, – сказал мальчик. – Мне надо…

- Подожди, – задержала его женщина. – Я сейчас…

Она опять убежала, но теперь в другую комнату – напротив свадебной, и вернулась почти немедленно. Сунула мальчику листок бумаги:

- Здесь адрес. И провожу немного тебя, – сказала она.

На лестничной площадке женщина завязала мальчику уши шапки под подбородком:

- Так теплее будет…

Руки женщины пахли хозяйственным мылом. Так же пахли они и у мамы. Мальчик вспомнил о маме, и у него виновато защемило в груди: он представил, как она сейчас мечется по дому, не зная, где он пропал, посланный в аптеку за лекарством для дяди. Лекарство – пузырёк с коричневой жидкостью – лежало во внутреннем кармане школьной куртки. Мальчик спрятал его туда от холода, когда решил ехать из аптеки не домой, а в зоологический магазин за скворцом. Там же спряталась сдача с десяти рублей – три рубля рублями, пять рублей одной бумажкой и сорок пять копеек разными монетами. Этого должно было хватить на скворца. "Птицы ведь не вещь какая-нибудь, они сами по себе, их только ловят и сажают в клетку. А мне клетки не надо, мне одного скворца", – рассудил он.

- Подожди! – спохватилась женщина. – На, возьми. Они вкусные, – вынула она из кармана передника два ярких яблока. Яблоки были тёплыми и точно влились в ладони мальчика.

- Спасибо, – застеснялся он, неловко заталкивая яблоки в карман пальто. "Дяде и маме", – подумал мальчик, забыв о себе.

Женщина собралась уходить, но вдруг передумала, присела перед мальчиком, заглядывая ему в глаза.

- Скажи, – попросила она, – а зачем тебе скворец?

Ни промолчать, ни солгать ей мальчик не посмел:

- Для дяди. Дядя заболел, а скворцы прилетят – дядя выздоровеет.

- Ты славный мальчик, – помолчав, сказала женщина. Глаза её сделались влажными. И посоветовала уже с порога квартиры: – Ты на трамвае езжай. На трамвае быстрее до центра доедешь…

На улице начиналась метель. С неба медленно и лениво валились хлопья снега, их подхватывал низовой ветер и гнал, завивая, по тротуару и мостовой. Ноги мальчика враз окутались позёмкой, и до коленей ноги как пропали. Трамвайная остановка была дальше автобусной, и, пока мальчик добрался до неё, позёмка выросла ему по пояс, а когда он дождался трамвая, запуржило и выше головы. Кондуктора в салоне не оказалось, и мальчик постучал трёхкопеечной монетой в стекло кабины. Девушка-водитель, глядя на него в зеркало, прикреплённое перед ней сверху, прокричала:

- Я в депо, колёсные пары что-то застучали, а раз неисправна – какие деньги? Да и Клава билетную катушку не оставила. Она перед тобой сошла – живёт там рядом, а раз сломались – в депо ей делать нечего. Выручку и завтра можно сдать. Езжай поэтому бесплатно – наше государство не обеднеет…

И улыбнулась, смутив мальчика улыбкой.

Трамвай не двигался, а будто плыл в молочном киселе. Водитель то и дело останавливала вагон и, переждав очередной снежный порыв, ехала дальше. Мальчик видел через стекло дверцы кабины, как девушка осторожно переводит рычаг управления, то придерживая, то ускоряя бег трамвая по рельсам. Иногда трамвай натыкался на снежный занос, тогда давался задний ход, и препятствие бралось с разбега. "Как бульдозер", – сравнил мальчик.

Дядя Гоша работал на Камчатке в геологоразведке – бульдозеристом.

- Бульдозер – это мирный танк, – объяснял он мальчику перед тем, как мама услала его в аптеку.

- Ты поэтому на бульдозере и работаешь, что он мирный танк? – спросил мальчик, зная, что в армии дядя служил танкистом.

- И поэтому, – ответил дядя Гоша, осторожно сев в постели. На его шее судорожно билась синяя жилка. – Только, понимаешь, бульдозер, геологоразведка, другое всё – не это главное, – продолжал дядя, воодушевляясь, отчего заблестели его потускневшие глаза. – На Камчатке, понимаешь, свет особенный – не только днём, но и ночью…

Мальчик посмотрел в окно. Свет за окном был обычный – темнеющий к вечеру.

- Да нет, в окно такого света не увидишь – даже на Камчатке, – понял его взгляд в окно дядя. – Этот свет, понимаешь, вечный. Его даже слышишь. А видишь и с закрытыми глазами. Как, знаешь, своё прошлое, детство, скажем, а порой и будущее, – попытался объяснить дядя мальчику необычный свет далёкого от Сибири полуострова. – Вот ты закрой глаза и представь, что… – Дядя запнулся, осознав, что свет, который племянник не видел, представить невозможно. – Нет, не получится, – сказал он как-то обречённо. Плечи дяди опустились, а глаза вновь потускнели.

- А ты возьми меня с собой, и я увижу, – сказал мальчик, потянувшись к дяде.

- На Камчатку? – чуть приподнялись плечи дяди.

- Ага, на Камчатку, – подтвердил мальчик. – У нас сейчас карантин, а можно и потом, когда начнутся летние каникулы. Потом даже лучше, потому что карантин скоро закончится, а лето длинное, и я лето больше зимы люблю.

- Это без разницы – зима или лето, если свет Камчатки хочешь увидеть. Я ведь говорил тебе – вечный он, – сказал дядя, воодушевляясь. – И мы, конечно, поедем вместе, – заволновался он, начиная задыхаться. – Вот только встану, – попытался он встать, но тут в комнату вошла мама и уложила его на спину.

- Тебе нельзя, Георгий, подниматься, врач сказал: нужен полный покой. Ты же сам знаешь, а не соблюдаешь режим, – сделала она дяде выговор и, помолчав, осторожно спросила: – Может, всё-таки ляжешь в больницу, Гоша?..

- Это с язвой-то?– усмехнулся, трудно дыша, дядя. И вспылил: – Ты что, думаешь, у меня не язва?! – И сказал едва слышно, ослабев: – А если и не язва, то тем более не стоит в больницу, где тебя разрежут, а после зашьют, чтобы…

Дядя не договорил, закашлялся, а когда кашель прекратился, мама вздохнула:

- А телеграмму Нине? Телеграмму-то, может, отобьём?

Мальчик знал, что Нина – дядина жена, а ему доводится тёткой. В письмах на Камчатку, текст которых диктовала ему мама, он так и писал: "Здравствуйте, дядя Гоша и тётя Нина!" Раньше мальчик думал, что тётя Нина не умеет писать, а фотографироваться не хочет или боится, потому что она не прислала за всё время ни одного письма и ни одной своей фотографии. Позже он узнал, что тётя "не хочет с ними знаться" – так говорила мама. "Нинка институт кончила, она грамотная, мужняя жена, а мы что, мы институтов не кончали, а ещё и безотцовщина", – сказала она как-то, получив от брата письмо, и с тех пор перестала передавать тёте Нине приветы, но сыну велела писать письма по-прежнему, начиная словами: "Здравствуйте, дядя Гоша и тётя Нина!"

"Не дай Бог, случится со мной что…" – ещё сказала она тогда, а потом долго плакала. И вот впервые после того случая мама вспомнила о дядиной жене: "А телеграмму Нине?.."

- Как знаешь, Зина, – не услышал, а понял ответ по губам дяди мальчик. У него сжалось сердце, а глазам сделалось горячо. И вырвалось внезапное, о чём он боялся и думать:

- Зачем это телеграмму отбивать? Что, дядя Гоша умирает, что ли?!

- Егор…Что ты несёшь, Егор?! – вскинулась мама, но мальчик не слушал и не слышал её. Его поразил испуг дяди, который он не столько увидел на его лице, сколько ощутил всем телом, – как заломившие зубы после глотка ледяной воды. Он никогда не сомневался, что танкисты – самые смелые люди на свете, ничего не боятся, а дядя был, пусть и давно, танкистом, и бульдозер – это мирный танк…

- Егор! – сорвалась и вовсе на крик мама.

- Не надо, Зина, – попросил тихо дядя. – Племяш прав: телеграмма не нужна. Не умираю же я, в самом деле!

Мальчик облегчённо вздохнул. Нет, он не ошибся в дяде, ему просто показалось, что дядя испугался. И всё же, чтобы утвердиться в этом, спросил:

- Дядя Гоша, а правда, что смелее танкистов никого нет?

- Правда, – глухо подтвердил дядя и отвернулся к стене.

- Вот что, танкист: собирайся немедленно, пойдёшь в аптеку, – объявила мама. Она подошла к комоду, выдвинула верхний ящик. – Вот тебе рецепт и деньги. Скажешь, нужно только первое, а не всё, что в рецепте написано. Вот такое, – показала она на пузырёк, стоящий на придвинутой к кровати дяди табуретке. Пузырёк был почти полный.

- Так в нём ещё вон сколько! – удивился мальчик.

- Я тебе сказала, значит, иди! – отрезала мама, а спорить с мамой было бесполезно. Мальчик собрался и побрёл в аптеку. Тогда на улице только-только зажглись фонари, а метель ещё и не начиналась…

На остановках по пути пробивающегося к депо трамвая никого не оказывалось, и мальчик оставался в салоне единственным пассажиром.

- А я бы подобрала, мне не жалко, да и тебе веселее бы ехать было! – кричала из кабины, минуя безлюдные остановки, девушка-водитель.

Трамвай, не чувствуя привычной тяжести, дребезжал, как покатившаяся от пинка пустая консервная банка, а на поворотах скрежетал повреждёнными колёсными парами. Снег залепил стёкла по правой стороне, и мальчику казалось, что вагон движется теперь не прямо, а всё левее и левее. Он плотнее прижался к двери кабины, и тут вагон ткнулся во что-то мягкое, но непреодолимое. Девушка-водитель подала вагон назад и на полной скорости рванула вперёд, надеясь пробить занос. Раз, другой, третий… На четвёртый трамвай увяз, и двигатель заработал вхолостую.

- Приехали! – весело сказала девушка, выйдя из кабины. – Теперь без снегоочистителя не выбраться.

- А мы где сейчас? – спросил мальчик.

- До главпочтамта немного не доехали. Вон, видишь, в просветах огоньки бегают? – показала она рукой.

Мальчик посмотрел, но ничего, кроме снежной мути, не разглядел. Тогда он напряг глаза – и проявилась цепочка бегущих зелёных шариков. Они бежали, вырисовывая буквы, которые вскоре образовали одно большое слово – "ПОЧТАМТ".

- Пойдёшь со мной или здесь обождёшь? – спросила девушка, подняв воротник белого полушубка и застёгивая верхнюю пуговицу.

- Пойду, – сказал мальчик. – Я почти приехал. – И назвал улицу.

- Да, это за почтой, только дорогу перебежать, – кивнула девушка. – А почему без шарфа? – строго спросила она. И, не ожидая ответа, сняла с себя широкий пушистый шарф: – На, закрути горло. Ну, бери! – уже приказала, когда мальчик, отказываясь, замотал головой. – Потом вернёшь. Меня легко найти, я всегда по третьему маршруту бегаю. А не найдёшь, так любому водителю отдашь, скажешь, чтоб Галке Тимофеевой передали. Меня все знают. А с голым горлом ангину заработаешь…

"И чего привязалась?.. Я и без её шарфа обойдусь", – подумал мальчик, а вслух сказал:

- Не заработаю. У меня гланды вырезаны.

- Новые вырастут, если не будешь старших слушаться. – Девушка, притянув мальчика к себе, повязала ему шарф. Он не противился. Приятные мурашки пробежали по телу. От девушки пахло сладко и тревожно.

- Вот теперь можно и двигаться, – сказала она довольно. – Да, а как же я трамвай брошу? – вдруг всполошилась. – Ещё хулиганы какие-нибудь заберутся, потом не расхлебаешься. – Девушка задумалась, сдвинув брови. – Ага, придумала! – тронула мальчика за плечо. – Знаешь, я тебе телефон запишу и двушку дам, а ты зайдёшь на почту, и позвонишь в депо. Скажешь, Тимофеева у главпочтамта застряла. Тебе всё равно по пути. Договорились?

- Договорились, – согласился мальчик.

Главпочтамт уже не работал.

За двойной стеклянной дверью от стены к стене ходила, как часовой, женщина в чёрной шинели с зелёными угольниками на воротнике. Лицо её было строгим. На боку, прицепленная к широкому офицерскому ремню со звездой-пряжкой, висела пистолетная кобура, тяжёлая даже на взгляд – от пистолета. "Настоящий!" – уважительно подумал мальчик. Минут пять он потоптался у двери, надеясь привлечь внимание, но охранница его не замечала. Тогда мальчик решился и постучал. Он постучал робко, женщина не услышала стука, и мальчик постучал ещё, теперь уже кулаком. Но охранница по-прежнему не реагировала на стук. Тогда мальчик, прижавшись лицом к стеклу, крикнул:

- Тетёнька! – для верности одновременно ударив ногой по низу двери. И женщина в шинели обратила наконец на него внимание. Она подошла к двери со своей стороны, и мальчик видел, как вопрошающе шевелились её губы, но разобрать ничего не мог. Тогда он вытащил из кармана листок с номером телефона и прижал его к стеклу. Охранница беспомощно развела руками: мол, ничего не пойму. Потом она куда-то ушла. "Звонить! – обрадовался мальчик, но тут же сник: – Она ведь не знает, что сказать…"

Метель разыгралась не на шутку. Теперь ветер нёс снег не порывами, а сплошной колючей стеной, шершавой, как наждачная бумага, какой мама, а иногда и мальчик, чистила ножи. Пальто продувалось насквозь, и мальчик снова стал мёрзнуть. Боясь, что мороз подпортит яблоки, он переложил их в карманы школьной куртки, а окоченевшие пальцы сунул в рот, и вжался в дверное стекло, тёплое, показалось ему, изнутри. "А дома сейчас жарко", – всплыла перед ним печь с бушующим за дверцей пламенем, и мальчик закрыл глаза. И сразу же увидел маму: она лежала с заплаканным лицом на кровати, а дядя Гоша поил её с чайной ложечки валерианкой. "С ним что-то случилось, Гоша. Так долго в аптеку не ходят!" – плакала она. "Я же не знал, что скворца трудно найти", – оправдывался мальчик. Мама говорила что-то ещё, но мальчик, засыпая, уже не разбирал, что именно.

- Что тебе? – неожиданно разбудили его. Перед мальчиком стоял человек в чёрной, как и у женщины-охранницы, шинели. От шинели пахло теплом, нафталином и табачным дымом. Мальчик закинул голову, чтобы рассмотреть лицо подошедшего. Лицо дядьки было суровым.

- Ну, что случилось? – хмуро спросил он.

-Там трамвай застрял, от почты вашей близко, – махнул рукой мальчик в бушующую темень.

- Какой ещё трамвай?

- Обыкновенный, третий номер. Нужно снегоочиститель вызвать, водитель вот телефон дала, – протянул мальчик бумажку дядьке в шинели.

- Она что, сама не могла добежать, коли близко?

- В трамвай хулиганы могут забраться, а мне всё равно по пути было, – объяснил мальчик.

- Какие хулиганы в такую свистопляску! – буркнул дядька. – И ты мне писульками своими в нос не тычь! – прикрикнул он, но уже добрым голосом. – Ладно, давай… Всё? Тогда бывай! – И чёрная шинель пропала так же внезапно, как и появилась, не оставив даже своих запахов. В лицо мальчика вновь хлёстко ударила метель. Он, пригибаясь, спустился с высокого крыльца главной почты города и, перебежав дорогу, оказался на нужной ему улице.

Здесь было тихо, дома стояли вплотную, без зазоров, и метель разбивалась об их спины. Теперь она шумела где-то далеко-далеко, а снег, падающий сверху, не колол, как на ветру, а мягко лепился на лицо, пальто и руки. Улица будто вымерла, но мальчику не было страшно. Он уже представлял, как принесёт домой скворца, а утром, когда мама станет проветривать дядину комнату, незаметно выпустит его за окном. Скворец – птица весенняя, поэтому, прячась от зимы, он влетит в форточку, дышащую теплом, и дядя решит, что весна уже наступила, если прилетел скворец. "Это, наверное, самый первый", – скажет он тогда дяде Гоше…

Представляя, что будет утром, мальчик одновременно представлял, что он идёт по таинственной снежной планете, на которую до него никто не ступал. Залитые электричеством витрины магазинов и фонари редких подъездов жилых домов освещали ему путь. В витринах напряжённо улыбались манекены. "Это они потому так улыбаются, что не знают, кто я такой, с какой планеты, – подумал мальчик. – А я прилечу не просто с Земли, а с Камчатки", – вспомнил он опять о дяде, машинально отметив, что поравнялся с домом под номером "двадцать первый". Предшествовал ему "девятнадцатый". Мальчик шёл по нечётной стороне улицы, нечётным, кажется, был и номер нужного ему дома, но какой точно – у мальчика будто выдуло из головы метелью. Квартиру он помнил – пятая, а вот дом… "Двадцать третий?" – нерешительно подумал он и, вспомнив об адресе, записанном ему женщиной, угостившей яблоками, сунул руку в карман пальто, чтобы не мучить память.

Листка с адресом в кармане не было.

У мальчика перехватило дыхание. Он лихорадочно обшарил все другие карманы, вывернул даже в школьной куртке внутренний, где спрятал от холода лекарство для дяди и деньги на скворца, – листка не было и в нём. Наверное, он потерял адрес, когда отдавал дядьке в чёрной шинели бумажку с телефоном, понял мальчик. И бросился назад, к главпочтамту, но на полпути остановился, сообразив, что возвращаться бесполезно: адрес давно уже унесла или замела метель. Он хотел заплакать, но заплакать не получилось, и странная усталость – лечь бы и больше не вставать! – сковала его. "А дядя Гоша?" – послышался ему мамин голос, и мальчик, пересилив себя, не пошёл, а потащился обратно, ступая в только что оставленные им следы, почему-то даже не припорошенные снегом, недавно обильно валившимся сверху. И за домами, теперь отбрасывающими на снег тени, не шумела разбивающаяся об их спины метель. И в полной тишине, вдруг услышанной мальчиком, прорезался бодренький говорок Игоря Фёдоровича: "Фамилия – Сидоров. Дом двадцать три, квартира пятая…"

- Я же говорил, что двадцать третий! – захлебнувшись радостью, закричал мальчик, вновь оказавшись у дома, от которого оставалось несколько шагов до нужного ему. И, переполненный счастьем, закрыл глаза…

Мальчик ошибся, вспоминая адрес, и названный ему в тесной прихожей был взят с потолка, но окна высотного здания, будто плывущего навстречу, светились. И не электричеством, а завораживающей прозрачностью, и свет луны, прежде затянутой теперь угомонившейся метелью, отражаясь от снега, занёсшего улицу, зримо очищал пока ещё низкое небо от тьмы, скрывающей его вечную бесконечность.